Меня разбудило жалобное мяуканье Тобика, настойчиво трущегося о мои ноги. Черт! Кажется, я опять вчера забыл его покормить. Именно с этой мыслью я с трудом разлепил тяжелые, будто свинцом налитые веки и с удивлением огляделся по сторонам.
Солнце, выглянув на минуту из-за низких тяжелых туч, лениво проплывающих за окном, било по глазам с прицельностью снайпера. Похоже на то, что прошедшую ночь я провел сидя в кресле. Даже большую половину утра умудрился прихватить, так как, судя по всему, сейчас уже довольно поздно - десять или даже больше.
В голове туман. Отчаянно ноет спина. И вновь это противное ощущение неловкости, сродни тому, которое я уже испытал один раз, побывав в шкуре Федьки Скворцова… Хотя нет! Гораздо сильнее. Что-то подобное я, по-моему, переживал еще в глубоком детстве в момент совершения чего-то очень стыдного. Например, когда незаметно от продавца упер с полки супермаркета кулек с леденцами. Или когда, спускаясь по школьной лестнице, попытался заглянуть под слишком короткую юбку своей одноклассницы, поднимающейся по соседнему пролету.
От резкого прилива крови неприятно зудело лицо. Как же стыдно, черт! Это, наверно, из-за тех унижений, которые мне довелось пережить. Ну, еще бы! По сравнению с ними даже унижения Федьки Скворцова выглядели теперь несколько бледновато. Впрочем, для Наденьки они, скорей всего, не были такими уж ужасными, потому что вчера, помнится, ничего похожего на то, что происходит со мной сейчас, я не испытывал. По крайней мере, ничего такого, что наверняка бы испытал в схожей ситуации, если бы сознавал себя мужчиной. Но в том-то и дело, что вчера я был женщиной, да, именно женщиной (брр, как вспомню, так вздрогну!), я думал и чувствовал как женщина, и только это, скорей всего, и спасло меня от стресса.
Но сегодня, когда все встало на свои места, события вчерашнего дня виделись мне чем-то до отвратительного жутким и противоестественным. Особенно, конечно, тот момент на квартире Малянова, когда меня чуть было не подвергли насилию… Господи! Да что это я, в самом деле! Ведь это же не со мной было!.. Или все-таки со мной?..
Наверное, самым неприятным во всей этой истории было то, что я никак не мог припомнить, когда именно покинул чужую оболочку, чтобы вновь переместиться в свою собственную… А может, и не было никакого перемещения? Может, все, что произошло со мной накануне, было только сном, страшным нелепым сном?.. Эх, если бы! Но, к сожалению, это не сон.
С трудом оторвав голову от спинки кресла, уныло плетусь в ванную, скользнув безразличным взглядом по большим настенным часам возле двери. Ну, так и есть: пятнадцать минут одиннадцатого.
После контрастного душа и яростного растирания мочалкой начинаю понемногу приходить в себя. В мозгах, еще минуту назад представлявшихся мне неким бесформенным студнем, наступает что-то вроде просветления. Мне даже кажется, что я сумел-таки установить границу между той и этой реальностью. Да, по-моему, это произошло сразу после того, как Наденька во второй раз покинула дом Малянова. Или немного позже. Обрывки угасающего сознания (видимо, как раз в эти секунды и происходил процесс моего перевоплощения) сохранили в памяти темный арочный туннель, ведущий к выходу со двора, чувство безотчетного страха от того, что вот сейчас, откуда-то из-за угла на меня выскочит маньяк с горящими глазами и капающей с губ слюной, и бледные Наденькины руки, намертво вцепившиеся в злополучную сумочку, словно это и не сумочка вовсе, а некое бесценное сокровище… После этого - все. Провал в памяти. Или, точнее, в беспамятство - в сон, больше похожий на забытье.
Да, так скорей всего и было. И не стоит на этом так уж сильно зацикливаться.
Из ванной я вышел значительно посвежевшим и приободрившимся. Даже сделал несколько гимнастических движений, чтобы поднять настроение и окончательно изгнать из памяти весь накопившийся за ночь негатив. Удалось это только отчасти. Во-первых, мешал голодный Тобик, выписывающий под ногами восьмерки («Ну, потерпи хоть немного! Сейчас получишь свою колбасу!»). Во-вторых, едва ли не сильней всех пережитых вместе с Наденькой унижений, где-то глубоко внутри меня точила обида. Да, как ни крути, а все же приходилось признать, что я опять, в который раз оказался в дураках. Получается, все это время моя подруга попросту водила меня за нос и, хоть и связывала со мной мечты о своем вторичном замужестве, вела, так сказать, двойную игру, чередуя наши нечастые свидания с вечеринками у какого-то Эдика, где, судя по всему, отрывалась по полной… А впрочем, это даже к лучшему. Теперь, когда я знаю о Наденьке все, мне будет гораздо легче избавиться от угрызений совести по поводу нашего разрыва. Одним словом, вопрос этот можно считать закрытым. Отныне и навсегда.
Привычным движением зарядив в проигрыватель диск с зарубежными рок-балладами и сделав музыку погромче, я отправляюсь на кухню, где, в нетерпении перебирая лапами и бросая умильные взгляды на холодильник, меня уже поджидает Тобик. По счастью, любительская еще не закончилась. Пока, пыхтя и причмокивая от удовольствия, теть-Верин любимец жадно расправляется со своей порцией угощения, занимаюсь приготовлением завтрака, а именно выскребаю из чашек и кастрюлек все, что накопилось там за последние дни, в одну большую тарелку и подогреваю все это в микроволновке.
Настроение постепенно налаживается. Я вспоминаю, что сегодня первый день моего отпуска (Ура! Наконец-то свобода!), с которым, помнится, у меня были связаны поистине наполеоновские планы. Что ж, сейчас, по-моему, самое время, чтобы начать претворять эти планы в жизнь. Да-да, и немедленно!
Покончив с завтраком, бодрым шагом возвращаюсь в зал. Взгляд мой тут же устремляется к Таниной фотографии, выставленной в книжном шкафу на самом видном месте. Сняв с полки, изучаю ее самым тщательнейшим образом. Смотрю, так сказать, глазами творца, стараясь в этой небольшой по размерам карточке разглядеть прообраз своей будущей картины. Портрет, надо отдать должное фотографу, выполнен довольно неплохо. Очень удачный ракурс, умело расположен свет, и, что самое главное, Таня на этом снимке похожа на себя настоящую. Только какая-то уж больно грустная она здесь получилась! Я ее с этим выражением лица почти ни разу не видел. Хотя, с другой стороны, так, наверно, даже интересней. Будет над чем поработать…
Но, как ни велико было мое желание тут же приняться за дело, пришлось еще на какое-то время запастись терпением из-за внезапно возникших трудностей. Первая из них - это, конечно же, отсутствие рабочего места. Вся сложность в том, что дома я никогда до этого творчеством не занимался, поэтому никакого подходящего стола, не говоря уже о мольберте, за которым можно было бы удобно расположиться, у меня не было. Вторая трудность: так называемые вспомогательные средства, которые тоже все остались на работе... Вот же идиот! Я ведь даже последние покупки, сделанные в магазине «Художник», туда оттащил. Единственное, что мне удалось найти после довольно продолжительных поисков, - два больших альбома, пожелтевший рулон ватмана, набор акварельных красок в полузасушенном состоянии и полупустую коробку простых карандашей. Все это я чудом обнаружил в коридоре на шкафу, куда засунул их, наверно, еще во время своего переезда в теть-Верину квартиру, да так с тех пор ни разу и не вспомнил. Ну, не беда! Все ж таки это лучше, чем ничего.
Наконец, со всеми необходимыми приготовлениями покончено. Установив Танин портрет на подоконнике, поближе к свету, я усаживаюсь напротив с остро отточенным карандашом и альбомом в руках, в качестве подставки воспользовавшись большой поваренной книгой, найденной в одном из кухонных шкафчиков, которая, хоть и отличается неимоверной тяжестью, все же, по-моему, как нельзя больше подходит для этой роли.
Никакого четкого плана у меня пока нет, поэтому начинаю с обычных набросков. Во-первых, для того, чтобы, как говорят художники, лучше набить руку. Ну, а во-вторых, потому что по опыту знаю, что самые удачные идеи приходят обычно непосредственно в процессе работы…
Сначала все идет как по маслу, словно до этого я всю жизнь рисовал одни лишь портреты. Карандаш, послушно следуя движениям пальцев, порхает по бумаге, как птица. Я предельно сосредоточен. Взгляд фиксирует все: и строгую складку возле губ, и мягкие полукружия бровей, слегка сведенных к переносице, и чуть заметную грустинку, затаившуюся на дне больших, широко распахнутых глаз…
Через каких-нибудь полчаса мой первый набросок уже завершен. Я долго верчу его так и эдак, то поднося к самому носу, то отодвигая на расстояние вытянутой руки. В целом я доволен работой. Несмотря на то, что Таня на этом портрете как две капли воды похожа на свою фотографию, она совершенно не выглядит печальной. Или, может, это только обман зрения?
Чтобы рассеять свои сомнения, я вновь хватаюсь за карандаш. На втором портрете изо всех сил стараюсь изобразить мою подругу улыбающейся. Это, оказывается, не так-то просто, но задача меня увлекает. От усердия я высовываю язык и даже пробую подпевать льющейся из проигрывателя мелодии, по обыкновению немилосердно перевирая мотив.
Примерно через двадцать минут мой второй эскиз также закончен. Я окидываю его придирчивым взглядом. Да, получилось, конечно, несколько хуже, но, по-моему, вполне сносно.
В следующих своих рисунках я уже вовсю даю волю воображению: пробую изобразить Таню по пояс, сидящей на стуле, сначала с опущенными на колени руками, потом облокотившейся на стол, с подпирающей щеку ладонью… Работа увлекает меня все больше и больше…
И вот тут что-то такое происходит… что-то, заставившее меня по-новому взглянуть на свои работы. Ощущение такое, словно ты только что бежал по улице, радостно подпрыгивая, и вдруг, вспомнив про какое-то очень важное дело, остановился на месте как вкопанный, не в силах продолжать прерванный путь… Теперь мои портреты нравятся мне все меньше и меньше. Я никак не могу понять, отчего. Сперва мне кажется, что я слишком увлекся вырисовкой деталей и забыл при этом о главном. В связи с этим мне даже вспомнилось высказывание Энгра, которому когда-то пытался подражать, призывавшего при изучении натуры прежде всего обращать внимание на целое, а детали называл
