Не было бы счастья

знаю такого, но если еще одаришь меня грошиком, то могу погадать о судьбинушке его на косточках филина седого. Вернее гаданья нет. Это уж ты, солдатик, на слово мне поверь. Поверь, уж.
И еще одна монетка покинула пояс мой. Старуха достала из-под стола две горсти мелких костей и стала их бросать на стол. Бросит, соберет и опять бросит. Раз пять так бросала и потом подмигнула мне и говорит:
- Радуйся солдат. Жив твой Степан. Но ты ему помочь должен. В яму его глубокую разбойники посадили. Помирает он там смертью голодной. Крепко страдает, касатик. Поспеши солдат. Вызволи мученика из ямы разбойной. Поторопись.
- А где яма-то та? – решился я отважно переспросить колдунью.
- Яма-то? – неторопливо почесала ведьма пальцами волосатую бородавку. – Далеко яма та. И торопиться тебе надо, а то помрет ведь Степан. И баба его вдовой горемычной останется. Вдовой плохо быть. По себе знаю. Спасай Степана, мил человек, ой, спасай. Пойдем, я тебе тропочку заветную покажу.
Старуха проворно вскочила, схватила меня за руку и вывела из избы. Потом мы с ней долго шли по высокой траве. Перешли реку по хлипким мосткам, а дальше колдунья велела мне одному идти. Показала тропу звериную, велела никуда с неё не сворачивать и исчезла во тьме, будто не было её никогда. Я пошел.
Было темно, хоть глаз коли, и потому шел я осторожно и на ощупь. На звериной тропе и днем-то не особо разбежишься, а уж ночью и подавно еле-еле плетешься. Правда, побежать мне все-таки пришлось. Шел я, шел и вдруг треск сзади. Страшный треск! Такой страшный, что я не только про усталость, но и про колено больное забыл. До тех пор забыл, пока в болотную жижу по грудь не провалился. И в жиже болотной бывает, что нет худа без добра. С одной стороны вроде трясина, а с другой стороны никакой зверь сюда не сунется. Отдышаться можно. Отдышался я малость и стал выбираться, а то ведь трясина порой хуже самого лютого зверя оказаться может. В ней главное долго не засиживаться. С трясиной мне на этот раз повезло: прямо над головой у меня торчали корни вывороченного бурей дерева. И вот, уцепившись за эти корни, я из трясинного плена выбрался. Да и если честно вам сказать, то назвал я эту болотную лужу трясиной, только ради красного словца. С настоящей трясиной лучше никогда не связываться.
Из болота-то я выбрался, а вот шапку вместе с тропой нужной потерял. Пришлось идти наугад.
Начинало светать, но легче мне от этого не становилось. Идти было весьма тяжко. Сперва я пробирался через цепкий кустарник, потом попал в горелый ельник, а дальше был глубокий овраг. Из оврага я выбирался по темно-зеленому ковру. Ковер, из подернутого утренней росой мха, в лучах утреннего солнышка был на редкость красив, но идти по нему - сплошная мука. Да и ладно бы можно было прямо идти, так нет же, мне приходилось то и дело обходить вывернутые с корнем деревья да глубокие черные ямы. То вниз приходилось спускаться, а потом опять вверх ползти. Ноги почти по колено проваливались в сырую растительность, и каждый мой шаг отдавался резкой болью в раненом колене. Больно мне, не больно, а идти надо. Надо мне выбраться из этого дремучего леса к людям. Не выберусь – сгину здесь навсегда. Про судьбу Степана я уж вроде и не вспоминал. Не до него было. Надо сперва самому из чащи выбраться, а уж потом и о других думать.
Когда я, наконец, выбрался из оврага, солнце уже светило мне прямо на макушку. Я думал, что нет хуже муки, чем по глубокому мху из оврага выбираться, но оказалось, здорово я ошибался. Ошибку свою я понял, оказавшись в густых зарослях дикой малины. И продирался я сквозь заросли те, оставляя на колючих стеблях малинника изрядные куски своей солдатской рубахи.
Вовсе выбившись из сил, я присел отдохнуть. Нашел заросли пореже, примял их немного ногой и присел. Только присел, только ногу больную вытянул, вдруг слышу – тележный скрип. Неужто люди рядом? И мигом вся усталость от меня улетучилась. Рванулся я по малиннику словно, проснувшийся после зимней спячки медведь. И не устоял колючий куст перед моим напором. Вырвался я из зарослей малинника в заросли ольхи. Здесь идти было значительно легче. И дорога рядом. Вон уж видно, как три подводы по ней ползут.
Я уж руку поднял и приготовился, чтоб закричать, и чтоб возчикам с добрыми намерениями показаться, но не успел желания своего выполнить. Разбойный свист мигом все намерения мои похоронил. Страшный свист, такой страшный, что мигом спрятался я в густую придорожную траву. Хоть и страшно мне было, но любопытство – оно как чирей неудобном месте, никому покоя не дает. И я стал из густой травы на дорогу выглядывать. А там настоящая битва разыгралась. С десяток лохматых разбойников на возчиков напали. Возчики попробовали отбиться, да где там. Разве против татей лесных устоишь. Хитрые они. Свистун на одной стороне дороги сидит, а нападают злодеи с другой. Мигом путешественники пали в дорожную грязь, с пробитыми головами. Только один вывернулся. Вывернулся и побежал – прочь от побоища. А один тать за ним  вдогонку. И всё бы оно ничего, но бежал расторопный возчик прямо на меня. Вот ведь как повернулось! Чего делать? А беглец уж рядом, и разбойник его нагоняет. Не знаю, что было бы, не окажись у меня под рукой крепкий сосновый сук. Судьба видно была суку этому - возле меня оказаться. И та же судьбинушка меня на ноги подняла. Пропустил я возчика мимо себя, а разбойника по всем правилам штыкового боя  палкой сосновой в брюхо пырнул. Крепок был тот сосновый сук, да и я в штыковом бою всегда ловок был. Меня даже унтер Карасев не единожды в пример другим ставил.
Хряпнуло что-то в животе у разбойника, захрипел он страшно и повалился на меня, а я от него в кусты, да следом за убегающим возчиком великого деру дал. Не знаю, догонял ли нас кто, но бежали мы по лесу долго и как-то оказались на дне оврага. Только здесь решились мы отдохнуть, а, отдышавшись, малость и познакомились.
- Митрий, я, - представился мне запыхавшийся мужик. – Везли мы лопаты железные на ярмарку в Суздаль. Ходовой товар. Тремя подводами ехали. Только днем. В Черном переночевали. Думали, что днем не тронут, а оно вон как получилось. А я ведь корову продал, чтоб лопат в Москве подешевле купить, да в Суздале их с наваром продать. Дернул же меня сатана. Теперь же: ни коровы, ни лопат, ни лошади. Как жить буду? У меня ведь семеро по лавкам сидят. Ох-ох-ох….
А потом наступил мой черед в знакомстве, и я рассказал Митрию о своем деле.
- Степан Елкин, говоришь, - усмехнулся он. – Знаю такого. Часто с ним по тракту встречался. Подлый человек.
- Кто? – не понял я сразу Митрия.
- Да, Степан твой. До денег он больно жадный. За половину копейки мать родную продаст. У нас в Москве поговаривали, что он здорово на руку не чист. Хитрый, что змей из райской кущи. И здесь, в Буяновом лесу тоже интерес неправедный имеет.
- Всё равно жалко мужика, - вздохнул я, поднимаясь с одетого в мшистую шубу пня.
- Знамо дело, - кивнул Митрий, и мы пошли плутать по лесу дальше.
Скоро нам повезло, и мы вышли к болоту. Конечно, повезло не в том, что мы вышли к болоту, к болоту выйти радости мало, но у нашего болота нашлись человеческие следы. По всей видимости, мои. И вот шагая по этим следам, мы вышли к реке. А уж от реки и до села Черного было рукой подать.
Когда мы пришли в село, было еще светло. На околице я увидел молодую женщину с ребенком, и мне стало очень стыдно, что не отыскал томящегося в яме Степана. Что же теперь будет-то?  Как же Луша-то теперь без него? А может быть, еще что-то можно исправить? Я подошел к женщине и спросил её о Совихе. Избушка колдуньи была рядом. Конечно, мне бы самому её не отыскать, но свет не без добрых людей.
Старуха копалась в огороде. Я окликнул её. Совиха обернулась и застыла, словно камень валун при дороге, но скоро опомнилась, ухватила меня за рукав.
- Ты, касатик? – волновалась возле меня старуха. – Пришел. А поизносился-то как! И без шапки. Ты чего пришел-то? Чего?
- Мне бы еще про Степана узнать, - поклонился я Совихе. – Заплутал я ночью и не нашел его. Ты бы мне поподробней рассказала, где та яма. А?
- Как же, как же, - засуетилась колдунья. – Конечно же, расскажу. И провожу даже. Ты только отдохни чуть-чуть и пойдем. Ты же на ногах еле стоишь. Отдохни.
Старуха провела меня в избу и уложила на крытую соломой лежанку. Я действительно очень устал и потому уснул, едва коснувшись головой прошлогодней соломы.
Проснулся я не лету. Именно, на лету. Подхватили меня с лежанки чьи-то сильные руки и понесли. Куда понесли? Тьма кругом. Опомнился я, вроде как, в часовне. Посреди часовни стоял гроб с покойником. Меня бросили перед гробом на колени, и чей-то сердитый голос приказал мне сверху:
- Любуйся, тварь, на дело рук своих.
Лежащего в гробу покойника я уже где-то видел. Живым видел. Но где? Недавно совсем видел. Я даже зажмурился, чтобы вспомнить.
- Не можешь смотреть, гадина подколодная, - опять сердился надо мной всё тот же голос. – А когда брюхо брату моему суком сосновым распорол, тогда ты не пожмурился?! Сатана!
И тут я вспомнил. Так это же, Егор! Тот самый Егор, который по приказу Фомы Никитича, Никифора  с порога хором здешнего старосты «как следует» провожали! Так что ж – это я его суком сосновым в брюхо пырнул. Вот так – так. Я думал татя бью, а он селянином местным оказался. Вот незадача-то. Вот так сподобил меня Господь.
Почувствовав крепкий удар ногой пониже спины, я решил все-таки посмотреть на того, кто был сверху. А сверху с нескрываемой злобой глядели на меня глаза Сеньки.
Сенька ухватил меня за воротник и легко приподнял. Без меры силушки у парня было. Такой меня двумя пальцами придушит и не моргнет. Отжил я, выходит? И помереть бы мне, наверное, суждено было в тот час, но тут я вспомнил заветы унтера Карасева. Царство ему небесное. Не уберегся он, несмотря на всю премудрость свою, от пули неприятельской.
- Никогда солдат сдаваться не должен, - говорил унтер, обучая нас биться голыми руками. - Если оружия у тебя нет, а руки на что? Ткни супостата пальцем указательным под кадык порезче и дело с концом.
Пригодилась мне сегодня наука солдатская. Ой, как пригодилась. Если бы не она…. Ткнул я Сеньку пальцем под кадык. Изо всех сил ткнул и за порог. Выбежал на улицу, а за мной топот.
- Ну, - думаю, - не убежать.
А тут возок с ворохом шкур выделанных стоит. Я прыг туда и притаился. А на улице такой шум да гам поднялся, что только за грудь держись. Бегают все, кричат!
- Убили! – голосит какая-то баба. – Сенюшку моего убили.
- Лови солдата! – вторит её причитаниям мужской голос.
Она голосит, мужик орет благим матом, а я про себя молитву творю и прошу, чтоб никто ночью этой не додумался в этом возке шкуры пошевелить. Молюсь, а сам осторожненько в шкуры поглубже и зарываюсь, зарываюсь.
Долго той ночью на селе тревога была. И только перед рассветом успокоились все малость. И мне полегче стало, так полегче, что уснул я крепким сном. И снились страшные видения, дескать, поймали черти лохматые и тащат в лапах своих мерзких в преисподнюю. Тащат и трясут. Еще черти скрипели зубами. Страшно мне было в том сне, но я смирился и с чертями в перепалку не решился вступить. Покорился, стало быть.  
На этот раз проснулся я от тишины. Было тихо. Только где-то рядом неторопливо кудахтали куры, и натужно скрипел колодезный