Хозяйка, посидев лишь мгновение на пеньке, куда-то убежала. Никифор продолжал сосредоточенно жевать лепешку. И жевал он её с таким серьезным видом, что у меня язык не поворачивался упрекнуть его в какой-нибудь шутке. Разве такие сурьезные мужики могут шутить? Да, никогда в жизни.
Откушав молока с лепешкой, мы немного полежали под тенистым кустом, дождались еще двух попутных телег и поехали. Проезжать по Буянову лесу в одиночку Никифор опасался, потому и дожидались мы попутчиков. Да и попутчики были нам тоже рады. Буянов лес, он для всех Буянов. Там, чем больше народа, тем и лучше.
Вот он Буянов лес. С виду лес, как лес. Ничего особенного: то ельник по обочине дороги, то орешник, то лужа глубокая средь дороги, то корень сосновый. Кусты как кусты, дорога, как дорога, но много нехорошего про лес сей в народе говорят. И не зря, видно, говорят. Вон как возчики насторожились. Словно филины пуганные нахохлились и лишь по сторонам головами вертят. А в лесу пока тихо, только птицы кое-где поют, да лосиха иногда голос с лесной полянки подаст. Это всё ничего, пусть трубит в свое удовольствие, лишь бы посвиста разбойного здесь не услышать. Против посвиста того, всё остальное: тишь, гладь да божья благодать.
Долго по таинственному лесу путешествовали, так что у меня здоровая нога онемела, а больная ныть стала болью тупой. Засиделся я малость в напряжении великом. Еле-еле я до лесной опушки дотерпел, а уж там спрыгнул с телеги, да прихрамывая и охая, рядом захромал. Да только не долго я хромал. Самую малость. Никифор сердито погрозил мне кулаком и велел опять сесть в телегу.
- Мост через реку сейчас будет, - внимательно всматриваясь в придорожные кусты, прохрипел возчик. – Самое опасное место. Тати часто перед мостом в засаде сидят.
Однако счастье сегодня было на нашей стороне и никакой беды возле моста нас не поджидало. Спокойно мы мост проехали и все возчики, как один, после моста облегченно вздохнули.
- Пронесло, - утер рукавом лоб Никифор и отчего-то весело подмигнул мне.
В селе Черном остановились мы возле постоялой избы. Возчики кинули жребий кому сегодня надобно копейку хозяину за постой дать, и самому несчастливому пришлось этой копейкой пожертвовать. А уж овес для лошадей каждый покупал за свои деньги. Я, памятую об угощении в деревне перед Буяновым лесом, нащупал в поясе половину копейки и отдал её Никифор. Возчик монетку взял без разговоров, и быстро сходив куда-то, принес два кувшина молока и чуть подгорелые лепешки.
- Нам солдатам надо немножко, - вспомнилась мне вдруг присказка товарища моего военного, Матвея Ефремыча, - было б молочко с лепешкой, винца зеленого бочка, податлива вдовушка да темная ночка.
Молочка с лепешкой я откушал, а остального, кроме, разве что, ночки темной, в селе Черном не предвиделось мне. Да и не надо мне сейчас ничего, кроме спокойствия душевного. Было б оно, так я бы и без молока сегодня обошелся, но на душе у меня лютовала непогода. Такая непогода, что страшнее уж некуда. Так всегда бывает, когда тебя докука гложет, и как дальше быть, знать не знаешь, и ведать не ведаешь.
- Вот приехал я в Черное, а дальше что? – вздыхал я печально, сидя на подгнившем бревне. – У кого здесь про Степана спросить?
- А к старосте здешнему пойди, - будто прочитал мои мысли Никифор, неторопливо осматривавший колеса своей телеги. – К Фоме Никитичу. Он здесь всё про всех знает. Может, и про Степана чего тебе скажет? Пойдем, провожу тебя.
Староста жил в центре села. Как раз напротив храма. Перекрестились мы Никифором на церковные купола да на кресты святые и на богатое крыльцо избы старосты осторожно вступили.
Встретил нас Фома Никитич серьезно. Без улыбки. Долго он всматривался мне в глаза, потом вздохнул протяжно и велел присесть к столу. Я присел с радостью. Натрудил я сегодня ногу в этой поездке, крепко натрудил, потому она мне никак и не хотела покоя давать. Ныла так, что хуже уж вроде и быть не могло.
Староста сел напротив и продолжал меня внимательно рассматривать. Рассматривал он меня долго и молча, а, насмотревшись вдоволь, вдруг вздохнул еще раз и молвил с легкой усмешкой.
- Так вот, значит, какой ты, солдат. Наслышаны мы про тебя. Наслышаны. Значит, решил ты всех лесных разбойников извести. Значит, по генеральскому поручению. Герой, значит. Ну, ну.
- Ни по какому я не по поручению, - тут же воспротивился я этакому навету, - я сам по себе!
- Вот, как! – отчего-то радостно хлопнул ладонью по столу Фома Никитич. – Сам по себе! И генерал ему не указ! Вот так солдат! Вот так лихой! Один решил, значит, всех людишек лесных на чистую воду вывести! Без генерала! Илья Муромец ты, да и только!
- Не нужны мне ваши людишки, - продолжал настаивать я на своем. – Мне Степан Елкин нужен. Он и никто более.
- А это кто такой? – сосредоточенно нахмурил брови староста.
- Да ты знаешь его, Фома Никитич, - пришел мне на помощь, таившийся в темном углу Никифор. – Брови у него лохматые, на переносице сросшиеся и нос чуточку кривой. Ну, ты же помнишь, как этого Степана Сидор Бортник оглоблей угостил. Ты же их и разнимал.
- А ты кто такой? - гневно глянул на Никифора староста. – Чего здесь?!
- Так, земляк я его, - с радостной улыбкой на лице вышел поближе к столу Никифор и низко поклонился строгому хозяину избы. – Его Лушка попросила здесь в Черном про Степана поспрошать, а я, стало быть, ему помогаю. Ты ничего про Степана не знаешь?
- Егорка! Сенька! – вместо ответа на вопрос возчика, благим матом да во все горло заорал Фома Никитич.
На его крик в избу вбежали два лохматых парня, весьма похожих друг на друга.
- Не иначе, братья, - подумалось мне.
Дальше подумать у меня не получилось, потому как, немного не по себе на душе моей стало. От крика старосты душа моя встрепенулась.
- А ну, проводите гостя дорогого с порога! - кричал Фома Никитич, тыкая в сторону Никифора пальцем. – Как следует проводите, чтоб навсегда запомнил! Навсегда, чтоб!
Когда лохматые братья вынесли растерявшегося Трифона, староста опять меня своим взором одарил. Одарил, и промолвил чуть слышно, прошипел, словно змеюка подколодная.
- Значит, решили вы с генералом так? А нас вы спросили? Вам-то что. Вы расшевелите муравейник да к царю на доклад, а нам здесь жить. Ты понял меня, солдат? Нам здесь жить! И как жить, мы сами решать будем. Ты понял меня, солдат?
Меня с порога выпроваживал Фома Никитич лично. Своею собственной крепкой рукой. Еле-еле я после руки той на ногах удержался. Еле-еле.
На улице около постоялой избы горел костер. Вечерело. Около огня стояли телеги. Лошадей из них выпрягли и пустили на луг погулять, а чтоб они, гуляя, не забывали своего истинного предназначения, их всех стреножили.
Телегу Никифора я увидел издалека. Вот она, загруженная товаром наполовину, и возчик здесь же лежит и о чем-то часто вздыхает. Ко мне спиной он лежит. Я тронул Никифора за плечо. Он испуганно обернулся, и я обомлел. На лице возчика живого места не было. Славно над лицом Никифора потрудились чьи-то кулаки, а может и не только кулаки.
- Вот ведь, ироды, - прохрипел возчик, с трудом сплевывая кровавую слюну. – Вот ведь как отделали. Псы. Вот ведь. Ты, это, солдат….
Никифор сделал мне знак рукой, чтобы я наклонился к нему. Я тут же наклонился.
- Уходить нам поутру с тобой надо, - прошептал избитый страдалец. – Сказали, что если нас с тобой при завтрашнем солнышке увидят, то всё…. Хана нам. Сказали, чтоб ноги моей не было здесь. И твоей тоже. А как же теперь? Мне же еще по тракту не единожды проехать придется. А они говорят, чтоб ноги моей…. Как же мне теперь быть-то? Уходить нам с тобой надо поутру. Уходить.
- А как же Степан? – спросил я возчика тоже шепотом. – Я ведь Луше обещал.
- Какой Степан?! – вдруг заорал он во весь голос. – Ты, чего, не понимаешь?! Жизнь – она ведь дороже любого Степана! А Лушка себе другого найдет! Помяни моё слово – найдет! Лушку он пожалел! Дурак!
Тут Никифор махнул рукой, охнул болезненно и отвернулся от меня. Было уже темно. И я тоже решил спать. Утро вечера мудренее. Улегся я на телеге, укрылся холстиной, прикрыл глаза и задумался. Сперва о себе, потом о Степане, и уж только после него о Луше. Когда меня в солдаты забрили, она ведь еще девчонкой была, а теперь, вон уж, третьего ждет. Тяжело ей будет с тремя-то. Конечно, тяжело. А я на что? Помогу, если что. Вот лошадь куплю и помогу. И уж в полудреме привиделось мне, как идем мы с Лушей по околице нашей деревне и ласково улыбаемся друг другу. Так ласково, что у меня в груди защемило, и в глаз ненужная влага навернулась. Отчего бы это всё? От счастья, наверное? И захотелось мне вдруг обнять Лушу и покрепче к своей груди прижать, но тут какая-то тварина лохматая ухватила меня за ногу. Я уж палку покрепче стал искать, чтоб гадине этой укорот дать, но найти ничего не смог и проснулся.
Меня трясла за ногу баба в линялом платке. Настойчиво трясла.
- Ты что ли Степана ищешь? – прошептала она, когда заметила, что я уже не сплю.
Я ей кивнул утвердительно, а она в ответ поманила меня куда-то во тьму. За темным углом избы незнакомка схватила меня за рукав и молвила чуть слышно.
- Я знаю, где тебе про Степана узнать.
- Где?
- К Совихе надо идти, - опять куда-то повела меня нежданная помощница.
Скоро мы с ней оказались на краю села. Женщина подвела меня к избушке, вросшей почти по самые окна в землю, и осторожно постучала о ставень одно из этих окон. Сперва было всё тихо, а потом неожиданно громко заскрипела дверь, так громко, что у меня легкий морозец по коже пробежал. От этакой скрипучей неожиданности я смутился не только до мороза, но и до дрожи в здоровом колене. На войне со мною этаких смущений не бывало, под пулями вражескими коленами не дрожал, а тут, на тебе.
На полуразвалившееся крыльцо вышла старуха с горящей свечой в руке. Вида та старуха была премерзкого. Кожа морщинистая, нос крючком, бородавка с толстым волосом посреди на подбородке. И самое страшное – это огромные глаза на безбровом лице. Глаза цвета рыжей древесной гнили.
От взгляда на старуху колено мое затрепетало пуще прежнего. А моя проводница толкает меня под локоть и шепчет:
- Ты ей копеечку дай, а то ведь она и слова не скажет. Гордая очень.
Я торопливо зашарил пальцами на поясе. У меня там несколько монеток всегда на случай всякий спрятано. Я вот одна из них перекочевала из пояса в грязную руку старухи. Старуха чуть кивнула мне драными седыми лохмами и жестом велела следовать за собой. Я пошел. В избушке старухиной было тесно и пахло давно уже прокисшей капустой и еще чем-то не особо приятным. Когда я переступил порог во тьме около ног моих кто-то несколько раз пробежал. Кто это был я разобрать не смог, да, и если честно сказать, не до этого мне было. Я себя мысленно самыми последними словами ругал. Ну, чего я к этой старухе сунулся? Да еще ночью. Хоть и жутко мне было в темной избе, но убежать отсюда я не решился. Очень хотелось мне Луше уважение сделать и просьбу её исполнить. Пуще всех страхов хотелось.
- Чего тебе? - проскрипела старуха, приглашая меня к покрытому козлиной шкурой столу.
- Мне бы про Степана узнать, - стал я стремительно хватать быка за рога. – Жена его просила, Луша. Возчик он. Был он на днях в вашем селе, а потом пропал. Ты не знаешь, где он теперь?
- Степан, говоришь, - прошамкала беззубым ртом колдунья. – Не
