бездны донесся отчетливый, громкий, к тому же внушительный голос. Меж убогих домов простых ремесленников шел человек в сером плаще с поднятыми к небу руками. Гнев, излучаемый его лицом, был виден даже более отчетливо, чем черты самого лица. Он громко вещал во все концы:
— Мракобесы! Так вам и надо, извергам! Суд! Страшный суд пришел на ваши поганые головы! Слушайте мое пророчество: скоро придет конец этому грязному миру! Он уже начался! И именно здесь! С вашего логова! Конец Тьмы! Он приближается! Многие из вас станут свидетелями, как на небе зажжется солнце! Испепелит! Изничтожит ваши проклятые глаза, которые и так ничего не видят! О изверги! Я радуюсь и торжествую над вашей смертью! Суд! Начался суд!
Лейтенант с презрением плюнул на землю.
— Носители ереси для нас еще более опасны, чем носители вируса.
Всегда и везде, как только народ терпел какое-нибудь бедствие, солнцепоклонники наглели до предела. Они вот так совершенно в открытую, потеряв всякий стыд и всякий страх, ходили по улицам гибнущих городов и пророчествовали свой «конец тьмы». Они даже не пытались скрывать радости о смерти тысяч людей. Сколько уже в истории черной вселенной было таких лжепророков? Не мудрено, что их число давно превысило множество небесных костров, которые они в отупении ума своего именуют «звездами». Во все тяжкие времена массовых бедствий проповедники лученосной веры собирали вокруг себя толпы людей и говорили: «Вот, сейчас должно загореться солнце! Мера беззаконий людских переполнила чашу терпения истинного бога! Сейчас! Не расходитесь! Нам суждено стать свидетелями этого события — единственного в истории человечества!»
Толпы обманутых подолгу стояли, смотря на черное небо, и постоянно уходили разочарованными. А их вожди — осмеянными. Но как только начиналось где-нибудь новое бедствие, трагичные уроки собственной секты быстро забывались, и из среды ереси вновь появлялись могильщики мироздания.
Человек в сером плаще бесстрашно шел к колонне путников. Речь его не пестрила разнообразием, все одно и то же:
— Мракобесы! Погибель на вашу голову! Ваш мир содрогнется в судорогах! Когда на небе загорится солнце, вы все ослепните и вспомните… вспомните слова праведного Мерра!
Князь Мельник обратился к лейтенанту:
— Надо бы подстрелить эту падаль.
Минесс кивнул, осмотрелся по сторонам и громко крикнул:
— Эй, Дьенн! Сделай так, чтобы он нам всем поклонился!
Лучший в эскорте стрелок вскинул свой двуствольный арбалет, и тут же разогретый гневом воздух содрогнулся от громкого хлопка тетивы. Проповедник лученосной веры замер на полуслове. Из его груди торчали хвостовые оперенья двух стрел. Одна указывала где находится сердце, другая пронзила легкие. Две струйки крови начали стекать вниз по плащу — словно из души полились красные слезы. Солнцепоклонник упал на колени, хотел еще что-то сказать, но лишь спазматически дернул челюстью. Его тело повалилось вперед, и он в поклоне пал перед наблюдавшими, распластав по земле безжизненные руки.
— Будем считать, что он хотел попросить у нас прощения, но не успел… Молодец, Дьенн!
Кавалькада спешно двинулась дальше, обнадеженная тем, что еще совсем немного, и страшный город останется позади. Навсегда позади. Увиденное здесь произвело довольно шокирующее впечатление, и в дальнейшем они стали огибать всякое селение, даже маленькие деревушки. Болото, к счастью, закончилось, и движение через лес теперь не представляло особых затруднений. Ольга тихо дремала в клетке, а на всякие ругательства и проклятия в свой адрес отвечала тем же равнодушным молчанием, что на простые завывания ветра. Она часто грезила о своем отце, в слабой дремоте видела мать и деревенских подруг в повойниках. Наверное, они уже считают ее мертвой. «А интересно, — думала она, — если бы Лаудвиг увидел мое настоящее лицо, он бы… ну, хотя бы извинился за все оскорбления?» Ольга мысленно представила себе эту картину: она смывает с себя грим, видит перекошенное от изумления лицо принца, недоумевающие взгляды его охранников, осуждающее покачивание головой князя Мельника. «Я знаю, — ее маленькие кулачки сжались, — он бы сразу сдал меня этому проклятому Калатини! И получил бы свои двести тысяч евралей…» Потом неожиданно для самой себя она улыбнулась: «а вдруг не сдал бы?»
Путники продолжали брести по какому-то бездорожью. Уставшие и в конец измотанные, они стали уже действовать друг другу на нервы. Они раздражались из-за всякого пустяка, даже из-за того, что какая-то ветка хлестнула по лицу. Один из солдат эскорта, звали его Жак, вдруг стал излишне разговорчив. Обращаясь то к одному, то к другому воину, он говорил:
— Эй, не тужи, парень! Жизнь прекрасна! Жизнь замечательна! Нужно только это увидеть…
Его угрюмые, до предела изнуренные сослуживцы вяло отмахивались, но тот настойчиво продолжал всех ободрять. Причем, делал это все громче и громче:
— Да что вы все скисли, братья?! Мы ведь выполняем приказ короля Эдвура, которого все любим и свято чтим! Не есть ли это высшее благо для солдата?! — На лице Жака играла блаженная улыбка, глаза прямо-таки сияли радостью.
— Помолчал бы лучше! — рявкнул один из вояк.
— Нет-нет! Пусть говорит! Я приказываю! — Минесс развернул коня и тревожно начал наблюдать за происходящим.
Жак улыбнулся и пожал плечами.
— Господин лейтенант! Посудите сами: уныние губит нашу душу! Мы — гвардейцы короля! Должны шествовать с высоко поднятой головой! Вы только подумайте! Вы только представьте: мы живем в этом мире! Живем в человеческом облике! В облике высшего существа! Не есть ли это столь же наивысшее благо?! Вглядитесь в эти деревья: они прекрасны! Посмотрите на небесные костры — в них вечная романтика! Учитесь наслаждаться каждым моментом! — Жак не стал больше ничего говорить, он закрыл глаза и засмеялся. Всемогущая тьма замерла и прислушалась к звонкому переливу его голоса.
Минесс с такой силой дернул уздечку, что его лошадь встала на дыбы и заржала. Смех Жака и ржание бессловесного животного слились в единый демонический консонанс, от которого у каждого по телу пошли мурашки.
— Этот человек болен чумой! Убить его немедленно!!
Перепуганные солдаты долго не решались поднять руку на своего собрата.
— Это мой приказ, олухи! Среди нас параксидная чума!!
Чей-то дрожащий меч нанес предательский удар сзади. Жак перестал смеяться, глянул на торчащее из живота острие, еще раз блаженно улыбнулся и шепнул на прощанье:
— И все же она прекрасна…
— Уходим! Быстро уходим с этого места!
Не прошла и пара циклов, как в арьергарде отряда кто-то снова засмеялся.
— Вы сдурели?! Прекратить смех! Если вы считаете, что мы уже вне опасности, то вы сильно… — Минесс понял, что заканчивать фразу нет смысла, потому как уже ничего не исправишь. Мускулы на его лице напряглись и придали ему выражение грозного гипсового изваяния, озаренного красноватым светом факелов.
Один из солдат расхохотался так, что упал с лошади. Но даже это его не остановило. Он принялся кататься по траве, рвать ее руками и пускать фейерверком в воздух. Вместе с неумолкаемым смехом из него вырывались отрывочные фразы:
— Он прав!! Он прав!… Жизнь — это счастье! Я схожу с ума от радости! Чума — это высшее чудо!.. Попробуйте! Вы только попробуйте вкусить эту сладость!.. Ха-ха-ха!.. — его тело изгибалось по земле, как во время сексуального экстаза, блаженство лица, изуродованного красками, по виду мало отличалось от агонии. Он распростер руки, желая обнять и расцеловать целое небо. — Вы только попробуйте: это божественное чувство! Это в сотни раз лучше вина и женщин! Это… это… я хочу, чтоб это продолжалось вечно!! Я балдею! Я… я…
Несколько десятков стрел изрешетили его тело, но тот, казалось, даже этого не заметил. Он умер в торжествующей улыбке, словно совокупился с собственной смертью — и замер в удручающем оргазме с Вечностью. Князь Мельник тревожно глянул на лейтенанта.
— Вот вам и защитные балахоны… А как они красиво начинают говорить, когда сходят с ума. И не подумаешь, что простые невежды способно на такое.
Лейтенант Минесс стал уже почти самим собой — в том смысле, что краска практически стерлась с его лица от обильного пота, и в отряде наконец-то появился хоть один человеческий лик.
— Дело дрянь, князь… — он испытывающе огляделся вокруг, будто безмолвствующий мрак мог ему шепнуть подсказку к дальнейшим действиям. — Впрочем, дрянью оно было и дрянью будет. Едем вперед! Что нам еще остается?
Лошади, спотыкаясь, тронулись дальше. Путь лежал по идеальному бездорожью, вокруг — лишь воинственно настроенные деревья, ощетинившиеся своими ветвями-пиками. Дороги и след исчез. Изредка попадались поля, словно отдушины в пространстве. Их горбатый рельеф заставлял то карабкаться в гору, то спускаться в непроглядную бездну тьмы. Ориентировались только по компасу. Каждый тайком признался себе, что ему все равно куда направляться, лишь бы подальше отъехать от эпицентра зараженной области. Чем это бевальцы прогневали Непознаваемого — непонятно. Столь же непонятно и тревожно было то, насколько глубоко чума сможет проникнуть в Франзарию? И вообще, каким путем возвращаться назад?
Разведчики тьмы, как всегда, ехали первыми. Их было двое. И если впереди поджидает какая-нибудь серьезная беда, они как громоотвод — первыми и падут, уж если не возгласом, то своей смертью предупредив остальных. От этих солдат требовалась особая бдительность, так как на свет их факелов ориентировался весь отряд. Маулин, младший по званию, обратился к Пьену:
— Сержант, пора бы искать дорогу. У нас кончаются запасы пироантовых смол, необходимо закупить их в каком-нибудь селении. Иначе останемся без огня…
Чуть слышимый ветерок мягко прошелся по вершинам деревьев.
— Сержант, вы меня слышите?
Пьен молчал. Он уже долгое время боролся с каким-то странным чувством. Ему показалось, что седло, на котором он сидел, вдруг стало мягким, до сладости приятным. Уздечка в руках весело щекотала нервы. Он поднял голову, глянул на небесные костры и… затаил дыхание. У небожителей праздник, что ли? Костры переливались такими радостными цветами, что у Пьена перехватило дух… Внутри что-то взорвалось, и приятное тепло стало распространяться по телу. Воздух вдруг пропитался дурманящими ароматами, с каждым вздохом Пьену казалось, что он втягивает ноздрями райское наслаждение. На земле ему трудно подобрать какие-то аналоги. Такое чувство, может быть, испытывают лишь в Настоящем Мире. Ему хотелось дышать и дышать… Довести до безумия эту остроту восприятий. Сбоку какой-то идиот кричал: «сержант, вы меня слышите?!» Но ему было на все и на всех наплевать. Чума пришла в его душу, неся с собой вселенский праздник, вселенское неистовство, неслыханное буйство страстей. Он долго сдерживал свой язык, так как оставшейся каплей разума понимал, что он его погубит. Но внутренний взрыв просто обязан был выплеснуться наружу. Пьен вскинул руки и закричал:
— Вы даже не представляете, какое это счастье!!
В тот же миг его онемевшее тело почувствовало несколько слабых комариных укусов. Несколько стрел одновременно вонзились в спину, одна прошла сквозь горло, и
