умела. А впрочем – неплохо…. Звучно, чисто, сердечно…. Мерцелле нравилось. Ему ещё в доме родителей нравилось, когда она играла. Он смотрел ласково, чуть улыбался, задумчиво разглядывал её изящные руки и вдохновенное лицо. И здесь, в своём жилье – он положительно относился к её игре. Даже - хвалил.
Один раз только…. Когда, увлечённая плеском волн, она захотела выразить это в звуках…. Когда пыталась передать тот глубинный рокот и стремительный хлёст, искала и волновалась, и бегло перебирала клавиши – и вдруг подняла голову…. Мерцелле с широко раскрытыми глазами медленно вошёл в залу и остановился неподвижно. Он ни слова не произнёс. Не сделал ни жеста. Он просто смотрел на неё. С ужасом. От лица его отлились все живые краски. Лицо белело, как чистый загрунтованный холст. И на холсте в медленной тоске умирали два глухих мазка его глаз.
Пепле мгновенно прервала взлетевшее арпеджио…. Тревожно воззрилась на мужа: «Что с тобой?». Мерцелле перевёл дыхание и мучительно сглотнул. Хрипло прошептал: «Больше не надо…. Ты играешь о смерти… и я… как будто вижу её за твоими плечами…». Пепле содрогнулась и, словно обжегшись, захлопнула крышку рояля: «Боже мой…. Что ты говоришь?!». Мерцелле подошёл вплотную и положил тяжёлую жилистую ладонь на её руку: «Ничего. Это… не стоит принимать всерьёз… но – не играй так больше. Ты же можешь другое? Телеман… Шопен…».- «Да…,- дрожа, кивнула Пепле,- я могу… Но… – я не играю о смерти! Зачем ты заговорил о ней?! Это – волны! Плеск прибоя! Это наше лазурное, сверкающее на солнце море! Разве не слышишь ты, как радостно оно плещется и бьётся о камни?! Как орошают брызги прозрачный виноград?!». Мерцелле, дёрнувшись, согнулся и обхватил руками голову. Едва слышно, со странным всхлипом, забормотал: «Да-да… именно так… когда виноград в брызгах… и море сверкает на солнце…». И умоляюще посмотрел на жену: «Я прошу тебя… не играй…». – «Хорошо…»,- растерянно пролепетала Пепле и смолкла. Слабо вздохнула, поникнув головой, и отошла к окну. Море выплетало бирюзовый шёлк тихих волн и едва шелестело. Море томно плавилось на солнце и усмехалось отражёнными зайчиками. Пепле стало грустно. «Я никогда не сыграю этого,- думала она, - и ребёнок этого так и не услышит…. Но не беда! – подумала она вслед за тем и улыбнулась,- зато ему… ЕМУ!... - не будет страшно за нас!». Теперь, когда в ней зрело их общее сокровище - она очень любила мужа.
Она полюбила постепенно, день за днём. Не порывисто и страстно – а, плавно погружаясь, сливаясь воедино, сплетаясь душа с душой и воплотившись в третью – ребёнка…. Муж был частью этого обожаемого существа, и не любить его было невозможно! Он! Он будет счастлив рядом с ней! – чтобы счастлив был ребёнок! Потому что – ребёнок, рождённый от Мерцелле, будет хотя бы наполовину, но похож на него! - а значит, может испытывать те же чувства, иметь те же склонности. Ему будут приходить те же мысли… Его детство может повторить детство отца: те же первые шаги, то же познавание мира! Лепет, улыбка, жесты – всё повторится! И не любить этого нельзя!
Ребёнок толкнулся ножкой, и Пепле вся задрожала от нежности к нему. Он проснулся! – подумала она в умилении, - и ему хочется покрутиться, надоело лежать неподвижно. А может, он хочет гулять: покачиваться в глубине её вдоль белой балюстрады, а там и вдоль кромки моря, слушая морские плески и вздохи, лаская взгляд золотым и лазурным свечением…. Ведь он видит пока её глазами, и слышит её ушами… и у них общие чувства и общее сознание….
Скоро он родится, - густым топлёным молоком текли её мысли,- и тогда уже будет не внутри, а рядом с ней. Рядом, рядом! Она будет держать на руках его тёплое крошечное тельце и прижиматься своей щекою к щеке – настолько нежной, что никаких сравнений не подберёшь! И можно будет целовать его крохотные пальчики, которыми он ещё и взять-то ничего не умеет. И касаться губами легчайшего пуха на маленькой головке, восхитительной формой похожей на орех. И заглядывать в самые искренние на свете, самые простодушные, самые доверчивые во всём мире глазки, которые по отношению к капельному носику и такому же ротику будут гораздо больше, чем у любого взрослого….
Скоро, скоро он родится…. Не стоит думать и тревожится о родах. Они пройдут грозовою тучей, и в небе загорится ярчайшее из солнц, какие когда-нибудь восходили над морем. Конечно, над морем! Первое, что запомнит младенец в этой жизни – будет море!
Через два месяца всё так и случилось.
Дочка родилась ну такой хорошенькой, ну такой славненькой, что невозможно было глаз оторвать! Пепле не отрывала! Смотрела и смотрела! На этот маленький комочек! На шевелящееся одеяльце, которым тут же укрыли крошку, едва лишь родилась…. И она, до дрожи трогательно, всё копошила его ручками и ножками. Пепле, ещё не в силах приподняться – старалась повернуть голову, чтоб лучше видеть. Малютку омыли чистой водой и запеленали. Она лежала рядом, в резной колыбельке, и до неё можно было дотронуться! Вот чудо-то! Коснуться! Почувствовать рукой! Это сокровище, дочка – наконец-то существовала на свете! Наконец-то – была! Боже мой! – мелькнуло в сознании. А ведь это – я! Только – меньше и лучше! Лучше – потому что милее, нежнее, любимей! Лучше – потому что такая счастливая пора, как детство – у дочки ещё только в будущем! У неё больше возможностей пережить всё хорошее в этом мире! О плохом Пепле забывала…. Да и невозможно думать о плохом, когда глядишь на этого ангела. А Пепле только и делала, что глядела….
Мерцелле увидел дочку, едва лишь жена пришла в себя, и акушерка впустила его к ней в покои. Дрогнув в изумлении, он вдруг отметил про себя, что ни разу за всю жизнь не видел маленьких детей. Подросших – да. И видел, и писал. А таких….
В груди у него встал кол. Он смотрел на голенького шевелящегося младенца и чувствовал, что с каждой секундой дышать ему всё труднее. Воздух с хрипом проталкивался в лёгких, грозя вылиться в рыдания. Губы у него затряслись, и он зажмурил глаза и стиснул зубы. Он сразу вдруг понял – что за этот шевелящийся комок он отдаст жизнь. Потому что – будущее сразу засверкало и заискрилось впереди радужными всполохами. Потому что – всё сразу приобрело смысл! И этот белый старинный дом, и тяжесть прозрачного винограда, и даже оно, глухо плещущее море, пронизанное небесной лазурью….
Где-то там, по морским волнам, носились стремительные дельфины, срезали пенистые буруны крикливые чайки, в глуби, в тёмном царстве жили странные существа, которых никогда никто не видел….
Пусть даже они! Мерцелле теперь знает, как жить. Он будет жить, чтобы маленький комок, лежащий в колыбели, был счастлив и любил эту жизнь… и этот дом, и дельфинов, и море… Ну, конечно, море! Его всё равно можно любить – это море! Даже если его название схоже со словом «морте»… смерть».
Она когда-то прошлась тут – и срезала его жизнь аккуратным скальпелем – чётко по линии. Этой линией был утренний час, тот яркий и весёлый час, когда от лёгких воздушных порывов свежеет в голове, и раскрываются новые силы! Эти силы вступили в свои права, и он сел писать – прямо на этой террасе! Море открывалось окошком сквозь разросшийся виноград, и это стало внезапным прозрением! Виноград и море! Ах, как напористо звучала в этот час кисть! Как корпусно, энергично лепился упругий изгиб волны! Краем глаза он уловил светлую женскую фигуру, скользнувшую в пенистых гребнях. Она плавала, как никто! Телле!
Телле… Её тело потом выбросило море…. В тот день была удивительная погода! Телле как ни в чём не бывало пошла купаться…
Кажется, он услышал крик Венце…
«В море прётся огромный кракен!».
Это прозвучало совершенно дико! Кракен…. Тишина, солнце, лёгкое море… и кракен!
Пока Венце завёл мотор, Мерцелле успел вскочить на катер, и они понеслись….
И это действительно был кракен. Только совершенно немыслимый! Он возвышался, как чёрный блестящий айсберг, и шёл быстрей любой торпеды. И они оказались совсем близко: Телле и кракен! Когда его щупальце ударило о борт, заглох мотор. И Венце, ругаясь, полез чинить. А Мерцелле наводил пушку и посылал заряд за зарядом. И, казалось, море глотало их, как драже. Он всё бил и бил в эту гору пупырчатой склизкой массы - пока второе щупальце не зависло над головой – и не рухнуло на палубу, сметая пушку и всё, что ещё там оставалось. Мерцелле очутился в воде, и вода прямо на глазах сделалась багровой, как старое вино. Тут же рядом низвергнулось что-то громадное и упругое…. И внезапно ушло в глубину. Так стремительно, что в это невозможно было поверить. И тогда - воцарилась тишина.
Просто нестерпимая тишина. И в этой тишине вдруг заработал мотор. Оглушённый Мерцелле как-то добрался до катера и уцепился за спущенный канат. Венце ухватил его под мышки и втащил на борт. Держась за плечо моряка, Мерцелле озирал мир вокруг. Он медленно обвёл его взглядом от горизонта до горизонта. С востока на запад. С юга на север. Везде было только море. Бирюзовые волны, как бывает в ясный день. И над ними чайки. А больше – ничего.
С тех самых пор у Венце стал барахлить мотор….
