Глава первая
слышно как мир рушится
- Дай мне развод.
Три слова. Три глухих хлопка в опустевшем офисе. Пальцы сжали телефон, вжимаясь в холодный пластик. Я ждала ответа — крика, скрежета, хоть чего-то.
В трубке — густая тишина, настолько, что слышно собственное сердцебиение. Потом — ровный, механический гудок.
И всё?
«Сбросил», — холодная мысль поползла по коже, как иней.
«Он просто сбросил», — обида подкатила к горлу, сдавив его сухим спазмом
Воздух вырвался свистящим выдохом. Телефон шлёпнулся о стену. Экран цел. Слава богу. Новый мне не по карману.
Всего лишь десять лет разбились вдребезги. Всего лишь.
Экран вспыхнул: «Остынь и приходи домой. Поговорим.»
Чуждый смех вырвался из горла и тут же оборвался, оставив на губах привкус желчи. Слёз не было. Слов — тоже.
Запястье просверлила знакомая, ставшая частью меня, боль. Тупая, ноющая. Рука сама потянулась к ящику, нащупала шершавую упаковку. Одна таблетка. Вторая. Осталось на один раз. Я закрыла ящик. Пусть поноет ещё.
Стук в косяк. Я вздрогнула. В дверях стоял Кирилл. Его улыбка была инородным телом в давящей тишине.
— Ты собираешься тут ночевать?
— Нет. Просто не хочу домой.
— Это уже привычка, — голос его был плоским, без осуждения.
— Я там — тень. Нужная, лишь чтобы по счетам было чем платить.
Кирилл достал из кармана пиджака расчёску. Ритуал: каждый волосок — на место.
— Не хочешь возвращаться?
Я мотнула головой:
— Мне просто хочется, чтобы кто-то дома… радовался мне.
— Заведи кота.
Усмешка вырвалась сама собой.
Кирилл убрал расчёску и пододвинулся ко мне:
— Оль, мой вечер испорчен. Пошли в бар?
Я сохранила отчёт. Уставилась на цифры. План был дурацкий, невыполнимый, рождённый в воспалённом мозгу какого-то стратега, который никогда в жизни не сидел в душном офисе в десять вечера. Но я выполню. Офис знал это. Он чувствовал мою покорность, мою жажду утонуть в работе. Главное — не думать, зачем. Иначе сердце поцарапаешь о то самое «иначе» — о жизни, которая могла бы быть.
Могла бы…
Офис замер, притаился, будто боялся, что я сейчас очнусь и сбегу. Он выжидал.
Монитор погас. И офис, уставший от дневного людского шума, с облегчением выдохнул, разжимая хватку и выпуская меня из кресла.
Это был мой ритуал: заглушить одно «иначе» другим, более громким. Работа заглушала развод, бар заглушал работу. Круг замкнулся. Я стала белкой в колесе, притворяющейся, что бежит к свободе.
Коридор был поглощён тьмой, которую пронзал лишь одинокий красный глаз аварийки. Он горел, как сигнал тревоги, который все научились игнорировать. В багровом свете, у двери лифта, ждал Кирилл.
— Бежим, — он толкнул меня к лифту. — А то охранник решит, что мы тут ночуем, и начнет читать лекцию о вреде трудоголизма.
— А разве нет? — я зевнула, заходя в кабину, и словила в зеркале свое изможденное отражение. — Хотя ты прав. Мои мешки под глазами уже начали плодиться.
— Тогда мы братья-еноты, — улыбнулся Кирилл, указывая на свои темные круги под глазами.
Стойка охраны была пуста. Я торжествующе посмотрела на Кирилла. Он фыркнул, но в уголках глаз заплясали чёртики — мы были соучастниками этого ночного побега.
Ночной город встретил влажным воздухом, пропахшим дорогим одеколоном Кирилла.
— Даже сигареты не перебьют твой одеколон.
— А я и не маскируюсь, — парировал он. — Пусть мир знает, что здесь прошёл человек со вкусом.
«Lend time» («Одолжи время») — вывеска, давно смирившаяся с собственной агонией, растеряла несколько букв и теперь огрызалась в ночь усеченным, пророческим «end time» («Конец времен»). Этот бар, с его кислым запахом потерянного рая, стал для нас уютным убежищем.
— Переезжай ко мне, — его предложение повисло в воздухе, как дым.
Я покачала головой, проводя пальцем по влажному конденсату на стакане.
— Нет, Кир. Мне одной клетки хватит. — И кивнула в сторону стойки. — Присмотрись какая симпатичная.
Уголок его рта дрогнул.
— Мне не нужна официантка.
— И я.
— Не надеялся, что ты согласишься.
В его глазах не было обиды, лишь понимание. Странно, кто-то уважает мои границы, даже когда я сама их уже давно предала.
Я качнула стакан, заставив лёд звякнуть.
— Сегодня даже твой отчим спрашивал, всё ли у меня хорошо.
— И что ты сказала?
Я откинулась на спинку дивана. Искусственная кожа с годами стала потёртой, как ссохшийся пластырь, намертво впитавший в себя чужой пот, слёзы и откровения.
— А что должна была? Я работаю на износ, его это устраивает, меня тоже.
Диван скрипнул, недовольный моим ответом.
Виски оставило на языке обжигающую сладость.
— Я попросила развод. — Слова повисли ядовитым облаком. Кирилл замер. — Он… попросил неделю. Как будто за семь дней можно воскресить мёртвое.
— Неделя — это много. Ты за неделю можешь понять, чего хочешь на самом деле.
Иногда мне кажется, я стала тем, что живёт в темноте между стен, — прозрачным, беззвучным, питающимся крохами чужих эмоций. Долг — это не нить. Это смола. Тягучая, древняя. Я не могу его стряхнуть, потому что знаю: под ней бьётся чьё-то другое, угасающее сердце. И моё молчание — это воздух, который я ему отдаю, вдыхая взамен запах тления. Не могу бросить его в той пустоте, что мы когда-то по глупости называли «мы». Эта пустота теперь имеет вкус. Вкус холодного чая в стакане, оставленном на ночь.
Я расплатилась за виски, за друга, за этот вечер. Купюры на столе — последние монеты Харону. Я сунула руку в карман, и пальцы наткнулись на холодный металл.
Ключ.
Один-единственный, потёртый ключ от двери дома. Он ждал. Лежал в кармане непосильным грузом, который так хотелось оставить под дверным ковриком и уйти. Уйти навсегда.
И Кириллу хотелось того же. Не трусливо сбежать, а уйти с твёрдым правом на свою жизнь.
Он закурил и нехотя заговорил:
— Завтра приезжает один руководитель на стажировку. Ты хорошо располагаешь к себе людей. Поможешь разведать?
Он был моей единственной опорой. Я кивнула.
Конечно помогу.
Окно моего дома пылало на лице ночи жёлтым, гнойным светом. Я толкнула калитку, и её скрип был похож на стон старого пса, которому наступили на лапу. Дом не спал. Он бодрствовал — тяжёлый, насыщенный немыми упрёками, как тело, налитое формалином прошлого.
Взгляд зацепился за щель между рамой и шторой. Тускло поблёскивала металлическая собачка. От замка розовой курточки. Та самая. Я забыла её там в тот день, когда разбирала вещи. В тот день, когда проревела над ней часа два, а потом убрала подальше. Немой укор. Я вырвала взгляд. Сердце застучало в висках. Ключ с скрежетом вошёл в замочную скважину.
Одноэтажная бетонная коробка встретила меня запахами сырой штукатурки, дешёвого пластика и шуршащего отчаяния. Да, отчаяние имеет запах. Он узнаваем даже в парфюмерном магазине. Затхлый, сладковатый, как гниющее дерево.
Хозяева, строя этот сарай для винограда, и не думали, что в нём будут коротать свои дни люди.
В комнате Виталий сидел перед телевизором. На столе стояла тарелка, накрытая крышкой. Рыба с картошкой. Моё «простое».
— Я поел. Это тебе. Разогрей.
Не ждал, но оставил.
— Спасибо, — прошептала я, голос сорвался.
Есть не хотелось, но я разогрела и села за стол, машинально проглатывая куски. Он вышел, поставил передо мной стакан воды.
— Почему так поздно?
— Много работы. — Я отпила. — Посидели с Кириллом в баре.
[justify]Он кивнул. В его