Пробка

принципиально другой — с совершенно другими свойствами и, что самое главное, возможностями. Если джинн был друг, то от не-джинна, с одной стороны, можно ждать всего чего угодно, а с другой - нет смысла заранее пугаться, не проверив, на что он способен. За лавры джинна пусть еще поборется. Нечего его ими по-умолчанию наделять. Пусть докажет...».
Мелхиседек совершил как бы неуклюжую попытку извлечь одну ногу, сымитировал, что пошатнулся, но на самом деле он чуть повернулся и создал положение, что ствол на одно мгновение оказался параллелен его спине.
Следующим молниеносным движением он схватился за автомат, потянул его на себя, поворачиваясь при этом лицом к не-джинну и, совмещая дальнейшее закручивание с мощным рывком, завладел оружием.
«Ай, баклан!» - взвизгнул Белый Будда и закопошился, разыскивая что-то под своим одеянием. Через считанные секунды оттуда птицей выпорхнул ствол, однако, было поздняк. Мелхиседек хладнокровно расстрелял обоих стоящих возле фургона.
Затем он долго ходил вокруг последнего, все хотел и не решался сделать то, в потребности к чему не мог (правильней сказать, сопротивлялся до конца), отдавать себе отчет.
Наконец он решительно подошел к водительской дверце, открыл ее и сел за руль.
Аккуратно его потрогал, как будто он был горячим. Так же нежно взялся за рычаг  передач, словно за собственный член. И рассмеялся: «Не могу поверить, что я сам, по собственной воле вновь уселся на это место! И что...? Неужели мне судьба проехать хоть сколько-нибудь без пробок?!».
Он повернул ключ зажигания, двигатель заработал. Но переполняемый эмоциями Мелхиседек все же выскочил наружу и взволнованно вновь заходил вдоль автомобиля, поминутно оглядывая дорогу взад и вперед, желая регулярно убеждаться, что она (о, чудо!) свободна и не загромождена автомобилями — мирно спящими, припаркованными на правой полосе, чадящими огромными фурами, мелкими грузовичками доисторического выпуска, легковушками с чайниками, стоящими на поворот в «Ашан» в три ряда, вместо положенного одного. И каждый раз он удивлялся и умилялся увиденному.
Вдруг его взгляд привлекло что-то мелькнувшее над находящимся рядом снежным полем. Это было кстати, так как Мелхиседек искал повода на несколько минут оттянуть неописуемое удовольствие ехать по дороге без пробок - продлить предвкушение.
Он снова вышел на обочину царства Деда Мороза. Там валялись два трупа, уже совсем не похожие ни на джинна, ни на Будду. Это были просто какие-то жирные мудаки в малиновых пиджаках, с цепями на груди, привыкшие нести смерть другим и крайне удивившиеся, когда она пришла к ним самим.
А тем временем белый летающий буль-терьер садился на бескрайнее снежное поле.
«Бог смеется, если ты пытаешься вырваться из оков судьбы и грустит, если ты им безоговорочно покоряешься,» - словно хотел он сказать этим своим маневром.
Вдали не было видно ни дымов, ни колоколен, не слышно ни стука железной дороги, ни каких либо других шумов. Ветер то там, то здесь поднимал с земли и закручивал на небольшом расстоянии от нее невесомые белые частицы.
Как в замедленной съемке, Мелхиседек наблюдал: птице-пес приземляется и складывает крылья. Еще некоторое время он вращает головой, чешется, отряхивается, но затем застывает, как будто, увидев вдалеке что-то бесконечно важное, но ни добежать, ни долететь до которого – он сразу это осознает – не стоит и пытаться. И остается только сидеть и вглядываться. И он, навострив уши и напрягшись, делает это.
Но постепенно для любого, кто видел бы снижение и посадку белого летающего бультерьера, для того, кто помнит место, где это произошло, пес начинает сливаться с полем. И только, если так же пристально смотреть на него, как он - на далекое и не достижимое, можно держать его в фокусе внимания.
Единственное отвлечение (скажем, зазвонивший в кармане у мертвого Белого Будды телефон) делает предстоящую взору равнину абсолютно однородной. И нет уже никакого смысла стоять здесь и пытаться различить в ней какие бы то ни было — посторонние, и как в этот же миг становится понятно, бесконечно чуждые ей - вкрапления.