Степаныч

в хлам бывшего вояки. Временами его так и подмывало кликнуть обычно скучавшего в углу охранника Игоря, в недавнем прошлом призёра первенства области по боксу в тяжёлом весе, чтобы тот взял Степаныча за воротник и, долбанув разок-другой об дверной косяк, вышвырнул ненавистного буяна-крамольника прочь, а затем стукануть куда надо об экстремистских дискуссиях, которые Степаныч вёл со своим преступным сообществом. Однако терять постоянного клиента Ашоту тоже было не с руки, и в конце концов он попросту «забил» на то, что плёл Степаныч долгими алкогольными вечерами в стенах его кабака.

* * *

Шли годы. Степаныч по-прежнему жил со своим верным Трезором, регулярно появлялся в ашотовской пивной и ездил на охоту. Трезвым его почти никогда не видели. Дворника Ивана за систематическое пьянство с работы выгнали, и теперь во дворе рядом с домом бывшего десантника наводил порядок молодой таджик Абдулла, который жил сначала в подвале местного ЖЭКа, а затем снял себе квартиру в одном из домов степанычевого двора. Как водится, вскоре он перетащил к себе со своей родины жену с тремя детишками, а следом приехало ещё несколько таджиков – его родичей и друзей, которые быстро нашли себе работу где-то в столице, а жильё сняли всё в том же дворе Степаныча: так было гораздо дешевле, да и до Москвы рукой подать. «Дети гор» играли на той же площадке во дворе, где прежде резвились русские мальчишки и девчонки, причём количество детей-таджиков как-то очень быстро сравнялось с числом русских ребятишек.
Наблюдая из своих двухкомнатных «окопов» за детскими играми, отставной майор приходил в крайнее раздражение и беспрестанно шипел сквозь зубы: «Не двор, а кишлак какой-то стал, ей-богу! Куда ни плюнь, кругом одни уроды черножопые…»
Уволенный дворник Иван стал частенько захаживать в гости к Степанычу, потому что свободного времени у него теперь стало хоть отбавляй, а квасить в пивной у Ашота было больше не на что.
– Вот наш начальник ЖЭКа, гнида и урод, – жаловался на жизнь предшественник Абдуллы, подставляя стакан, – взял да и выгнал меня за просто так, сука. А вместо меня Абдуллу этого нанял. Ясен перец, и башлять таджику можно меньше, и пахать заставить внеурочно за те же бабки. А всю разницу эта гнида стопудово себе в карман кладёт!
– А фамилия у него как? – поинтересовался как-то Степаныч, заедая шестую аппетитным куском подстреленного накануне на охоте подмосковного зайца-русака.
– Да хрен его знает, ща вспомню… Это, как его… Каминский вроде, – поднапрягши память, выдохнул Иван и закусил солёным огурцом.
В душе отставного офицера-антисемита шевельнулось недоброе предчувствие.
– Как-как? Каменский? – насторожился Степаныч. Вилка с зайчатиной зависла в воздухе, замерев на полпути.
– Каминский, – поправил бывший дворник. – Семён Ильич зовут.
– Я так и думал! – хлопнул ладонью по столу отставной майор. – Очередной жид-хапуга! Всё зло от них! Всех бы перешмалял к чёртовой матери…
– Эх, Степаныч-Степаныч, посадят тебя рано или поздно за такие речи, – предостерёг его Иван, вытряхивая из бутылки последние остатки в гранёный майорский стакан. – Ты бы, это, на рожон-то не лез с идеями со своими…
– А кого мне бояться, Вань? – вылупился от удивления Степаныч. – Что мне будет-то? Я за Россию и в Афгане, и в Чечне воевал, тридцать лет службы за плечами, боевые награды, ранение… Так что меня не тронут, руки коротки! Я тут на своей земле, что думаю, то и говорю. Это моё право!
– Смелый ты человек, Степаныч, – вздохнул Иван и, повернувшись к холодильнику, достал из закромов заблаговременно положенный туда запотевший от холода резервный пол-литровый «пузырь». – Вот только нынешние «хозяева жизни» и не таких, как ты, а куда более крутых и храбрых ломали. Захотят – и тебя переломят…
– Ну, это мы ещё поглядим, кто кого. Хрена лысого они меня без боя возьмут! – сурово отрезал отставной майор и резко схватился правой рукой за бицепс согнутой в локте левой, адресовав известный жест кому-то, находящемуся наверху. – Заряжай давай, чего смотреть-то на неё зазря…

С поселившимися по соседству таджиками Степаныч не ладил. Он никогда не здоровался с Абдуллой, а в ответ на его приветствия чаще всего демонстративно отворачивался и проходил мимо. К детям уроженцев солнечного Таджикистана Степаныч относился брезгливо и пренебрежительно и частенько говаривал: «Наши бабы совсем рожать не хотят, зато чурканья развелось, как собак нерезаных». Естественно, при таком отношении таджики его тоже недолюбливали и даже побаивались. Мало ли что на уме у этого немолодого, хмурого, сутуловатого и сурово-угрюмого субъекта в камуфляжной куртке, прогуливающегося по двору со своим псом…
Как-то раз маленький мальчик-таджик подбежал к Трезору и сильно дёрнул того за хвост. В ответ пёс злобно ощерился, тявкнул и больно куснул своего обидчика чуть пониже локтя, после чего укушенный мальчишка истошно заорал и побежал жаловаться своему отцу. Вскоре вокруг Степаныча и его собаки собрался почти весь «кишлак». «Дети гор» что-то сердито лопотали по-своему.
– Ну, чего вылупились-то? – нахмурился Степаныч. – Пшли вон отсюдова!
– Твой собака мой сын кусал, – произнёс один из старших таджиков.
– А не хрена моего пса за хвост дёргать было!
– Собак без намордник гулять нельзя, – не унимался таджик. – Я буду на твой жалоба подавать!
– Да пошёл ты, – сплюнул ветеран Афгана и Чечни. – Срал я на тебя и на твои жалобы!
– Ты ещё пожалеть об это, – буркнул загорелый отец Трезорова обидчика, после чего «экстренный саммит» завершился и все разошлись, оставив Степаныча в покое.
– Ишь ты, ещё грозит, гнида черножопая! – аж присвистнул бывший десантник. – Никто их сюда не звал и вот на тебе – понаехали, скоты, порядки свои устанавливают, падлы. Пусть валят к себе в аул и там командуют! Тут вам Россия, а не Чуркестан ваш грёбаный!
Правда, никаких реальных недружественных акций против Степаныча таджики после этой перебранки так и не предприняли, и вскоре об инциденте с Трезором все благополучно забыли.

Примерно через пару месяцев, когда только что начавшееся лето весело и решительно вступало в свои права, после одной из вечерних прогулок во дворе Трезор вдруг занедужил, отказался от еды и, жалобно поскуливая, лёг на подстилку, где он по своему обыкновению спал. Степаныч дал ему воды, заботливо укрыл шерстяным пледом и ласково гладил пса по голове, приговаривая:
– Ну что же ты, дружище, прихворнул-то у меня, а? Съел чего ненужного, что ли? Давай, давай, поправляйся, родненький, не время сейчас – нам ещё по осени на охоту ехать надо…
Трезор тоскливо поднял свои глаза на хозяина, лизнул его руку, и, положив голову на передние лапы, тихонько задремал неглубоким, болезненным сном.
– Ну, поспи, дружище, поспи, – негромко произнёс Степаныч. – К утру, глядишь, и оклемаешься…
Однако утром Трезору, напротив, стало совсем тяжко. Он уже не смог даже подняться и только грустно смотрел на своего хозяина и жалобно подвывал. Расстроенный майор немедленно набрал номер своего старого боевого товарища, с которым судьба свела его ещё в Афгане, – в прошлом кинологу, а ныне ветеринару – и попросил того прийти осмотреть заболевшего питомца. Ветеринар обещался быть ближе к вечеру, так как днём из ветклиники он уйти не мог. Весь день Степаныч просидел возле Трезорки, с мучительным нетерпением ожидая прихода «собачьего доктора», и утешал своего любимца как мог.
Пришедший кинолог-«афганец», осмотрев Трезора, многозначительно вздохнул, покачал головой и заключил:
– М-да… Плохо дело. Траванулся, похоже, притом серьёзно… Когда, ты говоришь, он заболел?
– Да ещё вчера вечером слёг.
– Надо было ещё утром в клинику везти, – сказал ветеринар. – Боюсь, сейчас уже ничем не помочь. До утра, может, и дотянет, но не более…
– Да откуда ж у меня деньги-то на клинику?! – посетовал Степаныч. – Пенсия-то у нашего брата сам знаешь какая…
– Ну да, зато на бухло у тебя всегда припасено, как я погляжу, – едко заметил бывший кинолог, кинув беглый взгляд на пустую пол-литровую бутылку из-под водки, предательски выглядывавшую из пакета с мусором, который Степаныч из-за внезапно свалившейся на Трезора напасти так и не выкинул со вчерашнего дня.
«Собачий врач» чиркнул что-то на маленьком клочке бумаги и протянул рецепт Степанычу:
– На вот, сходи в аптеку, купи. Поможет вряд ли, но шанс есть. Больше ничем не могу, не обессудь.
Приобретённое снадобье псу, увы, не помогло, и ночью он в страшных муках умер. До самого конца Степаныч был рядом со своим маленьким другом и сам закрыл ему глаза после того, как пёс затих и перестал дышать. Он всё гладил и гладил уже мёртвого Трезора по голове, тяжело вздыхал и что-то бормотал себе под нос, а по его щекам катились слёзы и капали на пол. Последний раз до этого Степаныч плакал в прошлом тысячелетии – в далёком уже 95-м, когда хоронил подорвавшегося на чеченской мине своего боевого друга-старлея. Всю ночь отставной военный не мог заснуть – даже стакан водки не помог ему забыться хоть на какое-то время. Утром так и не сомкнувший глаз Степаныч притащил с помойки деревянный ящик, разобрал по досочкам и принялся мастерить гробик для своего умершего любимца.
К обеду с гробом для Трезора было покончено. Майор завернул тело собаки в плед, положил его в гроб, заколотил этот ящик крышкой и отнёс в машину, пройдя мимо сидевших на лавочке старушек, которые сразу же начали судачить наперебой:
– У Степаныча-то нашего пёс помер, слыхали?
– Да ты что, Лид?! Вот горе-то…
– Ох, жалко Степаныча…
– Ой, как бы совсем не спился теперь, бедняга… Собака ведь ему как родная была…
Схоронить пса Степаныч решил в сосновом бору примерно в трёх километрах от города. Он выехал за окраину, миновав широкое поле, почти полностью застроенное дачными домиками, и свернул на проходившую вдоль леса грунтовую дорогу. Проехав по ней несколько сотен метров, Степаныч остановил «Ниву», вытащил из багажника штыковую лопату и пошёл вглубь леса рыть Трезору могилу. Место для последнего пристанища своего безвременно ушедшего друга он выбирал долго и основательно и, наконец, начал копать на небольшом пригорке под огромной сосной, рядом с которой лежал крупный, гладкий серый камень. Земля там была мягкая, с