«небольшие формальности».
- Знаете, мы давно по работе разыскиваем одну даму — ту, что на цветном фото - женщину с Вашим лицом! А у неё есть веские причины скрываться. Причем легенда у нее может быть самой неожиданной, впрочем, это детали и Вас не касаются...Поразительное сходство! Мда...знаменитая дамочка, международного калибра.
Но о нашем разговоре и том, где и как Вы провели этот день, никому ни слова. Даже мужу. Это в Ваших же и в его интересах, Вы поняли?
Мы поняли, и о московском «приключении» я узнала от мамы лишь через полвека после нашего «гостевания» на Лубянке.
БАРАБАНОВСКИЙ САДИК
Этот город, вернее, Сталинский поселок вблизи старой Сатки, с дощатыми тогда тротуарами, обрамлёнными деревянными же коническими столбиками, - белёсые дорожки круто взмывали и опадали по склонам гор, - стал территорией моего раннего детства.
Так было в младенчестве, а потом на школьных каникулах, летних и зимних, уже с братом младшим, но чаще без него. Родители вечно были заняты на работе в областном центре— мама в больнице, отец на службе, а в Сатке папина мать, Пелагея Асеевна с семьей младшего сына, дяди Саши, и мамины родители Иван Петрович и Вера Степановна.
Жили они сначала все вместе, а потом в разных местах, недалеко друг от друга, но не дружили — мамины «из благородных», а бабушка Поля «из простых».
Масло и вода... Видимо, сказывались и старинные обиды, до которых мне не было дела, - я гостила и там, и там, но счастлива безмятежно была лишь в крохотной девятиметровой комнатушке у бабушки Веры с дедом Иваном, в квартире с двумя соседями.
Этот дом был у подножия высокой горы, увенчанной Дворцом культуры — белые колонны охватывали полукругом шедевр сталинской архитектуры и словно возносили его над бараками, невысокими кирпичными и деревянными домами ссыльных, эвакуированных, "спецпереселенцев», работяг и пьяниц, вербованных со всей страны для работы на гиганте «Магнезите» и коренных немногочисленных жителей.
И вот для всех желающих сияли там хрустальные люстры, отражаясь в натертом до блеска пахучей скипидарной мастикой дубовом паркете, играл духовой оркестр на танцах, устраивались «Ситцевые балы», давал спектакли самодеятельный театр в зале с красным бархатом кресел, со сценой и кулисами... В изостудии рисовали, в музыкальном кружке слепой инвалид войны дядя Витя в черных круглых очках терпеливо аккомпанировал на трофейном аккордеоне всем, кто попросит.
Но главным сокровищем для меня была дворцовая библиотека. Там я готова была забыть обо всем на свете при виде книжных полок — аж до высоченного потолка! Там я «паслась» сколько душе моей жаднющей угодно, не опасаясь, что прогонят - моя бабушка Вера заведовала всем этим богатством...
Летними вечерами у дома мы с бабушкой Верой поджидали дела Ивана, издали узнавая его по высокой сутуловатой фигуре; был он всегда в светлом полотняном костюме и с непременным облезлым портфелем — служил счетоводом (так после войны называли бухгалтеров и экономистов).
Я с разбегу забиралась к деду на руки, зарывалась лицом в седеющую бороду, не обращая внимания на смешки соседских мальчишек (барин пришёл!) с упоением вдыхала знакомый запах трубочного табака...
В доме же у бабушки Поли места было куда больше — в отдельной квартире две комнаты, чулан, кухня с высокой чугунной печкой, туалет, даже ванная комнатка, но без ванны, так, место для мытья. Детей, кроме меня, трое : мои двоюродные сестры Валя с Верой и брат Алеша. Дом двухэтажный, на два входа, деревянный, со своим особым древесным запахом — летом и зимой, только в мороз почему-то чувствовался он сильнее.
Жили на первом этаже, комнаты глядели на юг, был даже балкон, скорее, открытая терраска — высокая трава с цветами и кузнечиками доходила до перил.А окно кухни выходило на север. Через узкий тротуарчик — забор, выкрашенный зеленой краской, со скрипучей тугой калиткой-турникетом, ведущей в Сад.
Точнее, это был сквер — в центре небольшой фонтан - безводный, густо поросший зелено-бурым мхом, вокруг несколько скамеек в облезлой зеленой краске. И деревья - рослые, с густой листвой, такой густой, что солнечные лучи тонули в ней, не доходя до земли. А земля была жирная, черная, с влажным свинцовым отливом и такая плотная, что ни травинки из себя не выпускала.
Мы редко заглядывали сюда, да и не только мы. Сколько помню, никого из гуляющих там замечено не было, хотя рядом, через дорогу, было молодежное общежитие — по летним вечерам на всех трех этажах каменного трехэтажного дома из раскрытых окон неслось то «Над городом Горьким, где ясные зорьки....», то «Вернулся я на родину...». Видно, было где уединиться и без нашего сада.
Не любили садик и здешние коты, а собаки, если и забегали сдуру, словно пропадали бесследно. Так же исчезали неизвестно куда наши сломанные подопытные игрушки — мы нарочно бросали их то в фонтан, то оставляли на скамейке, а потом, на другой день, замирая от страха и восторга, убеждались — пропали!
И даже в самый жаркий день было там не то что прохладно, а как-то зябко, неуютно. Мне чудилось в этом какое-то волшебство, какая-то тайна, как сказали бы сейчас, вход в иные миры.
И я приставала с расспросами — а почему он такой?
- Какой такой, какой такой...Барабановский.
- А почему Барабановский?
- Ну покойный муж Барабанихи его посадил...
Тетя Шура Барабанова жила в этом же доме со своей молодой красавицей дочкой, только в другом подъезде. Она с трудом передвигалась по своей квартире, на улицу много лет не выходила из-за своей тучности, но охотно принимала у себя детей. Угощала пряниками, конфетами, беседой и очень приветливо встретила и меня, только ответила на мои вопросы о возникновении сада сдержанно — да, муж посадил. Умер он давно.
Потом сказали мне, что был муж тети Шуры большим начальником, а что да как с ним стало — Бог весть...В переводе на нынешний — посадил человек сад, жил, работал, и пропал: скорее всего, человека тоже посадили.
Сколько лет прошло, а остался в памяти Барабановский садик — таинственное место, где всё пропадает, место, как-то связанное с по чьей-то неведомой, чуждой, недоброй и скрытной волей...
исчезновением по чьей-то неведомой, чуждой, недоброй и скрытной
БОЖЕСТВЕННАЯ СТОЛЕШНИЦА
В большой комнате мы вчетвером сидим за крепким прямоугольным столом, белая вязаная скатерть снята. На крашеной суриком столешнице банка с водой, краски, кисточки, карандаши, листы бумаги, выдранные из одного на всех альбома для рисования. На улице дождь — не до гулянья. Смеркается, но под яркой лампой с самодельным абажуром светло и уютно.
Мирное занятие рисованием прерывается творческими разногласиями — стеклянная банка с водой падает, вода заливает наши рисунки и капает на пол. На наш дружный рев приходит бабушка Поля, молча наводит порядок. И вот мы, надутые и притихшие, сидим за тем же столом в ожидании ужина и пялимся на влажную еще коричневую плоскость стола с неровными подтеками сурика. От упавшей банки остался след — отлетел кусочек краски и что-то од ним золотинкою блеснуло. Ну кто удержится не расковырять! Закипела работа.
И заблистал испещренный бурыми нашлепками Лик …
В проеме двери стояла бабушка Поля, крестилась и повторяла: « Пресвятая Богородица, прости нас, грешных...»
Рано утром меня отвезли домой. А в следующий мой приезд в центре комнаты стоял совсем другой стол, и никто не мог сказать мне, даже много лет спустя, что сталось с иконой.
И В ТАЙНЕ ОТ ОТЦА КРЕСТИЛИ...
(Продолжение "Божественной столешницы"
Пелагея Асеевна
Бабушку Полю я запомнила с неизменным платком на голове, одетой в темное платье до полу и всегда в фартуке. Она стирала, варила, пекла, - кормила и обихаживала не только детей и взрослых, но и скотину. Скотина находилась в «стайке» - недалеко от дома располагался целый квартал таких «стаек». Там в дощатых сарайчиках жили куры, козы, овцы.
В нашей стайке главной скотиной была Звездочка — рыжая корова с белым пятном меж рогов и печальными мерцающими темно-фиолетовыми глазами, кормилица и умница, и скотиной назвать ее у меня язык не поворачивается.
Возвращаясь с пастбища вечером с табуном, она останавливалась у дома и звала — бабушка выходила на зов — в чистом фартуке, с подойником в одной руке, а другой, вечно красной, шершавой и натруженной, крепко держала меня за руку. Шли на вечернюю дойку...
Как-то в грозу мы, детвора, напуганные блеском молний и громом, забились под кровать в маленькой комнате и восторженно вопили при каждом раскате. Бабушка тогда сказала — Илья-пророк в колеснице по небушку катит.
Пожалуй, это единственное ее, неразговорчивой, высказывание на запретную тему. Запретную, как говорится, по умолчанию, как и тема исчезновения людей и появления переселенцев из далеких больших городов в дремучей таежной Сатке на речке с названием Карга.
А Пелагея Асеевна верила в Бога, верила тайно, никому не навязывая свою веру, боялась навлечь беду на родню. И в доме на виду ни одной иконы не было.
(А моя возлюбленная бабушка Вера, если и верила в Бога, то столь конспиративно, что и маму мою, хотя и крещеную во младенчестве, так и воспитала... При этом ни разу не позволила себе ни одного худого, впрочем, и доброго тоже, слова об обитателях дома у Барабановского садика, при всем неприятии их жизненного уклада).
Мы с братом росли в военном городке в центре большого города, где на миллион жителей было два православных храма, в семье коммуниста и офицера, так что были мы в духовном смысле дикарями. Более того, мы считали дикарями тех, кто верует.
Помнится, жила в нашем подъезде высокого роста дородная старуха, ходившая всегда в черном одеянии до пят и с покрытой черным платом головой, звали ее Домна. Дети почему-то побаивались ее — она в Бога верит , а Бога-то ведь нет, как известно! Значит, колдунья... Но колдуньи только в сказках...нет, бедная, несчастная она!
И вот я, от всей глупости своей пионерской души, решила спасти Домну.
На лавочке у парадного дотемна мы вели с ней долгие беседы — я требовала от нее доказательств существования Бога, а она больше молчала, только как-то обронила — подрастешь, может и поймешь что-то, ты-то ведь не совсем пропащая...
Годы спустя, уже в институте я изводила преподавателей научного атеизма дотошными вопросами(школа Домны!) уже как стихийно верующий человек. В глубине души я мучительно завидовала тем, для кого эти вопросы не существуют, кто крещен, а значит, причастен к великой и главной тайне жизни.
Пришло время стихов. Вышла первая книжка. Чуть раньше я впервые прочитала маме «Судьбу»:
« Я выросла в другой России, отвергшей Бога и Христа, и в тайне от отца крестили меня в церквушке у моста, а под мостом текла водицей кровь, и застыла навсегда не пожелавшая креститься давно сгоревшая звезда».
…
- Ты там побывала?
- Мама, это же стихи...
- Пелагея Асеевна тебя окрестила именно там, в церквушке у моста, тебе еще и годика не было. И тайком, тишком, чтоб никто не узнал, не то Ивану, отцу твоему, не сдобровать. А под мостом...там и вправду страшное место было.
- Вот, возьми, я все же сохранила, — порывшись в шкатулке, мама протянула мне крестик. Гайтаном служили несколько
