участвовал, брал ее уже
готовенькую, и фантазировал, но сейчас, - "захоти взять", -
нечем: руки помимо его воли выделывали на баранке такие
"кренделя", что пришлось себе признаться, - "перетрусил таки!"
- Без шапки! - Еще чуть-чуть и Лапа вывалилась бы на капот.-
В пижаме обыкновенной! Во дает, и не мерзнет, а!
- Вдобавок босиком! Лешка за плечи оттащил ее на сидение.
- Босиком?! - Она переполнилась открытием. - А, слушай! -
вцепилась в его коленку. - Заберем его с собой! А? Во! Кадр
Маринке! Во, новогодний подарочек! Носится, носится с этим
Вовиком, а мы ей моржа! А?!
- Да ты чего! - Лешка как мог поджал голосом фразу, чтобы и
на заднем сидении поддержали, "да куда там, спят сурки". - Вишь
чеконутый!
Его попытка, как и предполагалось, оказалась бесполезной,
Лапа настойчиво выталкивала его из автомобиля.
Только вне машины Лешка по достоинству оценил мужество этой
развалюхи, Николая Ивановича, не говоря уже о полуголом
ненормальном. На таком морозе не до джентльменской беседы, и он
заорал сколько было мочи:
- Эй ты! Эй!
Фигура не оборачивалась. Хорошо, что Лапа высунула голову в
дверцу, иначе не оценила бы его старания.
- Эй! Эй! - заорали вдвоем.
- Чеконутый! - не выдержал Лешка.
Фигура, кажется, обернулась; Лешке показалось даже, что она
сделала шаг навстречу, - всего лишь показалось, потому что
фигура стала удаляться еще быстрее. Попытка догнать ее на
автомобиле тоже не увенчалась успехом; она взяла резко вправо,
напрямик через сугробы, и вскоре совсем скрылась из виду.
Машина подъехала к Маринкиному дому.
Сплошной, без единой щелки, забор разбегался в
противоположные стороны от ворот, над которыми зависла крыша,
такая же как и там, в глубине двора, только маленькая и легкая.
Под ней не было окон и поэтому ей не приходилось таращиться на
каждого прохожего. Другая же, присыпанная морозом, хотя и была
повыше ростом, но все же скрывала за ней свое
любопытство,впрочем выдавала себя размерами и торчащим дымком
над трубой.
Лешка забарабанил ногами по воротам.
Как и полагается деревенскому дому, он сразу же откликнулся
густым ленивым басом. Должно быть черное лохматое чудовище,
сродни известному псу Баскервилей, исправно несло свою вахту.
Зашумели вчетвером: Лешка, Лапа, ворота, собака, - не услышать
их в обмороженном воздухе было сомнительно, и женский голос, по
другую сторону забора, воспользовался короткой, случайно
дружной, передышкой.
- Кто там?
- Это я, дед мороз! - хохотнул Лешка, - я вам Лапочку принес!
Тут же заголосила Лапа:
- Я, тетя Женя! Я! Ла-па! Мы к вам на Новый год!
- А, Зиночка! Мы уже и не ждали...
За воротами гулко, словно якорной, загрохотали цепью, что
значительно увеличивало предполагаемую псовую солидность; тот
же голос мягко уговаривал стража убраться восвояси. Наконец
ворота открылись и гости гуськом взбежали на крылечко.
Вместе с ними, и с клубами пара, в дом ворвалась и какая-то
довлеющая неловкость. Клубы исчезли, а неловкость осталась. В
машине все было так легко и просто, а здесь все притихли и
замялись. Даже Лапа, с первого класса Маринкина подружка,
неоправданно долго задержалась у вешалки. Представлялись
хозяйке по очереди.
- Лена.
- Леша.
- Николай... - он проделал все как Лешка: протянул руку,
улыбнулся, не щелкнул только гусарски каблуками. Успевшая
подморозиться на улице одежда начала оттаивать, липнуть к телу,
ждать от нее приличного поведения не приходилось. А хозяйка
долго не выпускала его ладонь, ждала... И всем, и в особенности
Николаю Ивановичу, вдруг стала ясна причина неловкости. Если
она была мамой Марины и его сверстников, то он то уж точно
тянул не меньше, чем на папу, хотя бы внешне, - Ива-но-вич, -
осторожно укладывал он в подготовленное ложе свое отчество.
Только теперь тетя Женя стала кое-что понимать, стрельнув
глазами в сторону Лапы, принялась суетливо показывать свое
хозяйство.
Дом был добротным, уютным, чистым. На окнах висели "живые",
веселые занавесочки, словно на улице наступила весна, ярко
желтый деревянный пол местами прикрытый половиками казался
непривычно молчаливым, после "поющих" досок на даче Николая
Ивановича. Для каждого члена семьи была отведена личная
комната, не считая "зала" - по выражению хозяйки, просторной
столовой и кухни. Мебель стояла простая и только самая
необходимая, поэтому телефон, телевизор и стереосистема в
Маринкиной комнате воспринимались излишней роскошью. Одну
комнату не посетили, - там спал отец. Стоял пряный запах
деревенского жилища; все дружно высказали одобрение.
Лапа подхватила под руку Евгению Васильевну, увлекла в
соседнюю комнату, вскоре туда пригласили и Николая Ивановича.
Предложили ему "быть как дома" и, Лапа, конечно же успевшая
наболтать "с три короба", лисой выпятилась за дверь. Евгения
Васильевна царапающе улыбалась.
Николай Иванович с великим трудом втискивал свои, "за сто
килограммов", в чужую плаксивую одежонку. Прислушивался к
жалобам полосатой рубашки на свою судьбинушку и ругал себя на
чем белый свет стоит. Не в первый раз ругал и не во второй...
"Да, да, да! Леночка почти ровесница дочери!" И все равно,
он ничего не мог поделать с собой. После очередной жертвенной
клятвы наступала томительная суббота, затем непомерно длинное
воскресение, и, наконец, понедельник. Щелкал замок в двери его
кабинета. Она обдавала его своим дыханием, ласковой кожей,
безоглядной доверчивостью. Так было и во вторник, и в среду, и
в четверг; были и сплетни, и разговоры по душам с вышестоящими,
и была пятница; он остывал, клялся, но через два дня снова
наступал понедельник.
И еще у него была вторая жизнь, до которой никому не было
дела - ни вахтерше на проходной,ни инструктору горкома партии -
обыденная и прозаическая. "Наверное как у всех. Как у всех?.."
Это можно сознавать, но мириться с этим не позволяло внутреннее
сопротивление, резко возрастающее после окончания рабочего дня.
Бестолковые и длинные совещания все-таки заканчивались, самые
необходимые необходимости исчерпывались,шуршание, до ночи,
гербастыми бумажками, утомляло, - и, неизбежно наступал момент
когда жена, обязательно мокрая, как эти висящие на батарее
брюки, накатывалась на него под одеялом и заливала его ноздри и
уши кухней, парикмахерской, сахарным диабетом, бухгалтерскими
неурядицами, за которые ей платили деньги в городском отделе
социального обеспечения. И он жалел ее, и старался. И она
благодарно сопела ему в ухо, не замечая подмены на неведомую
Леночку /так уж и неведомую?/, и он снова и снова убеждал себя
в том, что Леночка нужна всем: и ему , и жене, и его дочери. Да
и сама Леночка нуждалась в нем,- "а сомнения?" - а сомнения
придавливались вчерашними, сегодняшними, или завтрашними
неприятностями.
Часы. Николай Иванович взглянул на часы. Было четыре часа...
нового, года. Именно так - четыре часа нового года! Это
открытие он сделал для себя давно, еще в детстве: бывает так,
что время отсчитывается только стрелками на часах. Нет дня,
недели, нет месяца, зимы, лета. А есть часы. Огромное открытие
с годами нисколько не уменьшалось, наоборот, ему казалось, что
в такие минуты ощущалась вечность, и уж конечно не стоило
обращать внимание на такие мелочи, как шалопай - Лешка, или
Тортилла - Евгения Васильевна. Он решительно открыл дверь в
"зал". Компания, разделенная столом на две части, с
преувеличенной радостью захлопала в ладоши.
- Дедушка Мороз! Дедушка Мороз!
И снова Николая Ивановича неприятно кольнуло в сердце. "Дед
Мороз - это дед Мороз, а вот, дедушка Мороз - кричат внучки".
Получалось, что за недолгое свое отсутствие он постарел еще
больше.
Леночка молчала, и кажется, совсем отсутствовала. Значит
судачили о нем, и она теперь сосредоточенно пережевывала
услышанное. В противовес другим юродствовал Лешка.
- Снегурочка! Снегурочка!
Незнакомая седая голова медленно оторвалась от тарелки,
развернулась вначале к Лешке,а уж затем перевела заспанные
глазки на адресата. На них медленно надвинулось удивление.
"Снегурочка" в мужском костюме - было чему удивляться. Евгения
Васильевна перехватила его взгляд.
- Отец! Я тебе говорила, промок весь, гость наш, вот и дала
твой...
Голова потянулась кверху, обнаруживая под собой крепко
сколоченную фигуру, протянула руку.
- Си-дырыч!
- Иванович! - он быстро ухватился за твердые пальцы, и тут
же поправился, - Николай Иванович!
- Ты того! Давай Сюды! - Сидырыч оказался неожиданно
приветливым. - Штанишки то мои того, видать не с плеча, но
ничево.
Он так и не выпуская руки, усадил его между собой и
Леночкой. Выпили. Николай Иванович ощутил на своем плече
упругое прикосновение Леночкиной груди. "Хорошо с Леночкой! И
жене хорошо, и дочери. Номер люксовый." Его семья встречала
Новый год в пансионате от министерства иностранных дел. Николай
Иванович размяк, с превеликим трудом воспринимал бубнившего
хозяина, - тот тыкал вилкой в консервные банки, бутылки.
- Твое все? Начальник большой! - не то спрашивал, не то
утверждал Сидырыч. - Говорят на дефиците сидишь! Молодец! А я
вот, там, краски, доску какую там, ведро, - он озорно затаил
дыхание. - Швабру хошь?! - раскрыл прокуренный рот в беззвучном
смехе. - Или две? А? - он с жадностью втянул в себя воздух,
готовясь выдать нечто такое, что в обязательном порядке должно
было покорить гостя. А Николай Иванович, В свою очередь, думал
о том, что дай людям вдосталь черной икры, так они обязательно
из чего-нибудь другого дефицит сделают. Из кислорода, но
сделают! И будут вот так, как этот Сидырыч, выплевывать тебе в
лицо мокрый углекислый газ. Он попробовал увернуться, но
Сидырыч усами уцепился за ухо. - Афганца на дороге, сегодня,
того... Эх!
"Афганца? - что-то уж чересчур часто преследовало Николая
Ивановича это лающее, кисло-сладкое, слово. - Афганец! - Он не
считал себя сентиментальным человеком: сына у него не было, так
что не было, казалось, и причины для волнения, но трогало его
это слово. Трогало. Да и не само слово, а то, что стояло за
ним. Судьбы. Несколько часов назад он подписал заявление на
отпуск ревущей плановичке. Ее сын, не писавший пол-года,
объявился наконец, в Ашхабадском госпитале. И мать предполагала
самое худшее из того, что могло быть. Он искренне сочувствовал
ее беде, и в тоже время никак не мог справиться со своей
назойливой памятью, которая ее синие с неприятными изломами
губы выпрямляла в те, уверенные декабрьские тысяча девятьсот
семьдесят девятого, отчитывающие его, коммуниста и
руководителя, за политическую близорукость, за недопустимую
трактовку интернационального долга. Она тогда была секретарем
партийного бюро, и тогда чужие дети входили в Афганистан. - Вот
так! Наступает прозрение..."
- Я его хотел, как положено, - продолжал
