Пробка

она рассыпается, приходя в свое как бы первоначальное положение, оборачиваясь безжизненным скоплением крупинок кармы.
И при этом абсолютно невозможно понять, какая она на самом деле есть – живая или мертвая – а какой прикидывается.
Демонстрация ею себя как хаос частиц (в отличие от стен и существ) обладает яркой и непреодолимой правдоподобностью, усомниться в этом невозможно.
Но с другой стороны, кто это в ней скульптурничает и кто потом издевается над нами?
Все это наводило на мысль, что между «живостью» и «мертвостью» нет уж такого непреодолимого противоречия, что можно быть чем-то, вроде как, безличным, типа воя ветра или шороха травы, но при этом иметь и свои намерения, волю, характер, не отрицающие, но и не исчерпывающиеся законами физики.
Мелхиседек повернулся спиной к накатившему песчаному вихрю и увидел перед собой дверь с ручкой, за которую он только недавно держался.
И дверь и ручка были вполне себе настоящими, никаких признаков песчанности в них не наблюдалось. Мелхиседек попытался открыть. Заперто.
В том месте, где положено быть замочной скважине, его внимание привлек интересный барельеф. Он изображал лицо какого-то странного человекообразного существа, которое без излишней грубости можно было назвать и мордой, окруженное копной разбросанных во все стороны волос - так, что они образовывали ровный круг. Рот монстра был открыт в крике и тоже имел абсолютно круглую форму.
Мелхиседека непреодолимо потянуло засунуть туда так долго носимую им и хранимую пробку. Что-то подсказывало, что это поможет разлочить ситуацию, что он имеет дело действительно с замочной скважиной.
Но он категорическим усилием воли преодолел этот позыв. Отверг явную возможность выйти, потому что не хотел больше играться ни в какие игры, не хотел попадаться на дурачка и потом страдать из-за этого.
«Ну рассыпься!» - просил он дверь – «Ты же из той же породы, что и все там сзади!». Но дверь продолжала невозмутимо стоять, равно как и окружавшие ее стены.
Мелхиседеком овладело раздражение и нетерпение. Непоследовательность происходящего отдавала намеренным глумлением еще больше, чем столь легкое разрушение очевидных и несомненных форм. Больше, чем утверждение максимальной серьезности всего окружающего, а потом ко всему этому отстраненное пренебрежение.
Разозлено он вновь развернулся, подставив лицо песку. И тут что-то увидел. Как будто намек, пробившийся через этот вихрь, словно последний на мгновенье расступился, и через эту прореху стало возможным узреть что-то абсолютно неудобоваримое.
Как будто, кто-то взмахнул крыльями сахарно-белого цвета, слегка приподнялся над далеким барханом и снова увяз в нем.
Мелхиседек отметил, что в этом направлении стен у помещения не было. В ту сторону пустыня простиралась до тускло освещенного горизонта. И всюду скрипел, шуршал, издавал какие-то провокационно-инопланетные и аморальные звуки бесконечный и необоримый песок.
«Неужели это все моя карма?!» - пришло в голову Мелхиседеку. Также ему пришло в голову, что далекое существо показалось ему похожим на туловище белого лебедя. То есть на такого белого лебедя, которому отрубили голову вместе с длинной шеей, а он после этого вырвался и улетел. И приземлился где-то вон там в перспективе.
«Свою карму надо переварить,» - сказал ему почти уже рассыпавшийся Клайв Баркер. Туловище и ноги его отсутствовали, а руки и голова, практически бесформенные, все в выщербинах еще шевелились где-то внизу на уровне роста енотов – «ее надо перетерпеть и пройти. Не теряй времени. В путь!».
А еноты, превратившиеся в подобие уродливых детских куличиков (которые если кто-то из детей и вылепил, то Чикатило, когда был маленький) неумолимо продолжали непонятно чем издавать чавкающие и хлопающие звуки, синхронно раскачиваться и припевать: «Ной, Ной в перегной, став больной, упал спиной».
Как не претило Мелхиседеку выполнять распоряжение Баркера (хотя он понимал, что тот абсолютно прав, но это было, как получить наставление: «Люби Бога и ближнего своего» от вонючего бомжа в подземном переходе), но оставаться дольше здесь и видеть этих бывших енотов и как будто засосанный в болото огрызок кого-то, прежде напоминавшего человека, он был не в состоянии. Уж лучше повстречаться с летающим лебедем без головы.
Тем временем, последний снова снялся с песчаной поверхности и перелетел на новое место. Странностей в этом, вроде как, обычном действии было две. Во-первых, «пространство» как бы скрыло направление вектора его движения. Мелхиседек не понял, приближался он или удалялся. У него буквально зарябило в глазах. Было ощущение, что чудное существо стремится к нему и одновременно яростно желает разрушить связывающие его с кем бы то ни было узы и уйти за линию «горизонта». Во-вторых, когда он отрывался от бархана, брызги песка, закономерные в данном случае, показалось, были образованы не двумя, как это положено птице, лапами, а четырьмя.
Когда Мелхиседек был уже далеко от енотов и Клайва Баркера, был момент, что он вдруг перестал видеть этого «лебедя». Облегчение и надежда, что не придется встретиться с монстром, оказались в неразрывном единстве с досадой, словно от ссоры с другом.
Песок вокруг стал как-то жестче, но воздух чище. Он начал ставить стопу  уверенней и думать о себе с существенно большим значением. Если прежде его самооценка сильно понизилась, постоянно подвергаясь атакам со стороны эксцентричных обстоятельств, теперь они то ли отступили, то ли заснули.
«Лебедь» унес с собой неопределенность, и он топтал песок, как Нерон, идущий на спектакль, где его будут слушать подданные.
Стоило бросить взгляд на соседний бархан, как там вдруг оказывался некий постамент, возможно предназначенный для памятника. Но тот, кто находился на нем, почему-то не стоял и не сидел, а лежал. Мелхиседек насторожился: «Это что, лежачий полицейский? Его кто-то решил увековечить? Какая сволочь? Скормлю диким зверям в Колизее...!».
Но тот песчаный бугор остался как-то в стороне, хотя первоначально казалось, что он идет прямо на него. Зато на другом его внезапно активизировавшаяся гордыня обнаружила нечто более привлекательное для своего самоудовлетворения.
Это было не особенно очевидно. Но пустота - отсутствие «лебедя» - давала полное основание считать себя обделенным. Может быть, дружбой, уж абсолютно точно, родственными чувствами, об неимении которых он вдруг с необычайной тягостью вспомнил.
И он стеснялся этой чрезмерной увлеченности собой, но продолжал двигаться все в том же направлении. На что он надеялся, в очередной раз поднимая глаза, сказать уже было сложно.
Однако, представшее его взору - неумолимое и неуничтожаемое волевым усилием, даже при закрытии и открытии глаз - стало не то, чтобы откровением, а каким-то тупым предметом, грозящим неизменно в лоб и имеющем природу живую, враждебную и насмехающуюся над всем его существом, образом жизни и мыслеформами.
свинец Его передернуло, он сделал несколько шагов вперед. Где-то достаточно далеко — на расстоянии, возможно, пары сотен ярдов впереди — находилось возвышение, на котором стоял к нему спиной и активно работал лопатой необъяснимый субъект.
Мелхиседек опустил вниз голову. Тот был уж слишком авторитарен. Он навевал предположения о собственном могильщике. Хотя, что может страшить человека, который давно уже перешел через все эти условные границы.
«Мертвый. Я уже не помню, с какого времени стал мертвый,» - говорил он себе  и продолжал напористо рассекать песок пустыни, созданной его собственной кармой. На зубах скрежетало, мелкой мразью залепляло глаза, жара была такая, что прежние предположения об аде теперь казались упрощенными и примитивными.
Жар вокруг, как будто, опять же был живым. Он залезал под одежду, прикладывался, к щекам, к шее. И все это делалось акцентировано, словно руководимо некой разумной силой. И она была как-то связана с его увесистыми мыслями о самом себе.
Он знал, что его жизнь, на самом деле, полна значения, но при этом некий насмешливый придурок с легкостью вдруг может превратить ее в ад. И это даже не потому, что так заслуженно или положено, а потому что этому случайному уродцу почему-то неожиданно так заблагорассудилось.
Кто-то, создавший этот мир, теперь, по его мнению, допустил произвол и, будучи по природе своей несомненно мудрым, проявил небрежение и запамятовал о всех тех, кого создал.
Обида в нем причудливо совмещалась с возвышенностью помыслов, и потребность в признании и почете - с некоторого рода раскаянием.
Но головой всему был песок. Что бы там не генерировал мозг, казалось, все на что он был в принципе способен, вне всякого сомнения, засыпалось, погребалось под собой, заметалось и заваливалось кучами, щепотками, валами и вихрями мириад оседающих на все зловредных частиц, постепенно слепляющихся в слои, как свинец, сливающихся в глыбы и обретающих над всем бессмысленную, хаотически-рассеянную власть, имеющую свою логику - тупую и неумолимую, как нож гильотины, уже отпущенной палачом - но еще не одобренную судьбой того, кого в данном с случае предполагалось казнить.
Бархан - за барханом, километр - за километром. Никакого конца этому песчаному засилью не предвиделось.
Мелхиседеку не было тяжело физически. Его нынешнее существование характеризовалось тем, что физически практически ничего не было тяжело. Но при этом оно все было, как будто бы, не настоящее. Реалистически воспринималось только самомнение, становившееся все более агрессивным и навязчивым и захватывающее все большую область его сознания.  
Мелхиседек невольно начинал вспоминать о своих достижениях, о заслугах непонятно перед кем, об нанесенных ему обидах, о постигших несправедливостях, и слава Богу, что вокруг был только песок, и не на ком было выместить всю эту наболевшую тряхомуть, и он уже теперь с жадностью вглядывался в открывающиеся вновь барханы, ища хоть кого-нибудь, не боясь даже джинна, хотя в глубине души надеялся на его великодушие и снисходительность.
Но все же джинн был тем, кого ему менее всего хотелось бы сейчас встретить, не смотря на уже почти превышающее его силы давление одиночества.
Воспоминание о белом типа-«лебеде» раздражало с каждым шагом все настойчивее, но ожидание возможного его появления, как будто, давало второе дыхание.
И как это всегда бывает в подобных ситуациях, Мелхиседек чуть было внезапно не споткнулся об этого монстра: во-первых, категорически внезапно, во-вторых, тот оказался совершенно не тем, чем представлялся издалека.
Вблизи это была собака.  Мелхиседек даже не с первого мгновения осознал, на кого он только что, перевалив через вершину холма, чуть случайно не наступил. Перед ним сидел, поджав уши, хвост и... крылья, белый... летающий бультерьер.
Он по-человечески мудро повел своей крокодильской башкой и, можно сказать, усмехнулся, заметив замешательство  Мелхиседека, потом поднялся на четыре ноги, расправил орудия полета (Мелхиседеку показалось, что подмигнул ему маленьким красным глазком), подпрыгнул, оторвался и взмыл, широким движением рассекая набрякший вокруг тяжелый воздух, и упорхал непринужденно, чем-то напомнив Мелхиседеку манерой