какие-нибудь услуги, ну, из тех, что ты умеешь делать? - Клянусь те¬бе, нет. - Значит, попросит. - Ты принимаешь меня за идиота, Рита? Ты счита¬ешь, что меня можно заставить сделать то, чего я не хочу делать? - Конечно,
нет! Тебя можно заставить делать то, что ты хочешь делать. Ты хочешь меня, и
я могу тебя заставить сделать это, и ты сделаешь это с радостью. - Я хочу ку¬сок мяса, и я беру кусок мяса, значит ли это, что кусок мяса мною управляет?-
- Да никто не собирается тобою управлять! Ты жрешь свой кусок мяса, себе на радость и мне на пользу. Все, что надо, чтобы извлечь выгоду из твоего пище¬
варения, это иметь такой интересный кусок, - а дальше ты все сделаешь сам. Та¬ня только тем и занималась, что приучала тебя жрать свой кусок мяса, отрыги¬вать, бздеть - и ничего не бояться. Тебя же никто ни разу не ударил палкой по голове, - потому, что рядом стояла Таня со своей большой дубиной. - Ты на самом деле так думаешь? - Я знаю это, и ты знаешь, я только не знаю, как она это делает, - на то она и ведьма. Но очень красивая. Давай выпьем, - у ме¬ня мороз по коже, когда я о ней думаю. - Он принес очередную бутылку кальва¬доса. - Вообще, тебе надо отдать должное, - заявила Рита, без церемоний опро¬кинув стакан, - Ты не Ален Делон, ты пьешь одеколон, но вокруг тебя всегда крутятся обалденные бабы, - она искоса глянула на Берту, Берта улыбнулась. -
- Ты имеешь в виду себя? - спросил он. - И себя тоже. - Ты никогда не крути¬лась вокруг меня. - Крутилась, я была без ума от тебя, ты просто не замечал,
ты никогда не поднимал носа выше моей промежности, - Можно подумать, кто-то
другой, поднимал, - сказал он, стараясь сдержать раздражение. - Еще и как поднимал! Даже Владимиру, кроме моей шмонъки, нужен был еще и мой кошелек. А тебе, - вообще ничего не нужно. Даже гребаному американцу, кроме моего рта,
нужна была еще и моя любовь, А тебе не нужна ничья любовь. Ты сам, ты обходишься без всего, ты страшный человек и твоя дочь, которая валяется пьяной
наверху, очень на тебя похожа. - Ты шутишь? - он был, по-настоящему, удив¬лен. - Ничуть не шучу. Она холодна, как лед, можешь мне поверить и все ее закидоны, это просто попытки нащупать точки, где можно что-то чувствовать. Но
она ничего не чувствует, у нее вместо сердца - камень, как и у тебя. И через
пять лет она не станет похожей на меня, она просто перевесится и пойдет по
головам и моя будет первой. Поэтому, я и держу ее на расстоянии, - чтобы отда¬лить момент. Но я люблю ее, она единственное, что у меня есть. А у нее нет ничего, и никогда не будет. Она не умеет иметь, - так же, как и ты. Все прохо¬дит через нее, не задерживаясь, и она проходит через все, как ветер сквозь ве¬тер. Ты - единственное, что могло бы ее удержать, а она - единственное, что могло бы удержаться в тебе, потому, что вы - одна кровь. - Рита помолчала, - Волчья. -
Глава 16
Среди ночи он проснулся от какого-то шума и некоторое время, не мог понять, ни в какой части ночи, ни в какой части дома, он находится. В окно сочился холодный свет луны, он поднял глаза вверх, - крыша была на месте. Значит, он находился в мансарде. У его левого плеча, на широкой кровати, навзничь лежа¬ла Берта, - в распахнутой норковой шубе и без единого лоскута одежды под ней. Рита обнаружилась справа, - в одних бриллиантах. Он принюхался, сморщив свой волчий нос и проведя им вдоль неподвижных тел - запах секса отсутствовал, но отсутствовали также и его собственные трусы. Перебравшись через высокий зад Риты, он нашел их на ковре, очень хотелось пить. Звук повторился - где-то внизу. Стараясь не шуметь, он спустился по лестнице.
Эвелина, скорчившись, сидела в кухонном углу - первый одетый человек, кото-рого он увидел. Не удивительно, ее трясло, чашка в ее руке постукивала об стол и с первого взгляда, было видно, что ей совсем худо. Он подошел и сел рядом, - Плохо? - Плохо. - Он взял чашку с водой из ее руки, отпил и задумал¬ся. У него был амфетамин. Но если она примет его сейчас, то не будет спать сутки, а этого никак нельзя в ее состоянии. С другой стороны, если она вы¬пьет водки - ее сразу вырвет. Он встал, пошарил в холодильнике и выудил отту¬да бутылку шампанского. Это было то, что надо - мало алкоголя и много угле¬кислоты. Он разлил шампанское в бокалы, - Будь здорова!
Через некоторое время, на ее бледном лице проступил румянец. - Ты мог бы воздержаться от оргии в моем присутствии, - вдруг сказала она и он, с удивле¬нием, уловил в ее речи французский акцент, раньше этого не было. - Мог бы, - кивнул он, - И воздержался. И твое присутствие здесь ни при чем. - У тебя
есть моральные обязательства, - с вызовом сказала Эвелина. - Нет у меня моральных обязательств, - обозлился он, - Это не я разошелся с твоей матерью и
увез тебя в Америку. - Ты, все-таки, мой отец. - А мой отец - мой отец. Ну и
что? - Я не просилась на этот свет! - выкрикнула Эвелина. - Не просилась.
И я не просился. Мой отец кончил разок, для своего кайфа, а все остальное
сделала природа. Нравится жить - живи. Не нравится - не живи. - Ты жестокий.-
- Я жестокий? Меня выбросили в жизнь, как в выгребную яму. А ты в жизни ни-чего не нюхала, кроме французских парфюмов и кокаина. Какое ты имеешь право
жаловаться на жестокость? - Не в деньгах счастье. - Не в деньгах. Но, если
бы ты голодала, я бы из кожи вылез, чтобы тебя накормить, - в этом мое мораль¬ное обязательство. А все остальное, - твое дело. - У меня никогда не было се¬мьи. - У меня тоже не было. Но я не виню в этом, ни свою затурканную мать, ни своего отца, который работал, как вол, пока я болтался по улицам. - У тебя был дом. - А у тебя есть дворец. Не юродствуй, Эвелина, это тебя школьный психолог научил, - слюни пускать? Ты бы не променяла жизнь в Париже на жизнь в юзовской трущобе. - Я в Арле живу. - Да какая, к черту, разница, Арль-Шмарль! Я жру амфетамин и даже опиум оттого, что у меня дикие головные боли, у меня два ранения в голову, я не то, что шевелиться - жить не могу, когда начинается приступ. А ты отчего его жрешь? Да, я понимаю, неудовлет-воренность, - она страшнее пистолета. Ну, так имей мужество, сказать себе, - "Я хочу!" Делай, что хочешь и не ищи оправданий в слюнях про тяжелое детство. - Как ты? - Как я. - Мать говорила, что у тебя нет тормозов. – Они есть - но там, где их не может увидеть твоя мать, - Ты ничего не боишься? - Боюсь. - Чего ты боишься? - Мороза. - Мороза? - Эвелина улыбнулась, подумав, что он шутит. - Мороза, - с ударением повторил он и, помолчав, добавил, - И голода. Мороз и голод, - это самые страшные вещи. - Страшнее боли? - Они и есть, самая страшная боль. Это изнеженные народы с юга придумали ге¬енну огненную. На самом деле, в аду - мороз. И голод - его брат. - Он налил
в бокалы еще шампанского и усмехнулся, - Пей, пока есть. - А я люблю зиму, - сказала Эвелина, - Дед Мороз, - это символ праздника. - Зима, - время Смерти.
А Дед Мороз, - это бог Смерти. Зимней смерти, голодной. Поэтому, ему приноси¬ли жертву, вешали на елку в лесу всякие подарки, чтобы удовлетворился, что¬бы не грыз. Но считалось, что и бог Мороз может приносить дары, дары Смерти тем, кого любит. А чтобы получить его благоволение, требовалось померзнуть
и поголодать. Для профилактики, люди постились и обливались холодной водой - вот откуда традиция, потом, попы вен испохабили. Но, чтобы заслужить под¬линную любовь бога, требовалось замерзнуть насмерть, - он усмехнулся, - Или
до полусмерти. Если такой человек оставался жив, то получал дар. - Какой
дар? - А если рассказывал, какой, то умирал, - он разлил в бокалы остатки
шампанского, - Даром нельзя получить ничего, за все надо платить. Я ничем не
хуже и не лучше тебя, но я дорого заплатил за право пить с тобой шампанское
и говорить: "Делай, что хочешь". - Чем? - Он помолчал, отпил глоток вина, -
- Ты знаешь, что я был офицером погранвойск? - Знаю. - В начале 90-х, когда
в Таджикистане началась гражданская война, российские погранвойска продолжа¬ли охранять его границу с Афганистаном, - по договору. Погранвойска не приспособлены для ведения боевых действий, в них нет мобильных подразделений. А из Афганистана поперли моджахеды, очень мобильные, хорошо подготовленные, они уже одержали победу на своей территории. В Таджикистане было достаточ¬но армейцев, с пушками и танками» чтобы вышибить дух из любых моджахедов - и вышибли, в конце концов. Но не так было в горах. Они просачивались горными тропами, несли с собой оружие и, соединяясь с местными, формировали се¬рьезные силы. Тогда, в погранвойсках, стали создавать мобильные подразделе¬ния, численностью до батальона, для перехвата и ведения боя в горах. Я слу¬жил в таком подразделении, заместителем командира роты.
Однажды, мы вышли на перехват и нас разбили» к чертовой матери. Признаю, это не было классической военной операцией, но не я ее планировал. И в горах, ни батальон, ни полбатальона, не может действовать, как единое целое - там нет фронта, а мы еще и залезли в какое-то ущелье. В общем, мою группу отсек¬ли от основных сил и, перебив половину личного состава, погнали на ледники. Наступила ночь, И была зима. Связь отсутствовала. Никто не планировал этот перехват, как рейд, у нас не было почти ничего, для зимней войны в горах, а что и было, то бросили, пока бежали, - все получилось через жопу. Были двое раненных, они умерли к утру от пустячных ранений - истекли кровью и замерзли. А когда рассвело, снизу снова раздались выстрелы и мы снова полезли вверх.
Мы не могли достать моджахедов сверху, потому, что они прятались за наплы-вами льда и снега внизу я мы не могли остановиться, тогда они обошли бы нас с рангов, единственное, что спасало нас от прицельного огня - это расстоя¬ние.
Мы не понимали, почему они не прекращают преследование, и мы ползли вверх, задыхаясь в разреженном воздухе и не было видно подмоги, не было видно ничего, кроме сверкания солнца, мы не знали, где находимся, к концу дня мы полуослеп¬ли от ультрафиолета.
А ночью меня начал кусать мороз. Я не был ранен, но руки были изодраны об лед, теперь это все распухло, почернело и болело на холоде жутко. Всех мучил голод, глаза резало, как от сварки, но, несмотря на это, мы начали клевать но¬сами от усталости, а на рассвете, моджахеды подстрелили одного из наших и мы снова побежали, бросив его на снегу.
Я начал подозревать, что афганцы знают, что делают, что мы уже не в Таджикистане, а впереди какое-то препятствие, которое мы не сможем преодолеть. Мы начали мерзнуть уже и на солнце, мы уже не понимали, что рвет наши лица - солнце или мороз, ноги дрожали от переутомления и голода, легкие были обож¬жены ледяным воздухом.
- По этому лесу, Эвелина, - он кивнул, за облитое лунным светом окно, - Я мог бы идти, почти без остановок, неделю, две недели, - питаясь корой и мерз¬лыми ягодами. Но трое суток на леднике, - это месяц, Я был крепким парнем, но чувствовал, что третью ночь могу и не пережить, а я был в лучшем состоянии из пятерых, оставшихся в живых.
Вечером, я изложил им свои соображения. Впереди нас ждал расстрел возле ка-кой-нибудь стенки, - если сможем отлепиться ото льда на рассвете. Я предложил атаковать - и будь, что будет. Мы не могли подобраться к моджахедам незамет¬но, они находились в каких-нибудь пятистах метрах и выставляли наблюдателей на ночь. Мы могли надеяться только на прорыв - или на легкую смерть. Мои бой¬цы согласились без команды, терять ужа было нечего.
Мы выждали, в расчете на то, что
