этот вопрос утром..., но сейчас Капитан
располагал к себе.
- Хуже! Не хочу об этом...
- Понимаю. - Капитан умел ценить настоящих мужчин. - Ешь, а
я Зойку найду, - мечтательно прикрыл глаза, - верно замерзла
без меня.
Он ушел, захрапели "жорики", и большая, зеленая муха
почувствовала себя хозяйкой: облетела кастрюлю, лампочку под
потолком, без интереса пробежалась по лицу Чекороно. Искала
вероятно чего-нибудь постненького, но где его взять, если все
живое и неживое вокруг было покрыто жиром - не своим, так
чужим. Муха ценила жизнь и могла в ней устраиваться. За окном
мороз, и как знать, дождутся ли ее соплеменницы весны, чтобы
прокаратать ее - жизнь эту, в хлеву или на помойке. Но можно и
так, с блеском, в любое время года. Муха старательно чистила
перышки.
Обманывалась муха.
Поддержать бригаду за счет Чекороно Зойка категорически
отказалась, да и сам начальник не очень то настаивал на своем
пожелании, потому то и вручил Чекороно в конце смены наряд
словно похвальную грамоту, потому то и получилась рекордная
сумма - сорок рублей с копейками.
Наряд "обнюхивался и пробовался на зуб" еще в трех
кабинетах, прежде чем в верхнем левом углу появился солидный
вензель.
Благодетель нетерпеливо переминался с ноги на ногу.
- Наконец-то! - Его в наряде интересовала только последняя
строчка, она то и согнула его губы в лошадиную подкову. -
Геркулес! За одну смену сорок рэ!
- Геракл! - Чекороно пытался внести поправку. - Тринадцатый
подвиг!
- Геркулес!- Благодетель просовывал наряд с паспортом в
окошко кассы. - Каша такая, в магазине продается. Дефицит! Поел
и совершил чудо! На сорок рэ! Ну вот! - пятерки в его руках
ловко перетекали из одной в другую, - значится так! - деньги
потекли в обратном направлении, морщины на лбу добродетеля
выдавали титаническую работу мысли. Он думал. Над чем?
Перемножить пятерку с восьмеркой, конечно, не составляло для
него большого труда, вероятно труднее обстояло дело с делением
восьмерки на...
Добродетель придумал: с силой оттолкнул от себя Чекороно
так, что тот отлетел к стене, бросился к лестнице, преодолел ее
за два прыжка и, когда, Чекороно только начинал спуск по ней,
был уже у самого выхода. Дверь неожиданно открылась и Капитан,
мгновенно оценив ситуацию, схватил беглеца за шиворот.
- Все ясненько! Сегодня этот номерок не пройдет! - Он вырвал
из его рук деньги, пересчитал. - Червонца хватит! - Две бумажки
сунул обратно. - Так будет справедливо. Ну смотри вошь
двуногая..., - он свернул пальцы в кулак перед его носом. - Еще
раз обидишь, - кивнул в сторону Чекороно. - Ноги повыдергаю...
Остальные вернул Чекороно, приятельски обнял за плечо.
- Ты вот что. Завтра в восемь утра приходи, - задумался, -
нет лучше в девять. Шеф точно на месте будет, с ним и порешим.
Немногим позже Чекороно снова столкнулся с благодетелем на
безлюдной дорожке. Не удивился, приготовился к худшему, но его
опасения оказались напрасными, - тот по девичьи, хотя и
искусственно, клонил глаза к низу.
- Чилентано! Куда тебе без паспорта, знаю. Смотри. Меня
всегда найдешь, все знают, и Капитан тоже. Надо будет выручу. А
пока авансом, - он пятерней, словно бритвой, полоснул по горлу,
- во! Как надо!
Крохобор, конечно, добродетель, но верно, очень верно,
высветил еще одну проблему. На работу не устроиться - пол-беды,
но как быть с тем квадратным милиционером на вокзале - легендой
вряд ли отделаешься, а к чему такая встреча может привести
Чекороно даже представлять не хотелось.
- Червонец! Паспорт на неделю, и вперед! - Теперь он
диктовал условия, и был непреклонен.
Благодетель же совсем пал до мелкой суеты и угодливости.
- Да-да! Чилентано! Вижу, ты такой честный, не обмани
только, на неделю. - Заговорщицки приблизил лицо к воротнику
Чекороно. - Если что, два разных сапога! Не видели, не слышали!
Верю тебе...
Дорожка вывела Чекороно на площадь, окруженную старинными
фонарями. Такие фонари путешествовали по всем книжкам за
Александром Сергеевичем Пушкиным, но в центре, вместо поэта, на
высоком постаменте парил худой мужчина с согнутой в коленке
ногой и занесенными вперед руками. Казалось еще мгновение,
фигура сорвется с места, и, громыхая каменными башмаками
устремится в стеклянную дверь мраморного здания с красным
флагом на фронтоне.
Ей есть, что сказать, чем поделиться. За столько лет
летящего одиночества она многое поняла. Люди не заметили, как
она изменилась: устанавливали ее серой и безликой, со
сдвинутыми вместе каблуками, накинутым на плечи пальто,
тростью, и бородкой клинышком, и взглядом, устремленным куда-то
ввысь; а теперь вот она! вся в порыве: "Люди! Выслушайте меня!"
Но никто из человечков не замечал в ней перемен.
Толстозадые "Волги" подъезжали и отъезжали; пыжиковые шапки
входили и выходили; стрелки огромных светящихся часов
бесконечно описывали круг за кругом. Имя исторического лица
было припорошено снегом и тогда Чекороно мысленно высек на
постаменте свое имя - Чекороно! Не получилось. Благодетель
прав: имя требовало синего моря, жаркого солнца. Италия никак
не вязалась с раскинутыми вокруг снежными сугробами. "Тогда -
Малинин В.В! А что Малинин? Пацан! Напрочь лишенный героических
поступков. Тогда - Сидоркин Ваня? Подходит". Чекороно
представил себя на четвереньках, придавленным сверху говяжьими
четвертинами, с нарядом в выкинутой вперед руке: "сорок рэ" -
крупными буквами. Получалось не плохо. "А на лице? Лицо для
достоверности должно быть взято из документа". Чекороно раскрыл
паспорт и... расхохотался на всю площадь так, что в освещенных
окнах замелькали любопытные физиономии. Чекороно приобрел,
оказывается, новую, пятую за несколько последних дней, фамилию
- Афанаскина Георгия Валентиновича.
* * *
Лешка признавался себе в том, что сам бы непрочь сейчас
выпить три-четыре кружки пива и так же, как этот чудак за
окном, непрочь провентилировать свои легкие. Перед Горкомом
чревато, - к чудаку уже подходил дежурный милиционер,а
где-нибудь в деревне, среди сосен, обораться бы вдосталь,
выпустить из себя этот, пропущенный через десятки
внутренностей, воздух. Духота давила и раздражала. Раздражала и
Лапа-Зинка бесконечными телефонными звонками. Пора бы понять и
угомониться: порезвились и довольно, но ей такие душевные нити
были не знакомы. Она пришвартовывалась сразу на вечную стоянку
мощными канатами, рубить которые сразу было опасно. Лешка
полагался на время, - время лечит, - но и оно было бессильно
перед ее привязанностью.Вот Леночка, совсем другое дело.
Чувственная глупышка. При воспоминании о ней Лешка оттаял, и
как бы вновь, примерил на себе те новогодние ощущения.
Потянулся к телефону; было уже поздно и он вряд ли мог
рассчитывать на удачу, но в трубке зазвучал женский голос.
После нескольких традиционных вопросов Лешка узнал Лену. Да,
ему отвечала Леночка: что шеф умчался на аэродром за женой, и
что она специально вернулась на звонок - как чувствовала. Ее
старательное и обещательное "как чувствовала!" сразу изменило
его планы на сегодняшний вечер.
- Не возражаешь встретиться? - Леночка не захочет,конечно,
показаться легкомысленной: только пальчиком помани, но и
упустить кавалера у нее не должно быть желания. А Лешка умел
выдерживать паузу ровно столько, сколько требовал текущий
момент. - Устал! День сегодня сумасшедший. Хочется посидеть,
отдохнуть..., посмотреть в твои бездонные глазки...
- Только недолго если, - она чуточку сопротивлялась, - а где?
- Здесь, в Горкоме... - Лешка понимал, что предлагал не
самый лучший вариант. "А что делать? В доме отдыха начальство
кутит, нарваться можно. Мать категорически запретила приводить
домой женщин. Кафе? А потом что? Зима на улице". Получалось,
что лучше его кабинета и не придумать. - Если что, то по делу.
Зайдешь за мной, а там что-нибудь придумаем.
- В Горкоме? - Леночка выражала недовольство.
- А что? Никого нет! Как войдешь, сразу направо, до конца.
Последняя дверь.
Теперь то уж никакая сила не могла изменить Ленкиного
решения. Он ощущал ее близкой. Если откажет, то он готов
сбегать на другой конец города за "Жигулями", но своего
добиться. К счастью Лена не стала усложнять.
- Не знаю... Если получится...
Лешка погасил верхний свет, включил настольную лампу,
зашторил окно. Все должны не сомневаться: его нет. Воду в
графине заменил на сухое вино, - да и бутылочка покрепче
пригодилась. Стал чутко вслушиваться в шаги за дверью.
Леночка пришла.
Лешка закрыл дверь за ней на ключ, аккуратно повесил шубку
на плечики, вино пили по очереди из одного стакана, а когда
графин опустел целиком, и бутылочка наполовину, он совершенно
безаппеляционно запустил руку туда, где было тепло, и где
Леночка никак не могла скрыть своего желания.
Расходились по очереди; он догнал ее на автобусной
остановке, проводил до самого дома.
* * *
Лена молча прошла в свою комнату, накинула на дверь крючок.
мать громко,-вот дурацкая привычка,-гремела посудой на кухне.
Отца не было, значит еще целый спектакль впереди, с рублями,
копейками, нижним бельем и выяснением отношений, начиная с
первой брачной ночи на берегу деревенской речки. Отец считал
себя опозоренным, сбежал в город, и теперь, на старости лет,
особенно возненавидел байстрючку - Ленку и мать ее проститутку.
Находил себя нищим, но гордым, о чем сообщал соседям прежде чем
ввалиться в собственную квартиру.
Лена села за стол, положила головку на подушку, закрыла
глаза и тут же почувствовала стекающие к переносице слезы. Она
не плакала, ощущала себя равнодушной ко всему на свете, а слезы
катились и катились... С ней такое бывало часто, и она давно
уже не задавалась вопросом: что же с ней происходило?
Лешка трепач! И дело совсем не в нем, а в ней самой, в ее
несбывшейся мечте еще со школьных лет. Кажется в седьмом классе
ей приснился... негр! Красивый, мускулистый, гибкий, белозубый
и курчавый! В синих спортивных трусах и кедах. Негр говорил
нежные слова, а от его прикосновений ее тело начинало звучать.
Она не хотела просыпаться и снова ложилась спать пораньше,
чтобы вновь встретиться с ним. В школе негров не было, не было
их и в городе, а те, которые улыбались из окон туристических
автобусов проносились так быстро, что она не успевала
рассмотреть среди них своего единственного. Мальчишки вокруг
вытягивались и прыщавили, а негра все не было. Зато появился
веселый поджарый грузин с ежедневными цветами, золотым
колечком, и обещанием не сделать ничего плохого. Она закрывала
глаза и чувствовала на себе прикосновения неповторимого негра.
Через месяц грузин уехал, а его тбилисский адрес оказался
обыкновенной "липой".
Грузин уехал, но негр продолжал тесниться в ее груди, пока,
вдруг, не разорвался
