Пепел Клааса

зерна в житницу, сложите камни в дом, сведите ручьи в реки и нити в ткань. Соберите себя воедино, и воссияет долгожданное в вас»? Что значит «долгожданное»? Боги? Собрать себя воедино, чтобы воссияли боги?»
Александра пронзит догадка:
«Альфонс пошел по верному пути! Сегодня я побывал в моём параллельном мире. Отличие гипотезы Альфонса от прорицания Юлии состоит лишь в оценке многомерности. Для Альфонса умножение миров — благо, для Юлии же — угроза. Впрочем, есть ещё одно существенное различие: Альфонс утверждал, что единичный человек произвольно творит миры. Из слов Юлии следует, что человек не по своей воле распадается на измерения. Или Юлия не говорила ничего подобного, и я уже приплетаю мой собственный опыт? Как знать. Плавучая оранжерея с людьми-насекомыми — это ведь не иллюзия и даже не будущее, сколь бы страшным оно ни рисовалось. Это настоящее. Нет прошлого и будущего, всё здесь и сейчас. Да, границы между измерениями существуют, но это не время и не пространство. Во всяком случае, даже если это время, границы пролегают внутри человека».    
Александр ощутит себя ночным мотыльком, вьющимся у огня: захочется лететь на свет, но страшно будет сгореть в пламени.
Все произошедшее с ним ночью приблизит его к разгадке, но и навсегда изменит жизнь. Он не будет знать, какую цену придется заплатить за ответы на мучительные вопросы, но вполне отдаст себе отчет в том, что стал самостоятельным исследователем, который больше не сможет слепо следовать Преданию. Пережитое под сводами библиотечной оранжереи сделает из него особого посвящённого, и ему не останется ничего другого, как двигаться от вопроса к ответу, пока он не постигнет истину.
Дождь прекратится. Над поляной повиснет посеребренный луной туман. У головы что-то просвистит. Александр задерёт голову и увидит сову. Птица исчезнет в серебристой пелене. Александр последует за ней.


Глава XIII

Эдик опускается на колени перед аккуратным обелиском, на котором высечено всего два слова: «Клара Янсен». Прошло более года, но ум по-прежнему отказывается признавать связь между молодой женщиной, носившей это имя, и куском черного гранита. Клаас помнит всё до мельчайших подробностей: холодный солнечный день. Гроб. Тело. Толпу друзей на почтительном расстоянии, растерянных и беспомощных, прятавшихся от жестокой тайны за венками, черными костюмами, скорбными лицами… Лишь двое в тот день сохранили внутреннюю сопричастность останкам: Мария Арнольдовна Янсен и он сам.
Даже смерть не меняет участи человека. Он всегда одинок. При жизни от него отгораживаются бессмысленными «Привет», «Как дела?», «Всех благ», открытками на день рождения, подарками и улыбками. Только она одна никогда не выпускает из поля зрения самое главное в человеке, она — простившая всё наперёд, принявшая дорогого человека со всеми его душевными вывихами и спазмами — мать. И ещё, если очень повезет, то на какое-то время — любимый.
Для Клааса похороны начались утром после их первой ночи. Он раскрывает книгу на той же странице. На землю падает закладка — исписанный клочок бумаги.  Тогда он дочитал книгу до послесловия к сочинению К.С. Льюиса, написанного С. Аверинцевым. Заголовок обещал: «Голос, которому можно верить». Эдик и не предполагал, что настолько можно …
«Его биография была не очень солнечной, — читал Клаас в тысячный раз, сжимаясь в комок по мере приближения роковых слов. — В детстве он лишился матери, в отрочестве достался безумному садисту-учителю, впоследствии разоблаченному и попавшему в психиатрическую больницу, а своё девятнадцатилетие встречал на фронте первой мировой войны, где был серьёзно ранен; после войны, исполняя данное в окопе юношеское обещание, он принял в свою жизнь на правах приёмной матери мать не вернувшегося с фронта товарища, а затем более тридцати лет сносил домашнюю тиранию внезапно ожесточившейся, властной, эгоцентричной женщины; после всего этого он женился лишь в возрасте под шестьдесят, зная, что его жена больна костным раком, что их счастье обречено быть очень кратким, — и потерял её через четыре года…»
Всё, случившееся дальше, стало для Клааса подстрочным комментарием к последней фразе: консультации, анализы, химиотерапия, парик, искромсанное высохшее тело, которое Эдик бережно очищал влажными тампонами по нескольку раз на день, осунувшееся лицо и те же глаза, полные синих искр…
Клаас смотрит на листок. Поднимает его, разворачивает. Ком в горле. Тошнота. Приступ проходит, но во рту остается отвратительный привкус. Хочется запить. Клаас неистово смотрит на плывущие облака, из груди снова рвётся: «Я ненавижу тебя!», но он вспоминает старика с крестом, и крик замирает в горле. Она снова здесь — та вторая, застывшая в мозгу остекленевшей слизью, пропитавшая легкие ядовитым дымом. Она всегда подкарауливает в закоулках сознания, скрывается за занавеской, чтобы явиться в миг самых трогательных воспоминаний, чтобы напомнить ему о собственной гнусности, чтобы осквернить своим присутствием святилище памяти, куда даже он сам не осмеливается входить. Эдик перечитывает две строфы:

Ihre Gestalt – des Morgenlandes Palme
Und Arabeske ihrer sanften Locken,
Und ihre Kleider – Pracht der duft’gen Almen,
Und ihre Stimme – Klang der Silberglocken.

Und ihrer Augen feurige Vulkane,
Vor deren Glut die Nordländer vergehen.
Die Weisheit blickt durch diese Ozeane
Von allen Synagogen und Moscheen.

Образ её – пальма Востока
И арабеска её мягких локонов,
И одежды её – роскошь душистых альпийских лугов,
И голос её – звон серебряных колокольчиков.

И пылающие вулканы её очей,
От жара которых гибнут сыны севера.
Сквозь эти океаны взирает мудрость
Всех синагог и мечетей.

     
Как он мог ошибиться так жестоко? Что это было? Любовь? Неужели, любовь? Или биохимия, гормоны? Ну да, он давно не встречался с женщинами, а тут… Всё сложилось так удачно, так романтично: случайное знакомство в магазине, оброненная заколка, карие глаза… Она училась на факультете германистики и — какое совпадение! — её поэтом был Гейне, а любимым стихотворением… Ну, конечно.
Они декламировали на пару:

Zu fragmentarisch ist Welt und Leben!
Ich will mich zum deutschen Professor begeben.
Der weiß das Leben zusammenzusetzen,
Und er macht ein verständlich System daraus;
Mit seinen Nachtmützen und Schlafrockfetzen
Stopft er die Lücken des Weltenbaus.

Мир и жизнь слишком фрагментарны!
Желаю отправится к германскому профессору.
Он умеет собрать жизнь по кусочкам,
Он приводит её в понятную систему;
Он затыкает бреши мироздания
Своими ночными колпаками и пижамами.


А как она играла на гитаре, на флейте! Писала стихи и музыку, мечтала стать рок-звездой. Талантливая. Эксцентричная. Очаровательная. Беспощадная.
Когда начались припадки, Эдик даже не разозлился. Ей было позволено всё, ведь она — особенная.
— Какое право имеет он решать, кто знает, а кто — нет! — голос её звучал как обычно тихо и напевно, но негодование сквозило в каждой ноте. — Они программируют людей, делают из них неудачников. Да откуда он знает, что у меня был за день!
— Эльза, но ведь он не ясновидящий. Он слушает твой ответ и ставит оценку. Это нормально. Потом, если тебя не устраивает четвёрка, всегда можно пересдать. В чем проблема-то? Со всеми случается.
В тот день он впервые испытал на себе этот взгляд — испепеляющий взгляд!
— Запомни, Эдик, — ответила она, выделяя каждое слово. — Я — не все!
Эльза не допускала и мысли, что люди бывают ещё кем-то кроме «победителей» и «неудачников», что отношения могут строится на равных, без господства и подавления, что кроме «верха» и «низа» бывают другие стороны света. Клаас столкнулся с совершенно иным миром, чуждым ему и непонятным. Непонятным несмотря ни на что: ни на майора Соловьёва, ни на беспощадных соплеменников Эльзы, которые едва ли признают в ней, не знавшей ни слова по-чеченски, свою.  Оставаясь один, он невольно возмущался, спорил, доказывал… «Да разве так можно, — говорил он воображаемой Эльзе. — Ну, хорошо, ты чего-то достигла, пусть многого. Ты — выдающаяся личность. Но всё равно любые высоты, которых мы достигаем в жизни, весьма относительны, и, по правде сказать, — ничтожны. Просто нелепо, взобравшись на пригорок, чуть-чуть поднявшись над окружающими, мнить себя Зевсом на Олимпе или Моисеем на горе Синайской, принесшим глупым людишкам с головокружительной высоты скрижали закона. У каждого свои скрижали, как ты этого не понимаешь»?
Но Клаас так и не набрался смелости высказать ей это. Стоило ему увидеть её бездонные карие глаза…
Что это было? Любовь? Тогда почему всё так гадко закончилось? Гормоны? Но откуда же рождались стихи? А если любовь и гормоны — одно и то же? И если от любви до ненависти и впрямь один шаг,  то какое право имеет он, подонок, говорить, что любил —  нет, любит — Клару? «Но ведь это Клара!», — отвечает он себе, словно оправдываясь.
Он не ревновал Эльзу. Она никогда и никому не обещала ничего определённого, но каждый чувствовал, что избранник именно он. Чувствовал и боялся спросить. Боялся не отрицательного ответа, но самого вопроса, ибо он прозвучал бы так пошло, так мещански… Каждый говорил себе: «Эльза ищет. Эльза многогранна. У Эльзы нет границ».
Поэтому, когда она уехала на лето к родственникам, Эдик не удивился, встретив на набережной Дэна, старого знакомого, уличного саксофониста, гробившего всю выручку на телефонные переговоры с ней. Похоже, он сидел на одной каше. Но похудел не столько от недостатка питательных веществ в организме, сколько от избытка любви, превращавшейся в яд за отсутствием взаимности. Клаас не ревновал, он сочувствовал. Они оба сочувствовали друг другу. Как-то пошли к нему домой.
— Эдик, Боже мой, неужели ты! — всплеснула руками мама Дэна. — В одном городе живём, а не видимся совсем.
Они обменялись номерами сотовых, обещали не пропадать.  Дэн классно играл джаз! Они на пару такие концерты закатывали, что соседи даже в час ночи устраивались у окон и слушали. С соседями Дэну повезло — не жлобы.
Нет, этого он ей никогда не простит. От любви до ненависти один шаг… Но Клаас не чувствовал к Эльзе ненависти… Ни разу… Ни до, ни после. То, что он чувствовал, скорее всего, можно было бы описать как отвращение. Бесконечное. До рвоты.
После каникул она преобразилась: словно и не было никогда той женственной и легкой Эльзы! Перед Клаасом предстало стеклянное изваяние — ни то цветочная ваза, ни то ампула с цианистым калием. Всё же он надеялся, что в на дне этой холодной колбы теплится огонек души. Он предложил Эльзе прокатиться в лес. Она согласилась.
По дороге зазвонил сотовый.
— Постарайся забыть мой номер, — услышал Клаас. Он периодически поглядывал на Эльзу в зеркало заднего вида и поражался её непроницаемости.
— Ох, как интригующе, — продолжала она с каким-то поскрипыванием в голосе. — Ну, тогда могу тебе лишь напомнить несколько основных правил. Первое: верёвку желательно выбирать шелковую. Второе: её следует намылить. Третье: Не забудь принять ванну, подстричь ногти на руках и ногах и побриться. Не надо, чтобы за тобой убирали. Удачи. Чао.
Они приехали и стали накрывать на стол, прямо на капоте. Эльза резала огурцы, Клаас спустился к ручью вымыть руки.
   Он почувствовал вибрацию сотового у себя на поясе, снял телефон. На экране высветился номер Дэна. Эдик колебался: «А что если он спросит, где я и с кем?»  Он чувствовал себя