Дурное побуждение

напоминала".

Она ответила, что её "нельзя стереть ластиком, удалить, как файл", что она ещё напишет, "почему так всё произошло", когда  соберётся с мыслями, и что это её право.
Больше она не писала.
Я поступил правильно, отказавшись от Ники. Но почему же сейчас, когда я перечитываю нашу переписку, мне хочется, пусть в воображении, вернуться к той бесповоротной точке, к моему письму от 20 октября 2003 года, удалить его, "как файл", и написать другое, короткое письмецо, даже лучше не писать, а набрать её номер и сказать:

"Любимая, прости меня за страдания, которые я тебе причинил. Давай, всё поправим. Возьми сына и приезжай навсегда.
Твой до самой своей смерти,
Мика".

Вот, чего мне иногда хочется…. Если бы только я мог это сделать, быть может, я избегнул бы того потрясения три с половиной года спустя, потрясения, которое бросило меня в вязкое болото психического недуга.
Тогда же я сумел взять себя в руки. По хрестоматийному правилу о том, что лучшее средство от несчастной любви – новое увлечение, завёл себе в Иерусалиме подругу, очень умную, хорошую и симпатичную женщину своего круга. Та меня полюбила, но мне это не помогло. Подруга догадалась, что мои мысли, даже в постели, не с ней ("Я себе напоминаю жену Потифара, удерживающую Иосифа Прекрасного"), и мы расстались. Я думал о Нике…, а Ника тем временем любила новых мужчин.


Часть 2

Через год, в сентябре 2004 года, я снова уезжал в Петербург, на этот раз на три недели, для работы над очерком о ленинградских евреях во время блокады. Я нашел блокадника, который рассказал, как в зиму 1941-1942 гг. изможденные люди, не имея сил хоронить своих близких, свозили их тела на санках в заиндевевшую синагогу. Весной сорок второго часть трупов из синагоги захоронили на Преображенском, другую сожгли в печах кирпичного завода, там, где потом открыли Парк Победы. Я купил книгу Никиты Ломагина «Неизвестная блокада», из которой узнал о листовках, призывавших сдать город немцам, утверждавших, что ленинградцы умирают от голода только ради того, чтобы защитить евреев - партработников и директоров продуктовых магазинов - от заслуженной ими смерти.
Приехав, я захотел встретиться с Никой, хотя бы выпить вместе чашку кофе. Я написал ей, что, так, мол, и так, не хочешь ли увидеться? Ответа не последовало. Я слонялся по улицам, надеясь и страшась повстречать её в огромном городе. Она ответила только после моего возвращения в Иерусалим. "Ты еще в Питере?" Конечно, она знала, что я уже не там. Она писала:

"Ты меня где-то "в пути" предал, бросил, поэтому дальше всё было лишь следствием, что я порвала наши отношения. Ну, или я такая стерва и шлюха, или всё вместе, что не исключаю. Я бы хотела тебе сказать, почему, на мой взгляд, у нас так печально закончилось, но не нашла силы пока. Потом (сейчас) нашла, вот и ответила. Это лишь только я высказала свою обиду, но есть и события, которые также влияли на нашу жизнь – куча всего".

"Ника, давай не будем разбираться, кто кого предал. Я написал просто потому, что тоскую и не могу забыть. Такая боль!...
Лучше расскажи о тех событиях, "которые влияли на нашу жизнь", а то я предположил самое худшее.
Мика".

Я снова поехал в Россию и на два дня заехал в Питер. Школьный товарищ предоставил мне квартиру. Она пришла лишь на пару часов.
"Между прочим, я тут чуть было не вышла замуж за американца. Жила бы сейчас в Нью-Йорке", – сообщила она с порога. Этот американец приезжал после нашей размолвки и выступил у них в школе с концертом еврейской музыки. Ника ему отдалась, она всегда компенсировала свои неудачи сексом. Потом она сделала ему предложение. Стюарт был в летах, с глазами на выкате, пролысинами и дряблой кожей под подбородком, к тому же "в постели не очень". Но американец есть американец, для Ники это был шанс выбраться из петербургской бесперспективности, сделав "несколько резких движений", шанс, который со мной не воплотился в реальность. Общинная газета, освещавшая его приезд, поместила фоторепортаж; на одной из фотографий Ника и Стюарт зажигают субботние свечи. Их щёлкнул тот же парень, что снимал и меня с ней на книжном фестивале три года назад.
И со Стюартом у Ники вышел облом.

"Я тебя очень люблю, но уверен, что тебе будет со мной плохо. Через два месяца жизнь со мной покажется тебе ужасной, а прошлая жизнь с мужем - раем.  Ты будешь часто плакать и сама попросишься назад к своему Йорику."

Так мне изложила его слова Ника. И это могло быть правдой, в американском "обществе взаимного восхищения" воспитанный человек иначе не изъясняется.

"А почему ты не пришла, когда я двадцать дней жил в Питере, когда я так тебя ждал?"
"Я была ещё не готова".

Потом выяснилось, что она сошлась ещё с кем-то, как обычно, женатым, тоже знакомым мужа, на этот раз, компенсируя себя за неудачу с американцем.

"Я встретила человека, мы просто с одного взгляда fell in love, это потрясающий, необыкновенный как личность человек (как и ты, я люблю неординарных). Я перестала есть и спать. Чтобы перейти дорогу, мне требовалось усилие.  Мы виделись всего несколько дней, потом перезванивались, переписывались, потом он сказал, что очень меня любит и ценит, но не хочет скандалов, а главное, что я уйду от него, не смогу с ним жить. Это показалось мне очень похожим на твои рассуждения. Сейчас мы с ним по личным вопросам не общаемся.
Я очень горжусь, что пережила это – во всех смыслах – боль осталась, но я независима от этого чувства, свободна. Лишь после этого я смогла снова с тобой встретиться. Можешь рассматривать этот мой рассказ как очередное приключение, ревновать меня, но это моя жизнь, мои чувства, я не примитивна"….

"Сложность" характера толкала Нику от одной связи к другой. Ей хотелось уйти от Йорика, но она понимала, что найти подходящего кандидата на новый брак в Петербурге уже не сможет. Её собственный доверительный круг составляли парикмахерша, учительница и торговка цветами. С выдающимися людьми, обычно мужчинами, она знакомилась только через мужа. А там уже прослышали о Никиных похождениях. На вечеринке старый друг Йорика зажал её в углу: "Ника, когда же подойдет моя очередь?" Еще в ранней юности друг впечатлился образом Альхена, завхоза богадельни из "Двенадцати стульев". Как и Йорик, в годы "перестройки" он ушел из Агрофиза, но в еврейскую культуру не пошёл. Он стал исполнительным директором питерского отделения финской благотворительной организации, получил очень приемлемую зарплату, служебный "Вольво" с шофёром, периодически устраивал выездные семинары, банкеты, ночные прогулки по Неве для избранного круга, завел почтовый адрес boss@inbox.ru. При этом, в духе времени, "босс" совершенно не был застенчивым. Как-то многодетная мать, просидевшая у него в приемной целый день без всякого толку, воззвала в отчаянии к секретарше: "Что, мы для него быдло, что ли?" "Нет, - успокоила ее секретарша, - быдло – это мы. А вам…, вам даже названия нет".
Ника в совершенстве владела техникой обольщения, знала, кому улыбнуться, кому польстить, кому сказать смелую фразу, кого задеть как бы невзначай бедром, для кого расстегнуть лишнюю пуговицу на блузке. Она, казалось, прекрасно понимала мужскую психологию, кроме одного момента: мужчины, которых она так легко соблазняла, не хотели брать на себя  серьёзных обязательств. Они рассуждали: "Изменяет мужу, будет и мне изменять".
Моя же очередь снова подошла. Дважды униженная она вернулась. Когда я выразил своё неудовольствие её новыми романами, она парировала: "Так, значит, по-твоему, мне можно трахаться только с мужем и больше ни с кем?" Я стиснул зубы.
"Ну, где тут у тебя кровать?" Она стянула с себя облегающие вельветовые джинсы вместе с трусами, легла на спину, развела ноги и раскрыла себя руками. "На, смотри!" Желание и горечь слились в одно. Очень скоро, усталый, я откинулся на спину рядом с ней.

"Доверия больше нет", – сказал я.
"Нет", - подтвердила она.
"Взаимопонимания тоже нет".
"Нет", – вторила она.
"Что же осталось? Только любовь", - сказал я, и на моих глазах выступили слёзы.

Увидев слезу, Ника среагировала мгновенно, прижалась ко мне всем телом и выпалила свой двухходовой план: "Значит так, я беременею и приезжаю к тебе". У меня не было сил спорить. Она считала, что я теперь должен жениться, а я не мог этого сделать, утратив всякую надежду на её верность в браке. Но и отказаться от такой поразительной женщины я не мог. "Чем дальше от неё я буду жить, не видя, что она вытворяет там, в Питере, тем меньше я буду трепать себе нервы", - решил я. Я оказался не прав в своих расчетах, Иерусалим от Петербурга был не так уж далеко.
А пока всё завертелось по новой. Было ещё не менее ста писем и несколько встреч, но наши отношения стали другими. Нанесенная рана не забывались. Моё повторное возвращение она восприняла как слабость, и это придало ей самоуверенности. Никины письма стали более агрессивными, содержали больше упрёков и обвинений. Слово "любовь" теперь употреблялось нечасто, зато увеличился объём эротических пассажей. Её больше не интересовали мои прежние связи и коллекция "бабских писем", При этом она всё чаще напоминала о собственных похождениях, высказывалась о половых достоинствах и недостатках своих мужчин. Когда я упрекал её в непостоянстве, она отвечала: "Если бы я не была такой беспутной (она употребляла это слово в значении «распутной»), то не стала бы твоей любовницей". Она еще надеялась на брак, ведь я любил её все сильнее. Иногда ей казалось, что и она меня снова любит.

"Мне по-прежнему больно и обидно, что ты, на мой взгляд, предал меня, бросил с моими проблемами, когда Йорик узнал про нашу переписку.
Я не простила, хотя понимаю тебя…
Меня всегда дико угнетало, что  для встречи с тобой я должна дома врать, это отравляло мне всю радость встречи, это враньё.... Я ненавидела гостиницы, в которых ты останавливался, я чувствовала себя ужасно униженной… Я просто устала.

И в том же письме:
"Я еще бы сказала тебе, что хочу тебя - раздеться для тебя, лечь с тобой, чтобы ты вошёл в меня, и чтобы всё и всем, черт возьми! – было хорошо! Если бы ты был сейчас рядом, вставил бы в меня палец и понял бы, как я хочу и скучаю...".

Вход в неё был узким, как у нерожавшей женщины; при этом она умела сжимать мышцы влагалища, доводя партнера до экстаза. Её всепроникающий язык завершал дело. "Мало, какая женщина может то, что я могу сделать своим языком".
Ника регулярно просматривала порносайты ("Я люблю самые грязные"), училась с них новым приемам и при этом мастурбировала. Она теперь работала администратором в школе у мужа, где доступ к интернету был свободным. Она любила читать о неконвенциональных формах секса, дружила с лесбиянкой, бывала в баре гомосексуалистов.
Одной из её фантазий было изнасилование. "Большинство женщин мечтают, чтобы их изнасиловали, или хотя бы взяли грубо". Как-то обозленный ее откровениями, я написал, что в следующий раз побью её и изнасилую. "Я разрешаю тебе меня изнасиловать, насилуй – только не бей"!!!!!
    Ника не признавала трусливый секс в темноте, на ощупь. Она любила смотреть и показывать себя. Её было трудно смутить эротическим комплиментом. "Однажды мне мужик в театре (я шла к креслу, на мне была прозрачная сильно расстёгнутая блузка и прозрачный лифчик) сказал: "У Вас красивая грудь", я