«Семья» 1-й полуфинал

кто пьёт из этого родника, становится частью этой памяти».
— Я… даже не знаю. Работа, город…
— А что город? — спокойно перебил он. — Жизнь — она здесь. В земле, в воде, в яблоне, которую птицы принесли. В памяти. Ты ведь запомнила дорогу?
Она кивнула. Да, запомнила. Не только тропинку, но и каждый камешек, каждый поворот ветра, каждый звук этого места. Вспомнила, как Сашка трогал дубовый желоб, как чай с чабрецом пах летом и домом, как дед говорил о потоке, в котором все они — капли.
— Запомнила, — повторила она вслух.
— Значит, вернёшься. Хоть на день, хоть на месяц. Хоть навсегда.
Над полем пролетели быстрые стрижи. Татьяна подняла голову. Стая тянулась к горизонту, к тому самому лесу, который показывал дядя. Ветер донёс запах влажной земли и цветущего луга.
— Вернусь, — сказала она тихо, будто обещая не только себе, но и этому месту, где время текло, как вода по дубовому желобу, — не спеша, но неуклонно.
Коля улыбнулся, достал из сумки пирог с луком, отломил кусок и протянул ей:
— На, поешь. А то Сашка приедет — всё сметет.
И они сидели так ещё долго, слушая, как падает яблоко, как шепчет трава, как дышит земля. Как дышит память.
 
 
 
Три цвета осени
 
Желтый, донельзя промокший кленовый лист прочно прилип к оконному стеклу и лишь края его, резные, цвета табачной крошки, дрожали мелко, измученно - устало.
Тонкие, отливающие ртутью струйки дождя вначале раздваивались, огибали лист, оставляя на стекле чуть заметные желеобразные бороздки, а ниже вновь соединялись и уже более скоро скользили навстречу разбухшему от многодневных осадков оконному штапику, грязно-белому, с рыжими крапинами гвоздей.
Наташа приоткрыла балконную дверь, сковырнула со стекла осеннее золото листопада, и нетерпеливо размяв листочек пальцами, обессилено утонула лицом в ладонях.
Истерзанный листок тотчас наполнил ее легкие одуряющим, каким-то неправдоподобно пряным запахом, на некоторое время самым удивительным образом отодвинувшим, заслонившим собою всю неприглядность, всю нищенскую омерзительность, в которой они варились последние полгода вместе с ее столь любимым, и столь инфантильным, по-детски неприспособленным к жизни в этой, изнасилованной Бог весть откуда взявшимся кризисом Россией, мужем — Володенькой.
Наташа испуганно обернулась, как если бы супруг смог почувствовать, прочитать столь грешные, столь недостойные ее мысли, посмотрела на плотно закрытую дверь в соседнюю комнату, откуда лишь иногда доносились приглушенные звуки: то пискнет жалобно оборванной струной скрипка, то неудобоваримым диезом проворчит давно и безнадежно расстроенное пианино.
В той комнате, куда ей, Наташе, было строго настрого запрещено заходить без серьезных на то оснований, ее Володенька писал музыку...
Что это была за музыка, когда же, наконец, это его произведение будет законченно и, несомненно, взорвет весь музыкальный мир, она не знала и не могла даже предполагать, но в том, что это его детище будет как минимум гениальным, Наташа не сомневалась ни на минуту.
Да и разве могла она, девчонка без рода и племени, родившаяся и выросшая в Богом проклятом и забытом поселке под Норильском, основное население которого составляли в большинстве своем бывшие уголовники и лишенцы, чудом прописавшаяся в Первопрестольной, сомневаться в таланте ее Володеньки!?
Конечно же, нет!
И никто: ни Бог, ни черт, ни вечно пьяная соседка по площадке не смогли бы, даже если бы очень захотели, не то что очернить его, а просто зародить в душе ее мельчайшее зерно сомнения в гениальной богоизбранности ее супруга.
И даже родная Наташина мать, рано постаревшая и высохшая женщина, всю свою жизнь просидевшая над бухгалтерскими книгами, приехавшая к дочери на свадьбу, и цепким материнским чутьем сразу же рассмотревшая в далеко уже не молодом Наташином муже бездельника и бездаря, не смогла, хоть и пыталась, сбросить в глазах дочери с Володеньки ореол гения.
Не смогла.
— Уезжай мама — выдохнула решительно дочь, зло обрывая лепестки с белого, свадебного, розового букета. — Уезжай. Мой Володенька еще заявит о себе. Вот увидишь. Мы с ним еще весь мир с концертами объедем. Если б ты знала, какие он подавал надежды в консерватории... Мне об этом по секрету его мама, Людмила Ивановна рассказывала. Просто сейчас он находится в творческом поиске, а вокруг столько завистников... Ты же знаешь, мама, гениям всегда трудно...
— Надежды говоришь? — мать горько вздохнула и, застегнув крючок на вытертом пальтишке, уже на пороге поцеловала Наташу в отвердевшую щеку, и несмело перекрестив дочь, ушла на вокзал, сквозь седую московскую зиму.
Ушла, чтобы уже никогда более не увидеть свою кровинку, наивную, по ее мнению, дурочку.
Ушла, чтобы уже через месяц быть небрежно и спешно закопанной в морозную, северную землю поселкового погоста, единственным из всего мужского населения поселка, непьющим бульдозеристом.
 
Первое время, еще до рождения дочери, у молодых все складывалось более-менее удачно: Наташа служила в небольшом институте с необычайно длинным, заковыристым названием «Гипрооргсельканалросстрой», секретарем-машинисткой, по вечерам мыла полы в ближайшей поликлинике и была всем, абсолютно всем довольна.
А как же иначе!?
Дома чистота, всегда пахнет настоящими домашними котлетами или поджаренной до золотистой готовности рыбкой, в ванной комнате сыто бурчит стиральная машинка, а Володенька, ее Володенька, красиво откинувшись на покрытый полосатым (под тигра) пледом диван, покуривая дорогие папиросы с длинными, подрезанными золотом мундштуками, роняя серебристо-серый пепел на паркет, вслух размышляет о том, когда он, ну и естественно Наташа (куда же без нее?), поедет с турне по миру со своим концертом.
А еще он пишет и пишет музыку, кажется, даже оперу... Какую и о чем? Да разве ж это так важно!? Главное, что в доме мир и покой, муж ее любит (а уж как она-то его!), и ежедневно, за плотно прикрытой дверью, слышатся по вечерам таинственные, наполненные необычайно глубоким смыслом и значением бархатистые звуки пианино, тоскливые переливы скрипки и довольные, приглушенные восклицания Володеньки.
Но, наверное, кто-то, где-то там, наверху, тот, который все знает, видит и понимает, вопреки своему бесконечному человеколюбию и долготерпению, позавидовал огромному и безграничному женскому ее счастью, и над семьей Варакиных начали собираться не предвещающие ничего хорошего темные тучи семейных неурядиц.
Так, или примерно так, думала Наташа, вдыхая запах осени, запах перетертого, истерзанного кленового листочка, и он, этот самый запах, отчего-то уже не казался ей столь приятным, как раньше, а напротив, находила она в нем тоскливые, отвратные ноты тлена и распада...
Первые проблемы начались практически сразу же, после того, как институт, где работала Наташа, закрыли, всех его сотрудников уволили, а помещение, весь первый этаж многоподъездного дома на Ленинском проспекте, кто-то вовремя подсуетился, приватизировал и продал с аукциона.
— Володенька — робко постучала в дверь к мужу Наташа как-то под вечер, когда, по ее мнению, в его работе наступил небольшой перерыв. — Володенька, можно я войду? Мне необходимо поговорить с тобой...
Кожаное кресло недовольно скрипнуло багровым хромом, укоризненно зашелестели бумаги, паркетная плашка со стоном просела под Володиными ногами, и наконец, в дверном проеме, в полумраке, пропахшем хорошим табаком и дорогим парфюмом, показался и сам Володенька.
Господи, до чего же он был хорош, в этом золотистом бархатном халате, с витым шелковым шнурком вместо хлястика, мягком платке на шее и снежно-белой феске с точно такой же белой кисточкой!
Несмотря на тихий и спокойный голос, весь вид супруга выражал крайнюю степень недовольства: и его смуглое лицо с крупным носом, и высокий, породистый лоб, пересеченный глубокими морщинами, и тонкие кисти с длинными холеными пальцами, в которых перекатывались, глухо и нервно постукивая друг о друга, два шара из полированного обсидиана.
— Тебе чего, Наталия? Ты же знаешь, я не люблю, когда мне мешают работать по вечерам... Или уже пора ужинать? Что-то сегодня рановато...
— Нет, милый, ужин еще не готов.
— Тогда, Наталия, я тебя вообще отказываюсь понимать. Да что с тобой сегодня?
— Володенька, в садике отменили пятидневку из-за карантина, и Ирина теперь будет, по крайней мере, в течение этого месяца жить с нами.
Владимир поморщился, прошел на кухню и, открыв фрамугу окна, закурил.
— Это все? — за окном светофор на ближайшем перекрестке мигнул красным, и лицо супруга, впервые за все время их замужества, показалось Наташе злым и старым.
— Нет, Володенька — отмахиваясь от этого странного ощущения, тихо, почти шепотом заспешила она. — Дело не только в Ирине, хотя и это тоже...
— Мое место уборщицы в поликлинике отдали местной медсестре. Ей к пенсии нужно набрать побольше, вот и отдали... И теперь у нас совсем нет денег... Совсем. Я тебя, милый, не хотела беспокоить, но завтра истекает последний срок в ломбарде... А там сережечки, мама еще подарила на свадьбу, помнишь? И колечко мое, обручальное... Жалко колечко... Обручальное все ж таки... Да и сережки...
— И что теперь? — зло, с придыханием (словно назревший чирей), выдавил из себя Варакин. — Мне, может быть, почку свою пойти продать, чтобы цацки твои выкупить? Или на Казанский метнуться, вагоны разгружать? Ты скажи, скажи...
— Да ты что, хороший мой? Какая почка, какие вагоны? Просто я подумала: а может быть, ты сходишь к своей маме, Людмиле Ивановне? Попросишь немножко... В долг... Ты не думай, непременно в долг!
— Я не пойду.
Володя снова закурил.
— Я что тебе, мальчик? Мне скоро сорок... И что значит в долг? А откуда ты деньги возьмешь отдавать? Откуда? Молчишь? Вот то-то...
Он выбросил за окно окурок, и молча отодвинув Наташу плечом, прошествовал в свою комнату. Дверь за его спиной сухо причмокнула и в квартире воцарилась равнодушная, вязкая, словно сироп, тишина.
Впервые за пять лет, что прожили они вместе, Володенька не поцеловал ее в лоб перед сном, впервые остался в своей комнате, впервые она легла спать одна.
Наташа лежала на неразобранном диване, беззвучно плакала и сквозь слезы смотрела в потолок, где в черных, причудливых переплетениях теней от ветвей, почти уже облысевших по случаю осени, деревьев, путались разноцветные блики светофора... Красный, желтый, зеленый... Красный, желтый, зеленый...
 
Красный...
На следующее утро Володенька переоделся, побрился и, накинув дорогой плащ, небрежно кивнул Наташе:
— Иду искать работу. Приду..., наверное, поздно.
Наташа долго смотрела сквозь залитое дождем оконное стекло в спину уходящему мужу, а потом радостно засуетилась: сбегала в садик за дочерью, пропылесосила квартиру, прибралась в Володиной комнате и начала ожидать его возвращения.
Ирочка, словно что-то чувствуя, безропотно проглотив скользкие, подогретые на подсолнечном масле макароны, тихонько рисовала карандашами, сидя за кухонным столом, о чем-то разговаривая сама с собой.
На работу Володенька не устроился.
— Что же ты хочешь? — доедая вновь подогретые макароны, вещал супруг, энергично, словно дирижерской палочкой размахивая вилкой. — В кинотеатрах перед сеансами сейчас не играют, в рестораны или