* * *
Реми завернул в эту харчевню потому, что уже изрядно умаялся ночевать на брошенной наземь лошадиной попоне и в полусне ворошить угли, чтобы дым отгонял москитов и прочую пакость, которой в луизианских болотах было видимо-невидимо. Сейчас ему не хотелось ни выпить, ни поболтать, как обычно он делал в трактирах, ни даже приголубить хорошенькую служанку — лишь набить живот сваренной не на костре едой да растянуться на мягкой перине под крышей.
А служанка в этой дыре и вправду была прехорошенькой — маленькая креолочка с копной блестящих чёрных кудряшек. Только очень уж хрупкая — вот-вот переломится. И огромные карие глаза её смотрели исподлобья — затравленно и зло, будто у попавшего в капкан зверька.
Видать, она стала рабыней совсем недавно.
У Реми внезапно защемило сердце при взгляде на неё.
* * *
Как же Гэйла всё это ненавидела…
Провонявшую кухонным чадом и сивушным смрадом харчевню, пьяные похотливые рожи завсегдатаев, потные руки, норовившие её облапать. Своего новоявленного хозяина, старикашку Гастона. Вторую служанку, Бренду, которая игриво взвизгивала, когда её лапали да щипали.
Но яростнее всего Гэйла ненавидела себя.
Своё тело, которое щупали эти скользкие пальцы.
Всемилостивому Господу было угодно сделать её трактирной прислугой, девкой для поганых утех. Но Гэйла не собиралась принимать эту жалкую долю безропотно, как неразумная скотина!
Что с того, что библейский Иов многострадальный покорно сносил все напасти, которые Господь ему посылал? Иову не приходилось ночь за ночью отдавать своё тело на поругание!
Гэйла знала, что ей делать.
Подступавшая ночь должна была стать последней её ночью под этим проклятым кровом. Ей нужно было только дождаться, пока очередной похотливый скот не захрапит в её постели, усыплённый настойкой сонного корня, которую ей предстояло подлить ему в кружку с сивухой.
Гэйла заранее раздобыла сонное снадобье и рассчитала, когда месяц пойдёт на убыль, а охотник за беглыми рабами Вэлентайн Картер и его люди откочуют из их Сен-Габриэля вниз по реке.
Река.
Миссисипи. Отец Вод, который примет её грешное тело, если Отец Небесный откажется принять её грешную душу, которая вечно будет гореть в аду.
Пусть так, но рабыней она больше не станет!
Оставалось перетерпеть только одну ночь.
Последнюю.
Но как же это было тяжело!
Гэйла вся передёрнулась, вновь почувствовав на бедре чужую жадную ладонь.
— Эй, черномазая! — прогундосил заросший щетиной верзила-янки со шрамом на верхней губе и ещё выше задрал подол юбки Гэйлы. — Застели-ка мне постель!
В воздухе сверкнула серебряная монета, и Гастон ловко её поймал.
Вздрогнув, Гэйла покачнулась и отчаянным взглядом обвела осклабившиеся рожи вокруг.
Нет, она не могла. Иисус и Пресвятая Дева, она просто больше не могла!
— Но она же не хочет.
Уверенный голос откуда-то из-за спин прозвучал воистину как глас Божий.
Гэйла обернулась и широко раскрыла глаза.
Этого бродягу в поношенной одежде она никогда раньше здесь не видела. Не каджун, но и не янки. Она не могла определить по выговору, кто он. Немногим старше неё, белобрысый и сероглазый, пониже ростом, чем верзила со шрамом, но ладный и крепко сбитый.
— Малютка не хочет тебя, друг. Отпусти её, — повторил он беззлобно, но твёрдо.
После пары мгновений ошеломлённого молчания янки оскорблённо взревел:
— Заткнись, сопляк? Я заплатил!
Отпихнув брякнувшийся на пол табурет, он вскочил, выпустив Гэйлу, и та рванулась было прочь.
Сильные пальцы незнакомого бродяги ухватили её за плечо, и весёлые серые глаза оказались совсем близко.
— Чш-ш, цыплёнок… — Он бесцеремонно, но не грубо затолкал её к себе за спину. — Постой-ка тут.
На его загорелом лице неожиданно вспыхнула улыбка.
Пьянчуги гомонили, не решаясь напасть, удерживаемые то ли видом блеснувшего в его руке ножа, то ли этой искренней улыбкой.
— Ты готов отдать свою жизнь за шлюху, парень? — подбоченившись, пронзительно выкрикнул Гастон.
— За женщину, — серьёзно поправил тот. И, поглядев на возмущённо топтавшегося перед ним верзилу, примирительно добавил: — Бери ту, что хочет тебя, друг. — Он указал подбородком на жадно наблюдавшую за сварой Бренду. А потом, снова повернувшись к Гэйле, вдруг подмигнул ей и возвысил голос: — Плачу пять луидоров за ночку с этой малюткой, Гастон!
На миг в харчевне опять повисла гробовая тишина, сменившаяся изумлённым гулом зевак.
— За эдакие деньги, парень, — проворчал наконец Гастон, выступая из-за стойки, — ты можешь неделю пялить эту сучонку от заката до рассвета, пока тебе не надоест!
И он поймал потёртый кошель, брошенный ему парнем, так же сноровисто, как прежде монету. Распутал завязки, высыпав деньги на ладонь, попробовал каждый луидор на зуб и повелительно кивнул Гэйле:
— Ступай, дура, услужи господину!
Она проглотила слюну и неохотно двинулась к лестнице.
* * *
Ступени лестницы скрипели, скрипнула и дверь её комнатушки, пропуская их обоих, и Гэйла поспешно заперла её за собой. Она попыталась разжечь огарок сальной свечки, стоявший на сундуке у входа, но руки у неё задрожали так, что свечка заплясала в плошке.
Тёплые пальцы спокойно отняли у неё плошку, кресало и мгновенно зажгли фитиль.
Огонь вспыхнул, освещая простецкую, скуластую и курносую физиономию с ямочкой на левой щеке. Парень глазел на Гэйлу, чуть заметно улыбаясь.
Прислонившись к двери, та вытерла об юбку вспотевшие ладони, тоже не сводя с него напряжённого взгляда.
Этот бродяга заплатил такие деньги за трактирную шлюху!
Он явно что-то замыслил. Что?
Парень несколькими шагами пересек комнату и откинул задвижку с окна, дёрнув на себя створки. И нетерпеливо оглянулся на Гэйлу:
— Пойдёшь со мной?
Нет, он точно помешался!
Гэйла вздёрнула верхнюю губу, как ощерившаяся кошка:
— А ты что же — не тронешь меня… господин?
Он мотнул головой, продолжая пытливо её разглядывать:
— Ты же этого не хочешь.
— Это важно? — Гэйла так и передёрнулась.
— Ага, — безмятежно подтвердил тот. — Ты не хочешь меня, и я тебя не трону, если ты пойдёшь со мной, малютка. Будут другие женщины, которые меня захотят.
Наглый петух, такой же, как все мужчины! Считают, что между ног у них — просто сокровище!
— Зачем я тебе тогда? — бросила Гэйла, раздувая ноздри.
Парень почесал в затылке, искоса поглядывая на неё.
— Если в реке тонет щенок, я его вытаскиваю.
Гэйла закусила губу и прикрыла глаза, лихорадочно размышляя. Рушился весь её тщательно продуманный план побега, но…
Но ведь она могла использовать этого сумасброда, чтобы убраться как можно дальше отсюда! И охотник за рабами Вэлентайн Картер стал бы не страшен ей!
— Куда ты собрался вести меня? — хрипло вымолвила она. — К себе домой? Откуда ты родом?
— У меня нет дома, — легко пожав широкими плечами, отозвался парень. — Я родился на островах… и просто брожу по свету, зарабатываю то там, то сям, смотрю на мир и на людей... Никто мне не указ. — Голос его посерьёзнел. — Никто, кроме Бога.
Гэйла вдруг до боли остро позавидовала ему.
— Я тоже не родилась рабыней, если хочешь знать! — зло процедила она. — Мой отец… был доктором и женился на моей матери, хотя она была всего лишь служанкой в его доме. Я нипочём не оказалась бы тут, будь я мужчиной! Никто тебе не указ, конечно! А что делать мне, если…
Она задохнулась и умолкла, бессильно сжимая и разжимая кулаки.
— Если ты красива. Если к тебе все тянут лапы, — кивнув, тихо закончил парень и демонстративно скрестил руки на груди. — Я не буду тянуть к тебе лапы, Господь свидетель… Я просто хочу тебе помочь. Решайся, малютка. Как тебя зовут?
— Гэйла, — помедлив, вымолвила она.
— Красивое имя для красивой девушки, — ухмыльнулся он, тряхнув головой. — А меня — Реми. Решайся, Гэйла.
Она ещё раз поглядела в его серые простодушные глаза и решилась. Всё, что было ей дорого — серебряный материнский крестик — висел у неё на шее. Здесь ей оставалось сделать только одно…
Она шагнула к постели, ставшей местом её позора, судорожно сжав в руках плошку с горящим огарком. Но, как бы крепко она её ни сжимала, пальцы Реми оказались сильнее, и он задул свечу, выхватив её из рук Гэйлы.
— Я хочу выжечь дотла этот поганый клоповник! — прохрипела она.
— Здесь люди, — мягко, но решительно произнёс он, — Люди, а не клопы… и Бог им судья. Держись за меня, Гэйла.
* * *
И она вынуждена была держаться за Реми, выбираясь наружу. И прямо-таки повисла на нём, цепляясь руками и ногами, пока он ловко и почти бесшумно спускался вниз, на крышу дровяного сарая под её окном.
Было очень темно, хоть глаз выколи, и стояла влажная липкая жара, обычная для Луизианы в пору ранней осени. Поставив Гэйлу наземь, Реми не выпустил её ладони, и так, держась за руки, они осторожно пробрались к конюшне.
Гэйла затаилась за углом, в кустах жасмина, пахнущего дурманяще и сладко. Сердце её колотилось то часто-часто, то вовсе замирало.
А Реми всё болтал о чём-то с конюхом Луи, будто забыл, что она торчит в этих треклятых кустах и трясётся от страха и волнения. Наконец, церемонно распрощавшись с Луи, он неторопливо повёл по двору свою гнедую лошадь, ласково теребя её за гриву:
— Что, соскучилась, Ласточка?
Да он вообще рта не закрывал, этот… балабол!
Гэйла еле дождалась, когда он, вскочив наконец на спину своей Ласточке, подъедет к кустам, за которыми она пряталась, и тут же зашипела, едва он поднял её с земли и боком усадил на седло перед собой:
— Я тут жду, жду, а ты всё болтаешь! То с этим старикашкой, то с этой клячей!
— Ах, ласточка, и ты соскучилась? — прыснул Реми, ловя её гневно вскинувшиеся кулаки в свою крепкую ладонь. И добавил уже серьёзно. — Всё, малютка. Всё закончилось.
Гэйла попыталась отстраниться от него, цепляясь за гриву лошади. Но он осторожно привлёк её к груди, и наконец она сдалась, опустив растрёпанную голову на его широкое плечо. Так действительно было удобней.
Каменистая дорога летела под копыта лошади, ветер ерошил волосы, в болотах дружный хор лягушек выводил свои рулады. Но Гэйла уже ничего не слышала. Она крепко спала в кольце чужих рук, чувствуя себя в безопасности, чего не было уже давным-давно.
Когда она приоткрыла глаза, небо над болотами начинало розоветь. Окружающих мест она не узнавала, а это значило, что, слава Всевышнему, резвая Ласточка унесла их далеко от Сен-Габриэля.
Реми осадил лошадь, и Гэйла сползла наземь, не дожидаясь, когда он спешится и снимает её с седла.
Он тоже спрыгнул вниз и, потерев ладонью глаза, весело уставился на Гэйлу:
— Выспалась?
Она не удостоила его ответом. Присела на краешек проворно расстеленного им на траве плаща и зябко поёжилась.
— Продрогла? — не унимался Реми, — Потерпи, сейчас костёр разожгу.
Он что, взялся опекать её, будто наседка — цыплёнка, как он её недавно назвал?!
Гэйла вскинула голову и отрезала:
— Мне не холодно!
— Ну и хорошо. А вот мне холодно, — покладисто заметил Реми и принялся обустраивать кострище, снося к песчаной прогалине хворост.
Немного посидев, Гэйла поднялась и тоже начала подтаскивать к костру сухие сучки, кору и мох.
Реми встал перед нею, легко выдернув у неё из рук эти сучья, как недавно выдернул свечку.
— Я сам. Лучше скажи
