из хороших семей, всегда незамужними, в крайнем случае - разведенными. Их взгляды сформировались под влиянием советского ханжеского общества, в котором книги по культуре секса, видео и интернет отсутствовали. В школе, на уроках литературы они читали про любовь Ростовой и Болконского, Карениной и Вронского, но все это было без подробностей, без единой сцены в постели. Конечно, их образование не ограничивалось школьной программой. Они ходили, как и я, в клуб "Дерзание" при Дворце пионеров, штудировали "Новый мир" и "Иностранную литературу". Потом, будучи студентами, интересовались пассионарной теорией Льва Гумилева, сбегались на лекции Игоря Кона о социальной психологии, выстаивали очереди на газо-невские выставки неформалов. Они могли со знанием дела поговорить о Борхесе и о последней симфонии Шнитке, продекламировать Хлебникова или Лорку, они боготворили Кушнера и чуть свысока судили о Бродском. Но, вот, о сексе, о сексе они предпочитали не говорить даже во время секса. Даже с подругами они делились своими переживаниями, не входя в детали.
Для тех женщин само вступление во внебрачную связь было поступком, проявлением сексуальной свободы. В постели они ложились на спину и раздвигали ноги, уступая инициативу партнеру. Орального секса избегали. Помню, как одна профессорская дочка сказала: "Ну что ты все туда смотришь? Ты на мое лицо смотри, или хотя бы на грудь. А там, там у всех одинаково". Попадались мне и девственницы далеко за двадцать. Близкие отношения со мной они рассматривали, как неизбежную прелюдию к возможному браку и семье. Никаких материальных интересов, надо сказать, они при этом не преследовали; ведь у меня ничего не было, ни собственного жилья, ни состоятельных родителей, ни перспектив на карьеру.
Читали ли они ранних феминисток - Вербицкую и Колонтай? Вряд ли. Если и да, к себе не применяли? Впрочем, и к "Крейцеровой сонате" не относились всерьез. Что же касается старшего поколения, то там не все женщины даже слыхали об оргазме, от которого, к тому же, их надёжно предохранял постоянный страх беременности. С Никой я понял, что мой прошлый опыт был ограниченным. Я ценил её особое доверие к себе. "Я уверена, что ты не будешь меня шантажировать этой бумажкой (а, может, она войдёт в коллекцию – у тебя есть коллекция бабских писем?) ".
В августе я снова был Петербурге. Вообще август был лучшей порой для нашей любви; в этом месяце муж обычно уезжал на семинары и совещания. Мы встречались каждый день. Ездили в Павловский парк, тогда ещё совершенно запущенный. Придвинувшись ко мне на облупившейся садовой скамейке, чуть отвернувши голову, чтоб не отвлекаться, она поведала мне свою недлинную биографию. Своего русского отца, тренера по бадминтону, Ника не помнила. Он оставил семью сразу после её рождения, дочь не навещал и алиментов не платил. Мать отправила девочку к дедушке с бабушкой в Сыктывкар, а сама осталась в Орше, пытаясь заново устроить свою личную жизнь. К дочери приезжала нечасто. Ника считала себя дурнушкой, стеснялась раздеваться на уроках физкультуры, страшно комплексовала перед парнями и хотела их ("Мне казалась, что никто на меня не обращает внимания, а мне нравились все"). Домашние, придерживавшиеся местечковых понятий, не разрешали ей возвращаться слишком поздно, не говоря уж о ночёвках вне дома, но она, созрев, догадалась, что любовью можно заниматься утром и днём, не обязательно только вечером и ночью. В 16 лет она лишилась девственности:
"Он был женатым мужчиной, старше меня лет на десять. Взял меня, в сущности, обманом, но насилием это не назовёшь, я же соглашалась лежать с ним голая. Было очень больно, и вытекло много крови, его джинсы запачкались в крови, и он злился, что не может так вернуться домой".
Потом были другие парни и мужчины, она брала реванш за свою безотцовщину, мгновенно влюблялась и быстро охладевала, легко оставляла своих любовников, никого не жалела («Меня часто использовали, и я их использовала…"), предпочитала мужчин постарше, презирала ровесников: "Один мальчик кончил в штаны, когда мы только целовались. Мне стало противно, и больше я с ним не встречалась".
Сорокалетний врач скорой помощи был с ней дольше других. От него она и сделала свой единственный аборт. Узнав о беременности, он хотел уйти из семьи и жениться, но она отказалась. Перед операцией ей еще раз посоветовали сохранить ребёнка. "Я представила себе, что, если рожу, то буду всю жизнь зависеть от этого человека, и решилась". Потом тот человек спился и умер. Ей позвонили и сообщили о похоронах. "Но я не пошла на похороны. Я не люблю слабых".
В её глазах я был сильным и преуспевающим, неординарной личностью. Я получил элитарное образование в Ленинграде и многого достиг с тех пор, как переехал в Израиль. В ежедневной тель-авивской газете «Время» я добился положения эксперта по евреям СНГ, вёл свою колонку. Но главным моим занятием было, разумеется, творчество. Когда-то в Питере я писал короткие рассказы в самиздат, а теперь популярные книги по истории русских и советских евреев. Книги хорошо расходились и в СНГ, и в Израиле, и в Америке, и в Германии. Иногда их переводили на иврит и английский, чаще пиратски размножали или размещали, тоже без спросу, в интернете. Большая часть доходов от книг не достигала моего кармана, но зато, обогащаясь за мой счет, пираты сделали моё имя известным, иногда даже заботились о пиаре (пираты о пиаре! каково?). Израильские и международные еврейские организации, работавшие в СНГ, охотно приглашали меня на презентации книг и встречи с читателями. Я выступал в клубах, общинных центрах, синагогах, еврейских школах.
Мне нравились эти поездки – ego-trips, как их называла жена. К тому же я верил в свою миссию – возвращать ассимилированных соплеменников еврейскому народу. Я знакомил этих духовных сирот, отца и мать не помнящих, с наследием их предков. Принимали очень тепло, особенно земляки-питерцы. На презентации моей книги в Юсуповском дворце муж шепнул Нике на ухо: "Победитель!" Моя известность притягивала, возбуждала Нику, как и рассказы супруга о моих бывших подругах, как и солидный возраст – отца-то всегда не хватало. Она думала обо мне часто и мечтала о близости ("Хотела тебя трахнуть" – её слова).
Пока Ника училась на филфаке Сыктывкарского университета, её репутация в городе, где вся интеллигенция знала друг друга, уже сильно подмокла. О достойном браке нечего было и думать, да и планы её шли дальше жизни в провинции. На лето она уехала в Ленинград.
Ей очень захотелось остаться в этом городе, гулять по Невскому проспекту, мимо клодтовских коней - аллегории "обузданного народа", мимо Аничкова дворца, дворца Белосельских-Белозерских, еще одного дворца, и еще…. В Питере её познакомили с будущим мужем, назовем его Йориком, еврейским общественным деятелем "перестроечных" лет. Национальное самосознание проснулось в Йорике впервые, когда его провалили на вступительных экзаменах на физфак ЛГУ. После окончания Политехнического его все же приняли в аспирантуру Агрофизического института, где научные сотрудники, получая гроши, "играли в бисер", то есть защищались на исследовании надуманных математических моделей существования биологических сообществ. Сельское хозяйство никого не занимало, все равно не оживишь. Йорик знал, что так работают все. Его папа, например, "асучивал" производство, то есть конструировал автоматизированные системы управления (АСУ), которыми никто на заводах не пользовался и не смог бы воспользоваться. Бывали и менее безвредные игры, даже вне сферы военно-промышленного комплекса, например, проектирование гигантской дамбы в Финском заливе, которую таки начали строить, не достроили, но зато успели загубить экологию в Маркизовой луже. Тут началась "гласность", и научные амбиции Йорика поблекли перед вдруг раскрывшимися перспективами строительства еврейской общины в России. Со временем он превратился в директора еврейской школы.
А тогда он пригласил Нику на большой банкет по случаю Хануки. «Я увидела, что еврейские активисты хорошо живут». Эрудированный петербургский интеллигент с острым умом, ниже Ники ростом, в обращении с женщинами Йорик был не первый спец. Когда они впервые остались одни, и он не знал, с чего начать, Ника прямо сказала, что у неё уже есть некоторый опыт. "Ну, слава Богу", - выдохнул с облегчением Йорик. После первого минета он поинтересовался, делала ли она такое прежде другим мужчинам. "Что ты? Конечно, нет", - заверила его Ника. Она боялась, что Йорик на ней не женится, в то же время жаль было терять сексуальную свободу. Она так нервничала, что напилась на собственной свадьбе.
Постепенно Ника освоилась и поняла, что замужество не помеха, ведь Петербург так велик и анонимен. Помню, как однажды я познакомил её со своим школьным товарищем и его женой. Мы сидели в трактире «Идиот» на Мойке, за грубо сколоченными столами без скатертей, пили дешевую водку, закусывая какой-то отравой, а Ника охотно рассказывала им про Йорика и его работу. Одновременно она поглаживала то мой локоть, то коленку под столом. Товарищ, жена, и даже я сам, чувствовали себя неловко, но только не Ника.
Тогда, в августе, мы пошли в кино на фильм с пожилым Шонном Коннором в главной роли. В советское время кинотеатр назывался, кажется, «Знание». Билеты стоили по тем меркам дорого, и мы сидели в полупустом зале. У Ники были месячные, но я всё равно ласкал её под юбкой и чувствовал ответное желание. "Как я ей завидую", прошептала она во время любовной сцены между главным героем и его молодой возлюбленной.
Потом мы катались на теплоходе по каналам. Она положила на колени кофту, а я обвил её талию, просунул под кофту руку, и, как безумный, на виду у всех продолжал ласкать. Она не убирала моей руки. Наши лица покраснели, и мы тяжело дышали.
Я жил далеко, любил и ревновал на расстоянии.
"Дорогой, я не думала, что фразу о моих поклонниках ты воспримешь так близко к сердцу. Я не ревнива, пусть у тебя будет хоть сто любовниц, если позволяют силы и время, но вряд ли многие сравнятся со мной: если не по уму, то…. Или ты забыл? – ну так приезжай, я напомню…. Я очень хочу тебя и жду. Целую нежно и глубоко (чувствуешь мой язык?)"
Они были такими женскими, эти письма. В них было все: тоска и кокетство, любовь и ревность, похвалы и упреки, сон и явь, тот свет и этот. Когда я болел, она начала письмо просьбой: "Не умирай раньше, чем я разлюблю тебя".
"Привет, я ещё на этом свете, а ты? Знаешь, сто раз собираюсь написать, потом думаю, а зачем: ответить ты мне всё равно не можешь (а вдруг уже и не хочешь?). А потом, всё, что я бы сказала тебе, не напишешь, по телефону не выскажешь. Да, плохо я выбрала себе друга – с таким же результатом можно любить Папу Римского.
Я прочла твою книгу, очень интересно.... Многое стало понятным, я ведь ничего не знала, почти ничего… Мне так хотелось бы о многом с тобой поговорить – но это глаза в глаза, иначе слова – пустое. Будь, что будет, и есть, что есть.
Мне не хватает тебя, я даже пыталась заставить себя забыть тебя, почти получилось…. И вот ты мне приснился – проклятое подсознание. Уж старик Фрейд всё бы понял. А ты?"
В её письмах не было уверенности, что я её помню, нуждаюсь в ней, не
