Фонтан взметнулся ввысь фиолетовым столбом, рассыпаясь алмазной пылью, что на миг застыла в воздухе, прежде чем исчезнуть. Мы стояли, слушая его шум, и тишина между нами была громче любого слова.
Его мизинец коснулся моего. Тепло. Легко, почти случайно. Затем его ладонь накрыла мою — не сжимая, просто укрывая от ночной прохлады. Это было не сплетение пальцев, а молчаливый договор. Двух солдат, нашедших друг в друге тыл.
Он проводил меня до угла. Перед тем как расстаться, его рука на мгновение легла мне на спину — лёгкое, почти невесомое прикосновение, которое прожигало сильнее любых объятий.
Дверь дома отворилась с тихим, предательским щелчком. В прихожей пахло старым маслом и тоской. Я сняла туфли, поставила их в ряд, выстраивая последний оплот порядка перед хаосом.
В спальне он лежал, отвернувшись к стене. Дышал слишком ровно для спящего. Я положила часы на тумбочку. Щелчок браслета прозвучал как холостой выстрел.
Лежа под одеялом, я смотрела в потолок, чувствуя, как ледяная простыня высасывает из тела последнее тепло. Его спина была бетонным берегом, от которого меня уже отнесло течением.
— С кем была?
— С Виктором. — Я бросила имя в темноту, как вызов, и спрятала руку под одеяло, вспомнив тепло коллеги.
— Новенький? — в его голосе скользнула тень собственничества.
— Да.
— Почему на телефон не отвечала? — он повернулся на бок и я ощутила ожидание моего оправдания, чтобы снова почувствовать себя правым.
— Разрядился. — Ложь далась неестественно легко, удивив меня. — Ты же помнишь, он не держит заряд.
Он ждал. Тишина сгущалась, как кровь на ране.
— Ничего не хочешь рассказать? — он глубоко вздохнул, и этот вздох был полон театрального страдания.
— Нет. А ты?
Последовал укол. Слабый, не точный:
— Я не задерживаюсь после работы до трёх ночи.
— Так у тебя и работы нет. — Ответный удар. Быстрый, безжалостный. Я сама испугалась своей жестокости.
Больше ни слова. Я отвернулась.
В ушах стоял шум фонтана, а на ладони горел след его прикосновения.
Чувство накрыло меня с головой, как волна, и потащило прочь. Прочь от бетонной коробки, озябшей постели, мёртвого молчания.
~
Утро началось не с будильника, а с тихого уведомления в телефоне: «Кредит полностью погашен». Цифра ноль смотрела на меня с экрана бездушным, но желанным взглядом. Это была последняя нить, связывавшая меня с той реальностью — с белизной больничных стен, въевшимся в ноздри химическим запахом и плоскими, как монеты, глазами врачей.
Облегчение разлилось по венам — густое, как сироп. Достаточное сладкое, чтобы крепко заваренный чёрный чай показался вкуснее.
Вот уже сколько лет этот крепкий чай — мой личный дозор. Напоминание: сначала расплатись со всеми долгами, а уж потом пируй. А пока… Как говаривала бабушка: «он хоть и горький, да не горчее того, что судьба подносит».
Шнуровка платья запуталась и волосы скользнули по спине напомнив легкое прикосновение Виктора.
И что он только у меня в голове, гнездо свил что ли?
Раздражённо вздохнув, я села на диван. Я провела с ним весь вечер и часть ночи, а рассказать Кириллу было решительно нечего.
Потянулась за чашкой, и краем глаза поймала всплывшее уведомление: «Ну и как тогда?» От Олега.
Словно лёгкий щелчок по больному нерву.
Отравляющее любопытство кольнуло под ребро. Я сделала глоток чая, обжигая язык, и движением, полным странной, мазохистской жажды, открыла чат.
Олег: «Ну и как тогда?»
Вит: «Да хрен его знает. Она на развод подавать собралась.»
Олег: «Держись, братан. Может, еще поговорить? Выяснить, чего она хочет?»
Пауза, которая тянулась вечностью. И потом — не слова, а лезвия.
Вит: «О чем? Я ее в глаза видеть не могу. Не потому что ненавижу. А потому что вижу в них то, кем я стал. Нищим неудачником, который не смог ни ребенка спасти, ни жену удержать. Она работает, как лошадь, а я… Я даже нормальную работу найти не могу. Она права, я — мусор. И самое ужасное, что я не знаю, как это исправить. Просто нет сил больше. Кончились.»
Я вырубила компьютер. Резко, одним движением. Оборвавшийся гул вентиляторов оглушил меня, будто в уши насыпали раскалённого песка. Это не было жалостью. Не было триумфом. Это была тошнотворная тяжесть чужого падения — вина за саморазрушение, в которое я отказалась последовать. Я смотрела в эту пропасть, зная, что не протяну руку.
«Дура, — прошептала я, с силой проводя ладонью по лицу. — Просто дура».
И офис встретил меня, как встречает строгий родитель провинившегося ребёнка — холодно, с запахом остывшего кофе и пылью, осевшей за ночь на мониторах, подобно пеплу. Без людей это место было скоплением мёртвой техники — бездушных, чёрных саркофагов, хранящих тайны вроде той, что я только что прочитала дома. Но это был мой саркофаг. И сегодня его стерильный холод был мне роднее духоты чужой квартиры.
— В восемь утра ты можешь до кого-то дозвониться? — Разрезал тишину голос за спиной. Я обернулась. Саша.
— Многие уже в пути, стоят в пробках. В это время они чаще берут трубку.
Он лениво опустился в кресло рядом. Я инстинктивно отстранилась.
— Знаешь, я за тобой наблюдаю, — произнёс он негромко, обжигая словами нервы.
— И что же ты видишь? — спросила я, сама удивляясь своему спокойствию.
— Вижу, как старательно ты вписываешься. Особенно — в компанию моего брата.
В воздухе повисло тягучее, невысказанное обвинение. Я упёрлась взглядом в экран, силясь разглядеть в расписании хоть какой-то смысл.
— Кирилл — приятный собеседник и блестящий профессионал. Мне есть чему у него поучиться.
— О, да, — прошептал он, наклоняясь так близко, что я почувствовала терпкую волну его кислого парфюма. — Он тебя многому научит. Только смотри, не переучись.
Слова стекали с его губ ядовитой патокой.
— Саша, у тебя есть ко мне претензия? Говори прямо.
Он отпрянул с комическим ужасом, подобно отброшенному щенку.
— Помилуй, какие претензии? Я просто беспокоюсь. Ты так легко сошлась с Кириллом… Боюсь, ты питаешь иллюзии. Решишь, что ты здесь своя, почти член семьи.
Его сладкая, уничижительная нежность ошпарила меня. Это было не беспокойство — это была демаркация. Чужачка.
— Мои иллюзии — моя личная территория, — я сделала движение, чтобы встать, но он оставался неподвижным, продолжая блокировать меня в кресле. — А сейчас мне нужно работать.
— Разумеется, работай, — наконец поднялся он, окидывая меня оценивающим взглядом.
Тревога, до этого клубящаяся где-то на периферии, сгустилась в плотный комок, когда в дверях колл-центра возник Анатолий Павлович.
— Доброе утро, — сухо бросил он, делая несколько шагов в нашу сторону.
Осанка Саши мгновенно преобразилась, тело наполнилось подобострастной энергией, а лицо расплылось в беззаботной, почти мальчишеской улыбке.
— Доброе!
Анатолий Павлович проигнорировал эту мгновенную метаморфозу.
— Через полчаса — собрание.
Александр вышел, и я впервые за это утро позволила себе выдохнуть.
Спустя полчаса я, с трудом гася внутреннюю дрожь, смотрела на спину начальника стоявшего у окна.
Наш отчёт был закончен, и в кабинете висел лишь унылый бубнёж Александра о планах.
— Саша, — голос отца прозвучал резко, как пощечина. — Две продажи. За три месяца.
Он сказал это спокойно, но каждое слово вжимало Сашу в пол, заставляя сутулиться всё ниже.
— Объясни мне. Объясни, почему твой брат и эта девочка, которая вкалывает как проклятая, пока ты катаешься на машине, которую я тебе купил, показывают результат, а ты — нет? Они — будущее этой компании. А ты? Скажи мне, кто ты?
[justify]— Я… я стараюсь, — выдавил Саша, сжимая кулаки до побеления