ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
«Вот уже третий час кряду не отвечает домашний телефон и мобильник Жанны. Не сидится, не сидится на месте; не нахожу себе покоя. Друзья утешают, Дьяк, не волнуйся, ушла в магазин, телефон дома оставила. Женщина! – с ними такое часто случается. Тристан начал рассказывать байку про свою тёщу, но осёкся, поймав отрицательный взгляд Флориана. Езжай домой, пока доедешь, глядишь, она с покупками дома ждать будет. Поверь, повода для беспокойства нет.
Быстро собрался, вызвал такси. От услуг друзей добросить до дома отказался.
Водителя не торопил. Таксист сам, видя моё состояние, старался ехать на максимальной скорости.
На второй этаж взлетел, перепрыгивая через две-три ступени. Сердце ухало в груди, как молот. Ключ, как назло, никак не хотел входить в скважину. Наконец открываю дверь и с порога кричу: - Жанна! Тщетны мои усилия. Пространство квартиры отвечает молчанием.
Не снимая обуви, пробежал по квартире. Пусто!
В голову полезли отнюдь нерадостные мысли. Бросило в жар. Меж лопаток заструился противно и подло холодный пот.
Где, где она? Где Жанна?
Злость от отчаяния и безысходности завладела мной. Какого чёрта, куда она отправилась? Зачем?
Уселся на кухне на табурет, обхватил голову руками, закрыл уши ладонями, скрючился и начал от страха тихо подвывать-скулить, незаметно покачиваясь взад-вперёд.
Из состояния вневремённости вывело прикосновение к плечу. Остановился, поднял взгляд. Передо мной стояла Жанна с красными заплаканными глазами. Все те слова, злые, нехорошие, что готовы были сорваться с языка, испарились.
- Что, что случилось? – встаю с табурета и усаживаю на него Жанну.
Она отрицательно покачала головой, мол, ничего. А слёзы ещё сильней полились из глаз.
Меня затрясло от дурных предчувствий.
- Тебя обидели? Избили?..
Самые скверные предположения не хотел произносить вслух.
- Яшенька, - заговорила Жанна дрожащим голосом. – Я тебя не послушалась… Сама поехала к бабушке Евдокии… вовсе она никакая не бабушка и не целительница.
- И?!
- Она ничего не сказала. Указала только на дверь.
Новый приступ плача сотряс Жанну. Она уткнулась лицом в ладони и сбивчиво, не отнимая их от лица, рассказала во всех подробностях. Про всё: перевернувшееся ведро и пролитую воду; про сорвавшиеся с косяка подковы; про дощечки, бывшие иконами, про погасшие лампадки и рассыпавшиеся цепочки…
- Это дурной знак, Яшенька, - закончила она. – Яшенька, милый, мне страшно! – она вытерла слёзы руками, - три плохих знака подряд – не к добру!
Я попытался её успокоить. Объяснить, что хорошие, что плохие знаки, что разные приметы придумали сами люди. От скуки и от безделья. Когда голова забита непрошенными, дурными мыслями, они в итоге, исполняются. Мысли и пространство взаимосвязаны. Исполнившиеся плохие предзнаменования в итоге бывают простым совпадением.
- Вот и всё, дорогая моя жёнушка! – становлюсь перед ней на колени и поцелуями убираю слёзы с её лица.
- Точно? – не успокаивается Жанна.
- Как пить дать! – клятвенно заверяю я, подняв вверх правую ладонь».
«Март пролетел незаметно. Ещё быстрее сошел снег, оставив после себя большие лужи и грязь.
Жанна больше не возвращалась к теме посещений всевозможных ведуний, прорицательниц и наследственных знахарок, объявления коих занимали целые полосы в городских газетах. Она всецело погрузилась в работу, открыла в городском Доме Культуры кружок художественной вышивки. Первых учеников было пять – две старушки-пенсионерки, молодая мамаша на сносях и две девочки пятиклассницы. Через две недели кружок вышивания посещали тридцать человек.
Если март был сухим и тёплым, то апрель, ему в противоположность начался дождями. Мелкие, нудные, они моросили сутки напролёт. Пронизывающие ветра, которые, казалось, дуют сразу с четырёх сторон света, лишали желания выйти на улицу, подышать свежим воздухом.
Часто вечером, не зажигая света, стоя вдвоём у окна, мы наблюдали за улицей. Однотонное серое небо, унылое и безрадостное; хмурые тучи, беременные дождём; изредка одинокий прохожий, укрывшись под зонтом от дождя, пересекал двор, спеша скрыться в подъезде. Скука! Эти вечерние терапевтические сеансы заканчивались чаепитием с вареньем и сдобой при свечах. Жанна любила повторять, романтику должно всегда находить в любом природном состоянии. Настроение себе и мне поднимала в такие унылые вечера одним способом: включала магнитофон, вставляла диск, и в комнате звучал Вивальди.
Сны, не всегда радостные, после появления в моей жизни Жанны перестали сниться. Стал высыпаться. Утром просыпался бодрым и свежим. Чувствовал прилив сил. Это связывал со своей вновь обретённой любовью. И благодарил её за это. Жанна отвечала лаконично: - Дрiбне!
Совсем наоборот вышло в эту грозовую, тревожную ночь с субботы двадцатого на воскресенье двадцать первое апреля.
Жанна уснула перед телевизором на диване далеко за полночь.
Я, сославшись на усталость, лёг в спальне и сразу провалился в сон…
Высокие пирамидальные тополя, нанизавшие на свои пики сладкую вату облаков, росли по обе стороны заброшенной гравийной дороги. В перспективе она упиралась в пунцовый горизонт догорающего дня, превратившись в точку.
Царит повсюду тишина. Штиль. Не шелохнётся лист. Не шуршит трава. Легко катит моя бричка, запряжённая кобыла без понуканий, ударов хлыста и подёргиваний поводьями держит темп. Серебристая пыль, размолотый жемчуг дороги, летит из-под колёс и копыт; повисает в воздухе прозрачными белёсыми облачками, показывая путь.
Сладко дремлется. Равномерный бег брички убаюкивает; погружаюсь в то пограничное состояние, зыбкое, как утреннее зарево, и тонкое, как острие иглы – ещё не сон, но уже не явь.
Резкий порыв ветра освежает холодными прикосновениями сильных дланей, прогоняет дрёму. Потревоженные, взволнованно зашептались тополя, перебрасываясь скупыми словами-жестами между собой. Ветер усиливается. В воздухе на хрупких хрустальных цепях повисло прочное ощущение приближающейся грозы: мягкая, как мех куницы сырость и тонкий аромат застоявшейся воды, тины, загнивающих водорослей.
Кобыла резко тормозит. Приседает на задние ноги. Меня бросает вперёд, назад… откидываюсь, больно ударяюсь спиной о задний борт брички, она отзывается забытой болью зимней простуды. В чём дело? Первая мысль, пришедшая спросонья. Кобыла прядёт ушами, закидывает голову, хрипит, перебирает ногами. В угнетающей пустоте пространства раздаётся громкое жалобное ржание. Кобыла пятится, будто увидела приближающуюся опасность.
Новый сильный порыв ветра срывает шляпу с головы, колышет из стороны в сторону старую бедную бричку; она горестно скрипит с тихим скрежетом рессор. Приподнимаюсь, чтобы рассмотреть, что так напугало животное. И снова сильный шквал ветра; он меня выбрасывает из брички. Лечу на дорогу. Мне вдогонку – острые клинья ледяного ливня. Стихия разбушевалась.
Барахтаюсь в воде. Стараюсь удержаться на плаву. Знаю, мои старания тщетны. Пловец я аховый. Но работаю, работаю… руками и ногами, шлёпаю по воде.
Свинцово-тёмные, медленные воды реки хватают своими тонкими руками-струями за мои отяжелевшие намокшие одежды. Они тянут настойчиво вниз, борются со мной; крепкими путами судорог пытаются закрепостить, обездвижить тело. Я вступаю в неравную схватку со стихией. Силы ещё не на исходе и порох сух в пороховницах.
Высокая волна с оскалившимся в злобной усмешке хищным ртом, подминает меня и устремляется, обняв, вниз. Барахтаюсь, силюсь перебороть упорную настойчивость стихии, так сильно возлюбившей меня.
Чувствую толчок снизу. Ощутимый. Холод от него сильнее студёной воды. Что-то объёмное, похожее на корягу или бревно, выталкивает меня на поверхность. Живо цепляюсь за эту спасительную соломинку. Жадно хватаю ртом, наполненный влагой воздух. Мысленно благодарю бога. Утираю лицо. Рассматриваю предмет моего спасения. От увиденного в ужасе, отталкиваю его.
Это труп девушки. Спокойное молодое лицо, не обезображенное тлением; глаза в умиротворении закрыты, тонкие изящные кисти рук с переплетёнными пальцами покоятся на груди. Во всём её виде – непоколебимая вера в лучшее, не потревоженная смертью. Коса из золотистых волос обвита вокруг головы.
«Утопленница! – забилась мысль в голове паническая, следом трезвая, - Утопленники выглядят по-иному…»
Подплываю к трупу, внимательно рассматриваю девушку. Её не истлевший красивый наряд колышет вода. На лице – мне кажется? – появляется улыбка. Дрогнули веки. Открываются глаза…В панике бешено молочу по воде, стараюсь отплыть от неё подальше, но меня снова что-то толкает снизу. Оказываюсь на деревянном длинном ящике. Гроб! «Чтоб меня! – мелькает в голове. – Чур! Чур!» Соскальзываю в воду. Гроб распадается. Доски плывут по течению. На поверхности колышется то, что когда-то было живым человеком: полуистлевшие останки, ветхие чёрные простые одежды, небогатые украшения, позеленевшие от времени на костяшках пальцев и груди. «Что за…», - шепчу посиневшими, замёрзшими губами; дальше – произношу про себя. Дрожь, не холодная, сковывающая, огненная пробегает по телу. Краем глаза замечаю один за другим появляющиеся на поверхности реки предметы. Трупы!.. В гробах и без. Вешняя вода размыла кладбище.
Вокруг меня, как сор, трупы, трупы, трупы… от такого соседства становится не по себе.
В окружении мертвецов, и истлевших, и только подвергшихся тлению совсем не обезображенных на пиршестве червей телами и лицами, плыву, влекомый неспешным движением вод.
Стук от соприкасающихся тел раздражает слух, словно кто-то вгоняет в череп гвозди уверенным ударом молотка.
Бросаю взгляд на проплывающие мимо скорбные берега. Они, подмытые сильными водами, обрушены. Высохшие ракиты склонились в покорном поклоне, отражаются в воде, расчерчивают хрупкими ветвями чёрные воды. Мимо проплывают заброшенные поселения с разрушенными деревянными избами, руинами церквушек и покосившимися крестами на погосте.
Без того бурное, моё воображение разыгрывается всё сильнее.
Мне кажется, я слышу, мертвецы беседуют со мной. Рассказывают истории из своей долгой или короткой жизни. Делятся своими радостями и бедами. Сетуют на своё незавидное нынешнее положение. И корят кого-то, корят… Хлопают дружески по плечу костлявыми руками, предлагают как-нибудь заглянуть на огонёк, в один из ненастных поздних осенних деньков, когда разыграется непогода в кости со снегом, выпить кофейку с корицей или чего-нибудь покрепче горячей водицы. И подмигивают хитро глазницами-провалами, и улыбаются гнилыми щербатыми оскалами зубов…
Стук трупов друг о друга учащается. Впереди вижу, вынырнув из воды повыше, огромную воронку, куда устремляются останки тел, толпятся, толкаются, будто спешат на королевскую вечеринку, боятся опоздать.
Ток воды ускоряется. Разворачиваюсь, пытаюсь преодолеть напор воды. Но лишь больше усугубляю своё шаткое положение. Вода смыкается надо мной, с трудом пробиваюсь наверх, сквозь плотные ряды трупов. Разворачиваюсь лицом навстречу воронке, ненасытной глотке водоворота. Оттуда раздаётся громкий
