весьма жизнерадостен, и Дина подумывала даже, не забрать ли его себе. Но ей была слишком скучна длительная процедура оформления документов, хотя…в дальнейшем… кто знает?
Восковой шарик в руке девушки давно рассыпался, однако, она разнервничалась и продолжала скатывать его двумя пальчиками...
В двенадцать часов что одевать? Опять что-то новое? Это самая главная проблема из всех проблем. Думает ли она о возможном наследстве? Чужая душа – абсурдная вселенная... однако... как и своя…
"…У него за спиной была котомка, где лежал хлеб, и фляга с вином,
один добрый человек, видя, как он укладывается на
ночлег дал ему хлеб и флягу с вином.
И еще, у него был путь, дорога без всякого конца…
И где то, что он ждал и на что надеялся, где он встретит то, ему было известно"
Григорий Абрамович – угрюмого вида музыкант с ранимым обидчивым сердцем. Он прожил всю жизнь в однокомнатной квартире вдвоем с мамой.
Квартира не бог весть, какая на задворках города с примитивным усыпляющим видом из окна. Никого у него не было, кроме мамы. Из женщин он имел одну лишь скрипку. Но имел он ее ежедневно по 10-12 часов. Скрипка только плакала и всхлипывала, покорно подчиняясь телу хозяина. Такова была и есть ее женская доля... Хорошо хоть повелитель нежного инструмента не был извращенцем, а лишь тихим меломаном-маньяком, как практически все значительные музыканты... Каждый день Григорий захватывал скрипку за тонкую шею ладонью левой руки, упирался в нее подбородком, проложенным носовым платком, и начинал возить смычком по жильным струнам. Он закатывал глаза и нанизывал звуки на воздушные струи до тех пор, пока маман в приступах валокордина не начинала истошно кричать из кухни, подобно некоторым еврейским матерям:
- А ну, Гришенька, хватит, я тебе говорю, пожалей мамочку и свою бедную печень...
Своими постоянными инсинуациями мама конечно раздражала сына-скрипача, но все-таки, это был единственный человек, которого он любил.
Всю жизнь мама Ада пыталась женить сына на себе. Ну, конечно же, не в прямом смысле, но ее действия по отношению к чувствам мальчика, как только он начал осознавать свой пол, иного вывода не оставляет...
Мальчик Гриша в отрочестве пребывал доверчивым и открытым ребенком.
Он поверял матери многие свои тайны, не исключая сердечных. Если ему нравилась какая-либо девочка, и он доверял эти чувства родительнице, то немедля слышал обо всех недостатках этой женщины, скрытых и явных:
- Посмотри, Гришенька / все это говорилось между прочим, за молочным коктейлем или во время прогулки по морю/, как она шмыгает носом.
Мне твои бабушка и дедушка, царство им небесное, еще в три года
объяснили раз и навсегда, что надо делать с выделениями из носа... – при этом мама Гриши от чего - то начинала громко и кокетливо петь, демонстрируя этим, как мало ее интересует эта тема.
- Да, мама, это конечно так, - пытался защитить возлюбленную
несчастный юноша,- но у нее такие волосы... золотые...
Маман могла уже ничего не отвечать и меняла тему. А бедный Гриша, впоследствии, видел у юной эльфы лишь шмыгающий нос, и ничего больше.
А,когда, будучи уже зрелым юношей,он обольщался какой-нибудь девицей, неминуемо следовало что-либо эдакое:
-Ты видел, что бы твоя мать когда-нибудь мяла задники туфель?
У этой прелестной девушки неправильная постановка ног...
И так далее и в том же духе.
О святейший праздник иудейский…! Доколе мы бродить будем по пустыне жизни?!! Доколь мы будем беззащитны перед лицом дурных помыслов, Господи?! Доколе сочтут нужным измываться над тонкостью души нашей иные?! Уж не лучше ли возвратиться в пустыню Аравийскую, и продолжить свой великий путь человеческий в поисках лучшей доли?!!...
/по-моему, опрометчивое заявление, от авт./
Теперь, когда Григорию было слегка за сорок, о женщинах он больше не помышлял. Во всяком случае, делал вид. У него оставалась лишь скрипка. Маме Аде хватило ума не нападать на этот главный предмет сердца ее отпрыска, да и бедняга смог бы в данном случае защитить достоинство любимой.
Предложение Зиновия скрипач выслушал в пол-уха, не превращая изливать нотные вирши в застоявшийся воздух. Он замолк лишь на секунду, пока переворачивал двумя пухлыми пальцами желтые, ветхие ноты.
Как ты смотришь на то... - снова начал Зяма уже произнесенную речь...
- Я приду - аудиенция на этом закончилась, потому, как нельзя отрывать
музыканта от святого.
Исполнитель не может разорвать цельный организм музыки - это равносильно выкидышу... Никогда не прерывайте МУЗЫКАНТА!! Это кощунство! Это, что у гурмана отнять апельсиновый соус от закопченных ножек диких гусынь, или говяжьи стэйки подать без красного вина
/Чудовищно!/
Музыкант сродни гурману; когда он издает музыку, он одновременно ее поглощает. Ему необходимы нужные пропорции, недополучив которые, он, музыкант, делается голодным и злым.
Ходят слухи, что Иоганн Себастьян БАХ, когда слышал, как дети за стеной, играя на клавесине, обрывали мелодию, вскакивал с ложа, бежал к инструменту, быстро доигрывал тему до финала, и ложился обратно. И так неоднократно...
Бедняга, совсем измучился... Но, не законченная мелодия - незавершенный парашютный прыжок - вещь абсолютно невозможная…
Гости собирались к назначенному часу, то есть к полуночи, загодя, никто не опаздывал, и адвокат мог до времени обратиться к присутствующим со вступительной речью.
Вступительная речь господина Мухина оказалась короткой и нервной, после чего на присутствие опустилась патологическая тишина.
Все ждали прислугу Сару с выносом обязательных блюд /непременное условие завещания./
Народ расселся по местам, закрепленным за каждым специальной табличкой, кои были расставлены заботливыми руками слуг.
Все явились в прежних нарядах, даже Дина - все в том же бирюзовом рыбьем платье.
А Берта - все-таки без шляпы, /куда смотрят имиджмейкеры?/. Но зато в волосах у нее красовались цветы, по типу цветущей сакуры. В иное другое время над изысканным букетом посмеивались бы и ерничали, но в данный момент все были предельно серьезны, и, честно говоря, встревожены основательно.
Раздался звон колокольчиков, и раскрылись двери, ведущие в глубины дома. Они раскрылись медленно и чинно, предоставляя дорогу длинной каталке на маленьких хромированных колесиках. Каталка была уставлена яствами, прикрытыми льняной скатертью с кружевами из хлопка по краям.
Тишину нарушил барабанный бой пальцев по столу, то служитель Фемида не выдержал острой паузы и проявил синдром навязчивого состояния.
Затем раздался треск и звук ломающегося стула.
Это Господин Евгений Петрович тучный лысый мужчина неопределенного возраста, перевалившего за вторую половину прожиточного минимума, закатил глаза и поддался земному притяжению со стороны спины. (Вот и познакомились с папой ренегатки и мужем “мастера стула” Лидии Мойшевны, главы вольных каменщиков.)
Его быстро привели в чувства, и он утверждал, облизывая толстые мокрые губы, что, мол, ничего страшного, просто душно, хочется на свежий воздух и совсем не хочется есть...
Евгений Петрович Щтольц всегда, с розового детства, будучи уже лысоватым и тучным, умудрялся выкручиваться из самых затруднительных ситуаций. Он походил на толстую скользкую рыбу, кою невозможно взять голыми руками. Как рыбине со стажем, ему мечталось, чтобы все рыбари, все, кто мешает ему в жизни, призвались в апостолы, /кощунственный малый.../.
В данной ситуации, он всей рыбьим нутром чувствовал, что лучше уйти прямо сейчас, но жадность, являющаяся составной частью крови, лимфы, и желчи смертного, прикрутила Евгения Петровича к сиденью огромными метровыми шурупами.
Далее, возникшие неизвестно откуда официанты в накрахмаленных жилетах, сняли с каталки длинный, тяжелый, серебряный поднос с яствами, и водрузили его на стол перёд гостями.
Раздались плачущие звуки скрипки, нежные и медлительные переливы сарабанды, испанского танца с мерными движениями в 3/4 такта, очень удобное для переваривания пищи произведение Иоганна Себастьяна Баха.
Тот, кто воспроизводил эту мелодию, / а это был Григорий/, примостился в левом дальнем углу залы. Он ни на кого не глядел и слился со скрипкой не только в духовном, но и в физическом смысле. На нижней его губе образовалось слюнявое облачко, которое тихонько капало на платок между инструментом и подбородком ... Он никого и ничего не замечал.
В правом углу душной трапезной залы, расположился священник Иннокентий с маленьким молитвословом в руках. Он совершенно не вписывался своей длинной ризой в помпезные, /хотя и задрапированные черным муаре/ золотые выкрутасы гольбермановского прижизненного стиля.
Волосы Иннокентия висели неопрятными водорослями,а под глазами, даже в искусственном свете, синели круги. Похоже, что стоять ему было тяжело, и он слегка раскачивался.
Итак, измерители земного времени пробили двенадцать ударов.
Из потаенных дверей появилась Сара, нисколько не изменившись за последние часы, подошла к столу с длинным подносом и дернула крепкой рукой за белоснежную накидку...
... Зрелище для гостей представилось редкостное...
Что могло бы произвести на собравшихся большее впечатление? Атомная бомба да с тикающим механизмом, аккуратно уложенная на крахмальную салфетку?! Инопланетянин, сидящий на тарелке и выдувающий мыльные пузыри?!
Среди тотальной тишины очень кстати раздались звуки молитвы, произносимые плаксивым голосом ...
Скрипка звучала еле слышно - воздух стал столь густым, что теплой ватой поглощал всякие колебания…
...На подносе в петрушках и сельдереях возлежал достопочтенный Иосиф Гольберман, украшенный кремами и кетчупами, маслинами и сырами..
Ужин был явно несвежий, четырехдневный, как минимум, имел вид усталый с синеватым оттенком.
Зрелище было столь эксцентричным, что дамы даже не смогли упасть в обмороки. Обморок выглядел бы неестественно слабой реакцией.
Скажем точнее: это был не Иосиф Гольберман как таковой, а то, что осталось от оной личности, после исхода грешной одноименной души в небеса обетованные.
Ехидная выходка безумного миллионера удалась на славу.
Эффект получился ошеломляющим.
Что можно придумать более пакостное и унизительное?!
Жаль - сам затейник не может насладиться произведенным Фурором… Ах как жаль!.. Хотя, … кто знает?
Однако невозмутимая Сара заграбастала покрывало под толстую мышку и удалилась, как ни в чем не бывало, ощущая себя уже стопроцентной миллионершей.
Электрический свет не горел, а лишь немногочисленные свечи, при свете которых трудно определить по неподвижным фигурам всю палитру их переживаний. Скорее всего, они прощались с прекрасными мечтами…
Берта грызла ноготь и догрызла его до крови…
Глаза Зямы увлажнились, сколь можно было заметить в отблеске свечных языков. Зяма плакал, молча, не моргая, не сопротивляясь накатившей влаге. То ли ему было жалко Иосифа Гольбермана, толи себя.
Дина вскочила со стула и, пятясь задом, отбежала к выходным дверям, в которые давеча впорхнула, полная надежд.
Вот она - Свобода! За дверями избавление от ночного
