Произведение «Степаныч» автора Михаил Крюков - Литературный сайт Fabulae (страница 1 из 8)

А сегодня гладить никого нельзя! А надобно бить по головкам,
бить безжалостно; бить, бить и ещё раз бить!

(товарищ Зуев из кинофильма «Комедия строгого режима»)

Этот душераздирающий случай произошёл в одном небольшом подмосковном городке, в самом заурядном дворе, ничем не отличающемся от многих тысяч других таких же дворов нашей необъятной матушки-России. С трёх сторон двор был окружён кирпичными пятиэтажками, а с четвёртой к нему примыкала школа. Каждый Божий день у подъездов на лавочках сидели словоохотливые старушки, живо обсуждая все свежие новости, а под огромными тополями на недавно отремонтированной и благоустроенной детской площадке на новенькой красивой карусели, в чистой и свежей песочнице и на большой, удобной горке с утра до вечера резвились дети. Здесь было раздолье и для самых маленьких, и для школьников, да и взрослые тоже порой не могли отказать себе в удовольствии покататься на новых, да к тому же совсем не скрипучих качелях. Предусмотрительные строители поставили несколько дополнительных скамеек, на которых обычно коротали время родители, бабушки и дедушки игравшей здесь детворы. Ещё в этом дворе была маленькая деревянная беседка, где частенько убивали время местные шахматисты, картёжники, доминошники и прочие поклонники интеллектуального отдыха, да иногда потягивала пиво здешняя молодёжь.
Тут же, во дворе, стояло множество припаркованных автомобилей местных жителей – в основном, естественно, чужеземного производства, хотя попадались и продукты родного автопрома, среди которых бросалась в глаза уже порядком покусанная ржавчиной белая «Нива». Эта машина принадлежала отставному военному по имени Владимир Степанович, жившему в пятиэтажке прямо напротив школы. Впрочем, по имени-отчеству его практически никто не величал – обитатели двора звали его просто Степанычем.
Степаныч жил в малогабаритной двухкомнатной квартире, окна которой выходили во двор. Человеком он был не шибко общительным, о своём житье-бытье распространяться не любил и ни с кем из жителей своего двора особо дружен не был. Знали лишь, что он больше тридцати лет прослужил десантником сперва в советской, а затем в российской армии, воевал в Афганистане и Чечне, где в 1995-м его серьёзно ранило осколком мины в ногу и контузило, имел несколько боевых наград, а также страстно любил охоту и выпивку. Степанычу было глубоко за полтинник; из рядов вооружённых сил его уволили в звании майора лет десять назад с формулировкой «по состоянию здоровья», назначив ему пенсию, хотя истинной причиной принудительной демобилизации скорее всего было не здоровье, на которое Степаныч никогда особо не жаловался, а его чрезмерная любовь к бутылке и политическая неблагонадёжность. Крушение соцлагеря, распад Союза и последовавшие за этим грабительские «рыночные реформы» он воспринял крайне болезненно и враждебно и в разговоре со своими боевыми товарищами, «приняв на грудь», нередко крыл многоэтажным матом тогдашнего российского президента Ельцина, правительство и «жидов-упырей, засевших во власти и крупном бизнесе и грабящих и уничтожающих русский народ». Степаныч открыто симпатизировал таким опальным генералам-политикам, как Альберт Макашов и Лев Рохлин, и часто сокрушался по поводу того, что в 1991-м году победило не ГКЧП, а Ельцин с «дерьмократами». «Надо было этих придурков у Белого Дома в 91-м танками передавить да перестрелять всех к чертям собачьим – тогда, глядишь, и не было бы такого бардака, как сейчас», – частенько говаривал он своим сослуживцам-офицерам. Видимо, кто-то из них оказался «стукачом» и доложил куда следует о «крамольных» рассуждениях Степаныча, и вскоре неблагонадёжного майора из армии «турнули».
Оставшись не у дел, Степаныч пригорюнился и крепко запил, из-за чего его очень скоро бросила жена, с которой он прожил вместе почти четверть века. Поговаривали, что она подыскала себе другого мужика, работящего, при деньгах и практически не пьющего. Была у Степаныча и дочь Ирина, которая к моменту развода родителей уже была достаточно взрослой и училась на четвертом курсе пединститута в столице. На какой-то тусовке она познакомилась с молодым человеком из обеспеченной еврейской семьи, и у них завязался роман. Ирина была весьма симпатичной и обаятельной девушкой, поэтому «захомутать» этого весьма перспективного парня ей было совсем нетрудно. Избранника дочери Степаныча звали Львом; он работал в крупном столичном банке, членом совета директоров которого был его отец, Иосиф Аркадьевич.
Разумеется, при таких раскладах Лев продвигался по служебной лестнице семимильными шагами. Мать Ирины была весьма довольна выбором своей дочери и, не желая ей повторения ошибок собственной молодости, часто говорила: «Смотри, не упусти своего Лёву – это твой шанс выбиться в люди и зажить как надо, по-человечески». Степаныч же, напротив, узнав, что его дочь встречается с евреем, да ещё и вдобавок сыном банкира, рвал и метал, был вне себя от злости и сказал Ирине, что никогда не даст своего согласия на её брак с «этим жидёнком». В конце концов отношения отца и дочери быстро испортились, особенно после того, как Ирина переехала ко Льву жить и объявила, что намерена в скором времени выйти за него замуж.

Незадолго до свадьбы Ирин жених изъявил желание познакомиться с родителями своей избранницы. Ирина, зная крутой нрав своего папаши, отговаривала Льва от этого, но тот был непреклонен.
– Как же я могу на тебе жениться, Ириш, даже не зная твоих родителей? – говорил он.
– Лёвушка, милый, давай только маму позовём, а отца не будем, а? – предлагала Ирина. – Он у меня с большими закидонами, евреев совсем на дух не переносит. Тем более они с мамой недавно развелись…
– Нет, так не пойдёт. Давай и его всё-таки пригласим, – настаивал Лев. – А то как-то не по-людски.
– Боюсь, что ничего хорошего из этого не выйдет, – вздохнула Ирина. – Не поладите вы, сердцем чую.
– Ну знаешь, Ириш, за бутылочкой хорошего вина даже самый махровый еврей типа меня с самым ярым антисемитом наподобие твоего отца легко общий язык найдут, так что зови его к нам в гости, – безапелляционно заявил Лев, и Ирине в итоге пришлось с ним согласиться.
Уламывать Степаныча поехать в гости ко Льву и его родителям Ирине пришлось довольно долго. Отставной майор-антисемит ни в какую не хотел выдвигаться в «это жидовское логово» и говорил, что «большего позора, чем породниться с жидами, просто не существует».
– Ты, Ира, русская девушка, и выйти замуж должна за хорошего русского парня, а не за жида или чурбана черножопого какого-нибудь. Неужто непонятно? – возмущался Степаныч.
– Папа, но ведь я люблю Лёву! – отвечала Ирина. – Ты обязан принять мой выбор, каким бы он ни был. Сердцу не прикажешь… Да и вообще, разве национальность любимого человека имеет хоть какое-то значение?! Главное, чтобы любовь была. Разве не так?
– Не так, не так, – сердито ворчал Степаныч. – Я-то надеялся, что у меня внуки русскими будут, а они у меня окажутся наполовину жидами. А жиды Россию губят и русский народ изводят!
– Пап, я тебя умоляю, только не ляпни этого при Лёве и его родителях, а то я со стыда сгорю...
– А ты мне, дочка, рот-то не затыкай! – рявкнул военный антисемит в отставке. – Я человек прямой и ни под кого прогибаться не стану, а с этой жидовнёй любезничать тем более не намерен, даже не надейся. Скажу прямо всё, что думаю, и точка!
– Папочка, миленький, тебе мало того, что тебя из армии попёрли за антисемитизм твой, ты теперь и мне хочешь жизнь испортить?! – заплакала Ирина.
– Ну ладно, дочь, не хнычь, – смягчился Степаныч. – Я постараюсь держать себя в руках.
Одевался он чаще всего по-военному строго: ходил в видавшей виды выцветшей тельняшке; весной, осенью и нежаркими летними деньками щеголял в камуфляже, а зимой облачался в старый засаленный полушубок неопределённого цвета. Правда, пылился у Степаныча где-то в недрах шкафа и парадный костюм, купленный супругой ещё аж в том тысячелетии «для торжественных случаев», но случаи всё как-то не подворачивались, и отставной майор своё парадное облачение никогда не надевал. Лишь ценой поистине титанических усилий Ирине удалось убедить отца надеть этот костюм для поездки к своему избраннику и его родителям.
– Ты должен прилично выглядеть, пап, а то всё ходишь как бомж какой-то, – увещевала Ира, распахивая скрипучую дверцу шкафа и доставая оттуда давно забытую тёмно-серую «Большевичку».
– Что хочу, то и ношу, – буркнул Степаныч, привычно потянувшись к своей висевшей на стуле куртке цвета хаки. – Чего я буду ради каких-то вонючих жидов выёживаться? Нашли клоуна…
– Пап, надень костюм, я тебя очень прошу! – взмолилась Ирина, чуть ли не вырывая у него из рук излюбленный камуфляж и буквально всучивая брюки. – Я не хочу за тебя краснеть.
– Дожил, ёксель-моксель! – негодовал Степаныч, с раздражением застёгивая ремень. – Нет чтобы за нормального, простого нашего мужика выйти, так она себе «богатенького буратино» нашла, жидёныша этого. Тоже мне «фифа столичная»…
– Ну вот, опять ты за своё, пап, – расстроилась Ирина, помогая отцу попасть в правый рукав пиджака. – Да пойми же ты, я люблю Лёву, и мы с ним скоро поженимся, заявление уже подали. Так что всё уже решено. Неужели ты не рад счастью своей собственной дочери?!
– Моя дочь выходит замуж за жида – вот чему я не рад, – сердито отрезал бывший военный, тщетно пытаясь совладать с галстуком.
С трудом преодолев все эти сложности, Степаныч, его бывшая супруга и дочь всё-таки приехали всей семьёй на «смотрины» в роскошные четырёхкомнатные апартаменты родителей Льва, располагавшиеся в элитной охраняемой многоэтажке в одном из самых престижных районов Москвы. Несмотря на то, что Степаныч был при параде и специально после долгих и мучительных увещеваний дочери тщательно побрился и постригся, «церберы» из охраны долго не желали его пропускать, так как им не внушила доверия его физиономия. Лишь обаяние Ирины и личное вмешательство Льва смогли исправить ситуацию, и знакомство двух семейств всё-таки состоялось. Правда, когда все уселись за богато сервированный всевозможными яствами праздничный стол, Степаныч наотрез отказался от дорогущего итальянского вина многолетней выдержки, гордо заявив при этом, что он «русский человек и будет водку», от чего у уже успокоившейся было Ирины сразу неприятно похолодело в груди. К несчастью, как выяснилось чуть позже, на столе оказалась пол-литровая бутылка «беленькой», которую отставной майор в ходе застолья