НЕ БЫЛО БЫ СЧАСТЬЯ
Не было бы счастья - да несчастье помогло. Вот ведь как случается в жизни. Думал, что уж гроба крышка, а оглянулся – родной домишко. Конечно же, про «оглянулся» - это уж немного чересчур сказано, но вот она - родная изба-то. Прошлым летом, когда я в атаку под командой генерала Граббе на басурманский аул Ахульго бежал, то и не гадал, что через год в родной избе Богу молиться буду. Как же я так мог думать, ежели пробыл на службе военной шесть лет всего? Без малого мне еще двадцать лет лямку солдатскую тянуть оставалось. И тянул бы я её, если бы не пуля абрека поганого. В ногу она меня шарахнула. Под самое колено, да еще и жилу какую-то кровоточащую порвала. Сколько же я в то утро кровушки потерял! Ведро! Не меньше. Думал, помру на чужбине. А оно, вон как вышло. Доктор жилу зашил, пулю вынул, в лазарете зиму меня продержал, а по весне домой отправил. В деревню родную. Не годный я стал к солдатской службе. Нога у меня сохнет. Я уж теперь и не знаю, злиться мне на горца того лютой ненавистью или благодарность ему какую да с низким поклоном выразить? Не знаю, но если бы не пуля его, то мне бы матушки живой уж не повидать. Болела она ведь очень. Правильно говорится: что Господь не делает – всё к лучшему. Не получи я в бою том раны тяжкой и мать бы не у меня на руках умерла, а у другого кого-нибудь. И хоронили бы её люди чужие. Вот как могло получиться. Ведь после того, как меня на службу забрили, все братья мои один за другим в землю сырую полегли. Какая-то напасть на семью нашу случилась. Сегодня вот третий день, как на погост отвез я и матушку мою родную. Отмаялась. Один я теперь на белом свете остался. Ну, ничего, один так один, а жить надо! Изба у меня есть. Десять рублей серебряных, которыми ротный командир мне за службу отблагодарил, тоже под застрехой схоронены лежат. При случае медаль можно на грудь повесить, какую мне полковник в лазарете к рубахе пришпилил. Говорят, что пуля та прямо в поручика нашего летела, и я тут перед ней со своей ногой сунулся. Споткнулся поручик в лихой атаке да на карачки перед неприятелем встал, а тут пуля, и если б не моя нога …. Как всё в точности вышло - не помню, но после боя того, говорить люди стали, что я командира телом своим прикрыл. Вот он мне рубли за тело свое и пожаловал. От него не убудет, а я себе поутру завтра пойду лошадь покупать. Без лошади какое хозяйство?
- Слава тебе, Господи, - молвил я чуть слышно, осторожно встав на колени перед иконой в красном углу избы и вглядываясь в строгий лик Богородицы, - что живым меня оставил да с матушкой попрощаться по-человечески позволил. Слава тебе и спасибо сердечное.
И только я хотел крестом себя осенить, только пальцы щепотью сложенные ко лбу поднес, как вдруг кто-то часто застучал в моё окошко. Тревожно застучал, так тревожно, что я, охая и морщась от боли в колене, поднялся и на крыльцо похромал.
Возле моего крыльца стояла соседка Луша и, громко шмыгая носом, утирала рукавом сарафана мокрые глаза.
- Ты чего? – поспешил я к ней.
- Беда у меня, Феденька, - всхлипывая да вздыхая прерывисто, отвечала мне соседка. – Беда. Муж мой Степан пропал. Кормилец мой. Еще на прошлой неделе из Москвы вернуться он должен, а до сей поры вот, всё нет его и нет.
- Может, в Москве задержался, - попробовал я успокоить Лушу. – Москва-то, она, знаешь, какая большая. Там любому задержаться не мудрено. Был я там один раз. Приедет скоро Степка. Он у тебя – бедовый мужик.
- Я тоже так думала, - махнула ладошкой соседка, - но ко мне сейчас Никифор Кривой приезжал и сказал, что четвертого дня встретился он со Степаном в селе Черном. Никифор в Москву ехал, а Степан обратно. Домой, стало быть. Пряники ребятишкам в гостинец вез. Так от Черного меньше дня пути, а Степки уж третий день как нет. Кошки у меня на душе скребутся. Страшно мне! А ну и вправду с ним что случилось? Как же я тогда? У меня двое ребятишек и третьего к осени жду. Вот беда-то будет.
Сосед мой Степан Елкин занимался шелковым извозом по Стромынскому тракту. В местности нашей многие шелковую материю да парчу делать наловчились, так вот Степан вместе с товарищами готовую материю в Москву возил, а обратно нитки нужные да товары кое-какие по заказу доставлял. Извоз - дело прибыльное. И мужики им занимаются строгие. Не каждого они к своему делу подпустят. К ним просто так не сунешься. Степану-то это дело отец передал. Как сам не смог вожжи крепкой рукой держать, так сыну ремесло свое и пожаловал. Да, прибыльное дело материю в Москву возить. Прибыльное, но и опасное. Водятся в наших местах люди шалые да с кистенем разбойным дружные. И не было года, чтоб не находили в лесу возчика с пробитой головой. Неужто и Степан под шальную руку татя лесного угодил?
- Феденька, - поклонилась мне вдруг в ноги Луша, - сходил бы ты в Черное да разузнал про Степана-то. Сходи. Ты же солдат.
- Да, какой я солдат! – замахал я руками. – На мне только рубаха солдатская да шапка. Хромых солдат не бывает. Да и лошадь я завтра хотел идти покупать. Без лошади в хозяйстве никуда. Понимаешь?
- Потом сходишь за лошадью, не уйдет она от тебя никуда, - продолжала кланяться мне Луша. – А завтра поутру Никифор опять в Москву поедет, он тебя до Черного и довезет. Помоги мне, Феденька. Помоги. Я тоже перед тобой в долгу не останусь.
Никак я не мог соседке в помощи отказать. Не по-соседски это, бок о бок наши избы стоят, а потому рано утром сидел я на скрипучей телеге Никифора и смотрел на веселого жаворонка в небе голубом.
Никифор оказался мужиком неразговорчивым. Я попробовал с ним поговорить про красоты наши да грязь дорожную, но после двух безуспешных попыток, махнул на это дело рукой и поудобней устроившись на телеге, стал взирать на небо светлое. Смотреть и свое житье-бытье солдатское вспоминать. Хоть и тяжело было в походах солдатских, а все равно вспомнить о тяжестях тех, ничего приятнее нет. И чем тяжелее было, тем приятнее вспомнить. Вот и вспоминал я в свое удовольствие. Даже задремал вспоминая. Задремать задремал, а вот уснуть, по-хорошему, не получилось. Никифор вдруг заговорил.
- Ведь говорил я ему, чтоб попутчика дождался, - больно ткнул меня кнутовищем в бок, внезапно заговоривший возчик.
- Кому? – встрепенулся я от боли.
- Да, Степке, - теперь одарив кнутом лошадиный круп, отвечал мне возчик. – Мы когда с ним утром расставались в Черном, я ему и говорю, что, дескать, не суйся один в Буянов лес. Да, только, он меня не послушал. Вот, дурень! А ведь всё из-за Нюрки решился он на рожон сунуться. Из-за неё, подлой.
- Из-за какой Нюрки?
- Ясное дело, из-за какой, - почесал левое ухо правой рукой Ниткифор, - из-за Семки Хохла бабы. Мы ведь с Хохлом в тот день в Москву-то поехали. А Нюрка, стало быть, дома одна осталась.
- Где осталась? – никак не мог я взять в толк рассказ внезапно разговорившегося возчика.
- Что же ты непонятливый-то такой, - сердито зыркнул на меня Никифор из-под густых сивых бровей, - а еще, солдат! Семка с Нюркой в деревне Дубки живут, а у Степки с Нюркой была эта.… Как там у вас благородных говорят? Эта… Любовь! Вот! Во как! По-вашему любовь, а по-нашему - путался он с ней, пока мужик её в избе отсутствовал. Нюрка баба из себя видная. Чернявая. Родом то они из Полтавской губернии. Родились там, значит. А потом, здешний корнет Ржевский у ихнего барина в карты их же и выиграл. Целую деревню. Правда, без земли. Пришлось их всех сюда гнать. У папаши-то корнета здесь рядышком три деревеньки имеется, а Дубки, стало быть, четвертой и стала. Хороши бабы в Полтавской губернии. Вот. Не чета нашим. Только, ты смотри, чтоб Лушке ни-ни.
Никифор опять замолчал и только часто усмехался, думая о чем-то, по всей видимости, весьма приятном для себя, а я о своем задумался.
- Ну, приеду я в Черное, - кружили в голове моей мрачные думы, словно орлы над крутым утесом. – Дальше чего? Как я там про Степана узнавать буду? А может и узнавать-то нечего? Может, он к милашке какой завернул, а Луша зря волнуется?
- Слышь, Никифор, - ткнул я кулаком возчика пониже спины. – Так может, Степка до сих пор у Нюрки той?
- Не, - потянулся Никифор, - У Нюрки его нет. Она вчера сама меня про Степку спрашивала. Дескать, чего это он к ней долго не заглядывает? И не одна она спрашивала. У Степана по тракту милашек, почесть в каждом селе. Жалуют они его. И видно есть за что.
Возчик вздохнул протяжно, легонько ударил кнутом лошадь и к моему удивлению сразу же вернулся к разговору.
- Против него любой мужик, как волк супротив медведя, - почесывая живот, продолжал он ведать мне про Степана. – Не зря же в народе говорят, что, как волка не корми, а все равно у медведя естество посурьезней будет. Вот так вот. Да. Жалуют бабы Степана. У него и в Черном Малашка была. Сидора Бортника - баба. Вот так у них и было: Сидор в лесу мед собирает, а Степка у Малашки егозит. До тех пор и было, пока не застал их Сидор на сеновале. Наблюдал я тогда, как он Степку оглоблей ухайдакал. С удовольствием наблюдал. С превеликим. Напополам оглобля. Вот после того Степка к Малашке и остыл малость. А еще в Медвежьих Озерах….
Что уж там было со Степаном в Медвежьих Озерах, я не узнал. Выехали мы на деревенскую околицу. И на околице той возница вновь онемел. Возле крайней избы телега остановилась.
Никифор, что-то бубня себе под нос, слез с телеги, неторопливо ослабил на лошади упряжь, потом сходил в сарай за избой и вернулся оттуда с корзиной овса. Следом за возчиком семенила сгорбленная старуха. Она сперва подошла к телеге, потом всплеснула руками, будто вспомнив что-то, поспешила к заросшему молодой крапивой входу в погреб. Из погреба старуха вышла с двумя большими крынками молока. Молоко хозяйка отдала сердито сопевшему Никифору. Потом, сбегав в избу, она добавили к молоку две пресные лепешки.
- Ешь, - подавая крынку, покрытую лепешкой мне, негромко молвил возчик, - а то еще долго нам путешествовать.
Отказаться от угощения у меня силы не было. Утром поесть не пришлось, да и проехали мы уже сегодня немало. Вон, солнышко-то уже почти над самой головой. Мы стали степенно вкушать молоко с лепешками, а хозяйка вертелась рядом. Ей, по всей видимости, очень хотелось поговорить, но начать разговор первой она не решалась.
- Ты чего Ефросиния мечешься вокруг нас, словно муха над сахарной головой? – поинтересовался возчик, когда половина лепешки была съедена.
- Да вот на солдатика смотрю, - радостно отозвалась старуха и для чего-то потрогала пальцами мою рубаху. – У меня ведь тоже средний сынок в солдатах. Такой же вот красивый.
- Ты своего с этим не равняй, - вдруг строго погрозил пальцем хозяйке Никифор, - не с того он поля ягода. Твоему до этого, как воробью до кочета. Это не просто солдат, а по поручению он.
- По какому? – сложила на морщинистые ладошки на груди старушка.
- От генерала по поручению, - подняв указательный палец вверх, ответил хозяйке возчик. – От самого главного генерала. Всех разбойников в Буяновом лесу извести под корень наказал ему самый главный из всех генералов. Только ты никому про то не говори. Тайна это великая. Поняла?
Старушка, часто хлопая реденькими ресницами, присела на пенек, а я здорово поперхнулся лепешкой. Это надо же такое выдумать. Ну и Никифор! Это же надо такое придумать! Мне хотелось поругать бесстыжего обманщика, но ругать его было не перед кем.
