«Семья» 1-й полуфинал

кафе без протекции не пробиться, да и не нужны им профессионалы с классическим образованием... Хотел было в репетиторы, да уж стыдно как-то: Владимир Юрьевич Варакин-репетитор. Меня пол-Москвы знает... Не дай Бог кто из знакомых проведает, позор на всю жизнь...
— Да-да, Володенька, конечно — соглашалась Наташа, вновь любуясь своим избранником. — Не надо репетитором, не надо...
— ...Завтра попробую на радио, если не получится, тогда в костел... Им вроде бы органист требовался...
Наташа погладила его руку, все еще держащую вилку, прижалась щекой к его груди и прошептала недоуменно и даже как-то торжественно:
— Господи, да за что мне счастье такое!? Какой ты у меня хороший!
— Да уж! — снизошел Владимир и, поцеловав Наташу в макушку, ушел к себе. И вновь из-за двери послышались звуки пока еще неоконченной музыки.
...Наташа встала на учет на биржу труда, и, ожидая хоть какой-нибудь более или менее приемлемой вакансии, перезанимала почти у всего подъезда, втайне надеясь, что вот-вот, если не сегодня, то завтра уж обязательно, все у них вновь наладится, будет работа, будут деньги, но...
...Володя каждый вечер приходил все более и более мрачным.
Частенько от него пахло спиртным, дешевым табаком и отчего-то духами, чужими духами, не ее...
— Суки! Что мне, Варакину, музыканту от Бога, на панель идти!? — Володя кричал, плевался и плакал, не обращая внимания на испуганную, забившуюся в угол, куда-то за штору Ирочку, на побелевшую, окаменевшую Наташу. — ... Мне, мне бы еще с годик... Я им бы всем доказал... Всем.
Роняя обессилено голову на красивые свои руки, засыпая, раз за разом повторял Варакин, некрасиво и как-то уж очень постыдно съезжая со стула...
Уже в постели, Владимир неожиданно трезвым голосом проговорил, глядя на Наташу мокрыми от слез глазами:
— Эх, найти бы мне какую-нибудь старую дуру, богатую и похотливую бабу, я ни на минуту не задумываясь, переспал бы с ней. Я, я бы на все пошел, милая, лишь бы не видеть того, как ты, жена моя, и моя дочь голодаете.
— Да ты что? — ахнула пораженно Наташа, осторожно, пальцами вытирая с лица мужа пьяные его слезы. — Окстись! Это же измена! Как ты можешь об этом говорить, родной? Как!?
— Да какая к херам собачьим это измена? Измена, это когда чувства, а так... Нет Наташенька, это не измена...Нет...
...Где-то через час Володенька уснул, обиженно бормоча сквозь сон, по-детски поджав коленки и положив руки под голову.
Наташа накрыла пьяненького мужа пледом, поправила подушку в кроватке у дочери, и плотно прикрыв двери, вышла на балкон.
...Дождь все шел и шел, монотонно шлепая по чахлым кустам сирени, по крышам гаражей, по черному, словно лощеному асфальту. За перекрестком, за неугомонным светофором, сквозь его красно-желто-зеленые всполохи, угадывался торец здания гостиницы.
В туманном, дождливом, ночном, разбавленным редкими фонарными пятнами полумраке, то пропадала, то появлялась вновь, выполненная желтыми лампами реклама: ЦДТ.
— «Центральный дом туриста» — отчего-то по слогам прошептала Наташа, на носочках пробираясь на кухню. — «Центральный дом туриста» — повторила она уже более решительно, устанавливая на столе небольшое, округлое зеркальце и выцарапывая из кармана своей сумочки турецкий набор дешевой косметики. — Ты спи, Володенька, спи... Тебе-то уж точно никогда не придется идти на панель... Я это тебе обещаю.... Спи, мой хороший. Спи.
 
Жёлтый…
В ресторане иностранцев было на удивление мало, а если и были, то отчего-то они вообще не обращали внимания на Наташу, одиноко сидевшую за пустым столиком.
Шустрый, и уже не молодой официант, поставил перед ней высокий фужер с каким-то дешевым лимонадом, разрезанное яблоко на маленьком хрустальном блюдце и почтительно изогнув худосочную спинку, прошептал внушительно, с плохо скрываемой издевкой в голосе:
— Потом стольничек для Валеры, для меня значит-с, через швейцара передашь.
Наташа пила гнусный напиток мелкими глоточками, изредка покусывая дольку яблока, потемневшую, отдающую железом.
— Вах! Какой девушка скучает! Может, познакомимся?
— Может...
Пересилив себя, кивнула она, с болезненным любопытством разглядывая немолодого, приземистого, с обвислым животом смуглого, давно небритого мужика, неряшливо одетого в дорогой, темный, с фиолетовым отливом костюм, и ярко-зеленую, шелковую рубаху.
— Может — решительно кивнула Наташа, поднимаясь.
 
Зелёный...
Когда под утро Наташа пришла домой, с тяжелыми, оттягивающими руки пакетами, полными продуктов, купленными в дорогом, работающем круглосуточно магазине, в доме все еще спали.
Вывалив яркие упаковки, пакеты и кульки на стол, Наташа решительно прошла в комнату, ту самую, где вот уже сколько лет муж ее, ее Володенька пишет свою музыку. Сегодня ночью она для себя совершенно твердо поняла, что имеет право знать, что, в конце-то концов, написал супруг.
Кассета, которой частенько потрясал в порывах гнева Володенька, нашлась на удивление быстро, и Наташа, уменьшив заранее громкость, со все возрастающим нетерпением включила магнитофон.
Сначала из динамиков послышался шорох и гулкий фон, но уже через мгновение она услышала уже столь знакомое: ... то пискнет жалобно оборванной струной скрипка, то неудобоваримым диезом проворчит давно и безнадежно расстроенное пианино...