Нужный дом он нашел сразу, хотя не был здесь уже года три. Обычный полуподвал пятиэтажки. И вывеска – «Клуб». Какой клуб, для кого? Это было известно лишь посвященным. И Куцый – один из них. О том, что здесь намечается какое-то торжество, он узнал случайно. Это был шанс! Тем более, что с хозяином клуба он был знаком еще со школьной скамьи, учились в одном классе. Теперь Паня Рыжов – он же Ржавый – известный в городе авторитет и пивной фабрикант, а он, Куцый, всего лишь жалкий фотографишко, перебивающийся случайными заработками - вечно голодный и вечно скитающийся по чужим углам.
У входа Куцый остановился. Поздняя осень, подмораживало. Ведущая вниз лестничка подозрительно поблескивала, и с его весом «супер-мухи» можно было легко сковырнуться и сломать шею. Поэтому к двери он спускался осторожно, ступенька за ступенькой. Слегка подташнивало. Это от голода, он знал. За последние два дня ему удалось поесть лишь один раз. Затесался в какой-то свадебный кортеж, вытащил из кофра единственную свою драгоценность – фотоаппарат «Никон» - и представился свадебным фотографом. Охрана вычислила чужака, очищавшего свадебный стол с жадностью Гаргантюа, минут через десять после начала банкета и вынесла его из ресторана с повреждениями легкой тяжести. Хорошо, хоть так.
Но сейчас должно получиться. Во-первых, здесь он бывал еще во времена расцвета игровых залов, а, во-вторых, знал некоторых завсегдатаев клуба, и это могло пригодиться, когда его снова будут выносить из заведения. Тоже, конечно, без почестей.
- Ты куда? – встретил его за дверью двухметровый Самсон, подпиравший головой низкий потолок. Куцый через силу выдавил из себя улыбку и протянул охраннику заранее приготовленную визитку: «Куцевалов Семен Борисович. Фотограф. Распорядитель банкетов»:
- Туда…
Бронзовый лоб Самсона ужался до проволоки:
- А… Ну…
- Баранки гну! – неожиданно для себя разозлился фотограф. – Паня сказал прийти за час до банкета, все проверить, заснять… Сам знаешь – после Серого и Дракулы мало что останется на столе.
Упоминание имен завсегдатаев клуба на охранника подействовало, и, пока тот морщил свою проволоку, Куцый прошмыгнул в зал.
В нос сразу ударили такие запахи, что у голодного фотографа закружилась голова. Вот она – жизнь! Вот она – мечта! Огромный стол, уставленный подносами, тарелками, хрустальными фужерами. Закуска и выпивка на любой вкус. Сочные, истекающие божественным фимиамом крови мяса блюда. Чуть колышащийся свет расставленных повсюду свечей, бросающих на стол зловеще мерцающие блики. Красная драпировка стен, красная скатерть на столе и красные салфетки – все, как в каком-то фильме ужасов.
Прилипший к позвоночнику желудок неожиданно притих. Фотограф обозрел длинный, метров на двадцать, стол. И зачем так много? Зачем столько? Это же просто издевательство – делать выбор из полусотни блюд!
Сглотнув тягучую слюну, Куцый перекинул кофр за спину и, чтобы не тратить время на обход стола, встал на четвереньки и прополз к заветному месту в центре. И тут ему снова стало дурно. Голова кружилась, руки тряслись. Он боялся, что упадет в голодный обморок раньше, чем дотянется до еды. Впрочем, была еще одна мысль: а, может, не следовало ему пробираться сюда по-воровски, а просто предложить свои услуги фотографа? Неужели Ржа откажет своему бывшему школьному товарищу? Тем более, что Куцый готов был готов отработать на этом чужом празднике совершенно бесплатно. То есть за еду. Но об этом, конечно, говорить не стоило.
Место оказалось удачным. Хорошо видно вход, и в случае опасности можно нырнуть вниз, под стол. Рядом была дверь, видимо – в подсобное помещение, куда можно будет спрятаться в случае необходимости. Хорошо бы проверить, но сил на это уже не оставалось. И главное – прямо перед ним - это огромное, вытянутое ТЕЛО… Украшение стола. Символ роскоши и богатства. И живой укор тем, кто обедает бутербродом и чашкой чая. Всех гостей, может, этим и не удивишь, но некоторых впечатлит, несомненно.
А еще – глаза этого чудовища… Они были прямо перед ним – эти глаза. Два выпуклых полушария смотрели на фотографа холодными мрачными зрачками, как живые. Они словно смеялись над ним. Словно говорили, что ему, жалкому, ничтожному фотографу-самоучке, никогда не быть в центре внимания, никогда не украсить ничью – хоть и такую же ничтожную и бесполезную – жизнь.
И тут он вздрогнул: показалось, кто-то спускается по лестнице за входной дверью. Воздух, нагретый пламенем свечей, сгустился так, что стало трудно дышать. По спине пробежал озноб. Не отрывая взгляда от бесовских глаз, он пошарил перед собой. Ничего… Пустой желудок отбивал в висках бешеные ритмы. Серая пелена приближающегося бессознания окутывала мозг. Сейчас, вот сейчас…
Он протянул руку и с каким-то утробным рычанием воткнул палец в этот мерзающий, холодный глаз. Круглый, липкий катыш вывалился из пещеры глазницы и, скользнув мимо пальцев фотографа, покатился по столу. Куцый прихлопнул его ладонью и замер: снова послышались какие-то посторонние звуки. Неужели это глаз? Да нет, не может быть… Тогда откуда эти звуки? В тишине зала было слышно только шипение и потрескивание горящих свечей. И – словно голос или мелодия…
Да ерунда все это! – подбодрил он себя, хотя холодок ужаса все так же пронизывал внутренности и высып`ал на лбу мелкими бисеринками пота. Это желудок… урчит недовольно. Требует пищи, мяса, крови… Требует насыщения… Ему все равно, кто станет его поглощенной жертвой. Ему все равно…
Фотограф приподнял руку со скрюченными, словно сведенными судорогой пальцами, и тут же снова стремительно схватил глаз и запихнул в рот. О, это было непередаваемое чувство поглощения! Настоящее блаженство! Мертвое и живое – по живому… И торжество: мерзкий катыш скользнул по пищеводу, упал в желудок и смерк.
И сразу стало легче: прошла мелкая, противная дрожь, пальцы расправились, белесая пелена спала с глаз. Он победил свой страх, свой голод. Он не набросился на еду, как это было раньше… он победил!
Второй глаз чудовища постигла участь первого, но несколько иначе. Оправившийся фотограф, обретший, наконец, способность видеть и действовать, нашел на столе вилку и, проткнув второй глаз насквозь, отправил его в рот. Туловище, казалось, выгнулось на столе, но Куцевалов уже не страшился чертовских затей: его собственное тело требовало пищи, и получило бы своё, даже если он сам остался без глаз…
А вот и само тело… Над ним уже потрудились: живот был вспорот, кишки удалены, и в мрачном, красноватом полусвете белели только тонкие кости и хребет. Жаль, подумал фотограф. Жаль, он обожал кишки… В детстве, когда мать готовила убоину, он любил протаскивать кишки через неплотно сжатые зубы, и всасывать их горьковатую жидкость, затекающую тонкой струйкой в окровавленный рот… А потом, как последнюю мерзость, стряхивать с рук их гадкую, вонючую, припахивающую экскрементами оболочку…
И это не казалось ему противным, потому что так было принято в его семье. А еще – сосали вареные мозги убоины. Но это – почти через силу и по настоянию матери. Она считала, что если сын будет питаться мозгами и высасывать мозговые косточки, то и сам он станет умней и многого добьется в жизни. Или хотя бы обеспечит ее старость. Но не угадала старушка. Собственных мозгов у Куцего вряд ли прибавилось, иначе не сидел бы сейчас за чужим столом и не пожирал чужую плоть…
Но привычка осталась. Большая голова туловища тоже, кажется, ждала своего часа. Или даже просила: съешь меня… Ах, матушка, зачем ты меня этому учила? – подумал он, беря в руки нож. – Ведь я был таким добрым, таким послушным! Не ссорился с тобой, не убегал из дома, не хулиганил… Зачем ты меня учила?..
Голова, на удивление, отделилась легко. Несколько капель крови на ноже – и вот он уже держит ее в руках, смотрит в пустые глазницы и улыбается. Жертва вечерняя, искус, соблазн... Желание тут же впиться зубами в эту плоть и рвать, рвать ее на части и глотать… Он едва подавил в себе это желание, не без труда разрезал голову на несколько частей… А вот и мозг… Белый, девственно белый, как первый снег. Странно. Он слышал, что мозг имеет серый цвет. Впрочем, какая разница? По нынешним временам чужие мозги – это не достоинство и не инструмент, это – пища другим, более успешным. Естественный отбор.
Позабыв о времени, он с упоением поглощал содержимое головы, но потом вдруг вздрогнул: опять показалось, что услышал посторонние звуки… Где все? Где прислуга, которая готовила и накрывала на стол? Где официанты? Где Самсон, почему его не слышно? Где все?
И тут, взглянув на часы, он снова похолодел: до начала банкета оставалось всего несколько минут! Нужно срочно заметать следы и бежать, иначе печальных последствий не избежать. И еще: ужасно хотелось пить. Приподнявшись на стуле, он потянулся к бутылкам. Взял одну, посмотрел… пиво! Другая – тоже… Третья… Вся батарея разнокалиберных бутылок оказалась пивной. И другая, и третья… Черт, да что же это такое?
Он терпеть не мог пиво. Вернее, пиво не терпело его гастритного желудка, и, оказавшись внутри, устраивало настоящую контрреволюцию - с бурлящими потоками, взрывами и рвотными позывами. Бунт желудка сопровождался невыносимой изжогой и икотой. Но так хотелось пить, что он не выдержал и, сбив крышку о край стола, с невероятным наслаждением и сладким стоном присосался к бутылке…
Остановился, когда бутылка опустела. Оглянулся. Сытость растекалась по телу. Пиво слегка туманило мозг. А-а, пиво! Теперь все понятно: ведь Паня Ржавый был местным пивным королем! Ему принадлежали сразу два пивных завода и собственный бренд. Куцый посмотрел на красную этикетку. «Конкорд». Что значит «согласие». Согласие с кем, с чем? О такой марке пива он даже не слышал. Хотя какая разница? Все равно он терпеть не мог пива. С такой мыслью фотограф открыл еще одну бутылку и осушил ее в несколько глотков. Больной желудок на очередную алкогольную атаку не отреагировал… Конкорд! Значит, можно и третью.
А теперь пора. Кое-как убрав на столе следы своего пиршества, он с трудом поднялся с места и прислушался: тихо… Но когда приблизился к находящейся рядом двери и приложился к ней ухом, ему снова послышались какие-то голоса и звуки. Идти прежним путем бесполезно: Самсон его не выпустит. А, может, рискнуть? Переодеться в форму официанта и выскользнуть из клуба? Но где взять форму? И еще: куда спрятать фотоаппарат? Под куртку? Будет заметно. Тогда точно остановят. А когда начнут бить, он привычно прикроет этой драгоценной железякой интимное место. Тоже ценность, хоть и не такая, как фотоаппарат.
На раздумья у него ушло несколько минут, после чего он решительно открыл дверь и вышел из зала. Его встретил большой холл, ярко освещенный, украшенный каменным мозаичным полом, мраморными колоннами и настенными гобеленами с античными сюжетами. По углам стояли фигуры мраморных нимф с амфорами, из которых лились тонкие струйки весело журчащей воды. Широкая лестница вела к стеклянной двери, возле которой замерли два лакея в париках петровских
