"...СПАСТИ, ХОТЯ БЫ, ОДНОГО..."

другая слобода, Рогань, которую от нашей слободки отделяла тоненькая речушка Роганка. Она бежала быстренько, скоренько, словно поспешая. Впадала эта речушка в другую реку, Уды, а оттуда в Донец, затем унося свои воды в могучий Дон. Мы с папой прошли всеми берегами Роганки и Уд, аж до Донца. А вот Дона я так и не увидел, как не старался представлять, что сейчас он начнётся уже там, за крутым поворотом, или чуть дальше...
Было на этой слободке всё, что должно было быть. И поля широкие, и речки бегущие, и ферма за полем, и даже стадион, который из всего что делало стадионы стадионами имел только наспех сколоченные футбольные ворота. Вот туда и грозился отправить меня папа...
но, уже на следующий день я увлёкся другим и завёл новых друзей. И едва они у меня появились, я сразу же исчез из дома и возвращался разве что на ночь, или перехватить что ни будь на обед. Всё остальное время я гонял свою ватагу, или, как мы сами себя называли, «эскадрон», вокруг квартала воюя то с «белыми», то с «поляками», то с «немцами», то ещё с кем-то, кого сами выдумывали. А между делом я рассказывал мальчишкам о своих подвигах на Азовском море, разумеется, большую часть которых выдумывал тут же, на ходу, и внезапно обнаружил для себя, что из меня получился бы неплохой писатель. В этих своих рассказах я всегда выставлял себя комиссаром, таким же как и папа, кого-то поднимал в атаку, кого-то спасал из бушующих волн, или ловил настоящих контрабандистов, а то и пиратов. Ребята, само собой, мне не верили. Но из-за этих вот самых рассказов-фантазий они и прозвали меня Мишка Комиссар... Только произносили они это «комиссар» с уважением, серьёзно, видимо считали меня своим настоящим комиссаром...
И как настоящий комиссар, я каждое утро проводил построения своего эскадрона и обрушивал на несчастные головы ребят, плохо понимающих русский, целые тонны вдохновенных речей. Содержание их зависело от того с кем мы воюем в этот раз. Слышала бы меня моя учительница, то точно предложила бы моему классу выбрать меня командиром отряда. А может быть и командиром дружины. Но она была далеко. Пока что меня внимательно слушали только эти мальчишки, разинув рты, не понимая и половины того что я им пытаюсь сказать. Интереснее всего им было тогда, когда я рассказывал о Красной Армии. Почему я это знал? Потому что они тогда меня перебивали вопросами. Что и говорить. Армия всегда интереснее для мальчишек. И они мне доверяли. Всё-таки сами решили, что я у них старший. Но, самое главное, что я сам считал свой эскадрон самым настоящим эскадроном, боевой единицей, которую можно повести в бой по первому призыву товарища Сталина. Или товарища Ворошилова. А может быть Будённого. В общем — будет видно, когда будет нужно. А пока что мы воевали только с тишиной на львовских улочках, напоминающих больше лабиринты, не менее интересные чем мои рассказы.

Самым лучшим моим другом был Микола Стаднийчук, или, как его называли все, «Метелик». Почему так? Нет, вовсе не потому, что он был похож на мотылька, или потому что вдруг научился летать. Сколько его помнили, он всегда носил с собой ножик. И всегда Микола, этот ножик старался куда ни будь воткнуть. Шутки шутками, но лучше чем Микола ни кто не умел метать нож. Даже взрослые. Поэтому он и стал Метеликом.
И ростом Микола был чуть повыше всех, и вид у него был немного посерьёзнее, и читал поболее. Одним словом — случайность в нашем эскадроне. Может быть поэтому мы с ним и подружились. Говорили, что отец Миколы исчез в 1939 году, когда на Польшу напали немцы, что служил он где-то на Балтике, и поэтому у Миколы были свои мечты...
Мечтал он, как вырастет, станет моряком, увидит далёкие страны, и обязательно, почему-то, Америку. Потом вернётся во Львов не Миколой Метеликом, а капитаном военного крейсера, обязательно в белом кителе с боевыми орденами и медалями, и все будут его называть Пан Капитан, а его будущую жену Пани Капитанова. Я не стал его убеждать, что панов больше тут нет и не будет, но сама идея мне понравилась и я серьёзно задумался, а не стать ли и мне морским комиссаром... Это было бы здорово... Но, на утро, я снова был пограничником...
Так вот, в боях и победах, пролетел почти весь июнь...

Этим вечером я появился дома чрезвычайно рано, когда в небе уже во всю светили звёзды, яркие-преяркие на чёрном-пречёрном, будто кожа у негра. Я бы и не зашёл в гостиную, если бы не услышал шум застолья и не понял, что у нас гости. Прямиком бы пробрался к себе в спальню и нырнул в кровать. Утром я бы доказывал, что пришёл очень рано, но уже все спали и мне очень не хотелось никого тревожить..
Но, разговоры в гостиной оставляли надежду на лучшее. Я зашёл и остановился в дверях.
Так и есть. Накрыт стол. На столе полно разной вкуснятины, и горят две свечи. Так у нас было всегда, каждый вечер, в каждую пятницу.... Этот пятничный вечер почему-то назывался субботним ужином, или просто шаббат...
Почему, я не знал... Мама что-то рассказывала, но для меня это были предания старины глубокой, интересные, но слишком заумные. Ведь мне было десять лет... Что я тогда понимал? Ничего.... За столом сидели родители. Рядом совершенно мне не знакомые люди: старик с густой белой бородой и майор, черноволосый, усатый, здоровый, даже огромный, тоже пограничник, но с Орденом Боевого Красного Знамени на груди. Мало сказать, что он был огромный. Он мне показался настоящим богатырём, одним из тех, про которых я читал в сказках. Это он говорил и смеялся басом, а голос его напоминал гром среди ясного неба.
Я остановился и моментально был замечен папой.
- Чего остановился, Миша? - окликнул он, - в ногах правды нет, а в дверях тем более. Это командир нашей заставы, пришёл поздороваться с твоим прадедушкой. Проходи, садись.

Я, почти по взрослому подошёл к майору и протянул ему руку.
- Миша.
- Ну здравствуй, тёзка, - ответил майор, - будем знакомы. Я Михаил Степанович.
Он пожал мою ладонь и только сейчас я почувствовал его силу. «Если он сожмёт чуть сильнее, то вместо руки у меня будет культяпка», - подумал я, но не подал виду и отпустив руку майора я подошёл к прадедушке, которого раньше не видел и о котором не слышал.

Он был старый, но широкоплечий, ровный, и видимо, когда-то, очень сильный. Добрые глаза, густая белая борода, чёрная шляпа и почему-то, каракулевая телогрейка, надетая поверх лёгкого летнего костюма, потёртого и выцвевшего.
Прадедушка положил мне руки на голову, а потом на плечи.
- Ну вот, я увидел своего правнука, - сказал он тихо.
- Тебя зовут Миша?

Я кивнул.
- Михаэль. Так звали моего отца, твоего прапрадедушку, - ответил прадедушка, - а меня зовут Натан. Правда люди меня предпочитают называть Антоном Михайловичем.
- А я буду называть Натан... - ответил я и обнял его. Почему, не знаю сам. Просто подумал, что так и нужно бы было встретить прадедушку, а не с каких-то официальных приветствий и не нужных представлений. А обняв, почувствовал, что это прадедушка богатырь, а не командир заставы. Сколько было ему лет, я не могу судить даже сейчас. Я не знал этого. И так и не узнал. Но то, что прадедушка Натан был полон сил и жизни, даже радовался ей, это я понял. А каким должен быть богатырь? Не плакать от старости, не вздыхать об утраченных годах, а уметь радоваться детям, внукам, правнукам и помнить своих родителей... Точно... Поэтому я и обнял прадедушку, решив, что никуда завтра, наверное, не пойду, а буду с ним...
Присев рядом с ним я начал слушать разговоры взрослых. Меня никогда не прогоняли, как других ребят их родители, а наверное хотели, чтобы я всегда был в курсе всего что происходит. И в курсе дел семейных, и в курсе дел папы, и мамы, и просто их друзей и наших соседей. Наверное поэтому я и получился такой, умнее всех. Не в смысле разумнее, а в смысле осведомлённости. Язык за зубами я держать умел и никогда не рассказывал друзьям, да и просто любопытным, о том о чём слышал от родителей.
Прадедушка говорил мало, но интересно. Оказывается он приехал из Венгрии, из другой страны, и мне стало во много раз любопытнее, как же там живут люди и правда ли, что капиталисты ходят в цилиндрах и фраках, с тросточками, а все рабочие измазаны сажей, а их дети чистят ботинки прохожим за медные монеты.
Но, судя по всему, это было не так. Прадедушка рассказывал про Венгрию так, как будто речь шла о Киеве, куда я ездил этой зимой, или о Харькове, который я знал прекрасно. И оказалось, что цилиндры уже давно ни кто не носит. Мне стало интересно, какие же шляпы носят капиталисты. Судя по всему не такие как прадедушка. Ведь он был не капиталист, а значит буржуи не носят таких шляп. Но, беспокоиться о буржуях я не стал. Я услышал впервые то, что очень меня удивило. Даже тревожно стало, когда прадедушка произнёс, что переживает за нас. Почему? Война? Немцы?
- Это может произойти в любую минуту, даже сейчас, - сказал он, - когда я ехал сюда, я видел много военных колонн движущихся к границе, немецких, венгерских. И шли они не на учения...
- Да, - кивнул папа, - перебежчики с той стороны говорят то же самое.

Михаил Степанович взгрустнул.
- У нас половина командиров на восток чемоданы пакует, на море... Мамки, няньки, детвора... Прямо в казармах. Говорят, что Брест вообще общежитием стал...
- Да ну, - отмахнулся отец, - страшно не то, что мамки и няньки, а то, что «зелень» необстрелянная, а вместо боевой подготовки штудируем газеты.

Я даже вздрогнул. Папа первый раз меня испугал. Уж не меня ли он имел ввиду? Значит надо будет заниматься зарядкой и попроситься в тир. Там никаких газет. И подготовка боевая. Да и зеленью он называл меня, когда я не слушался и через чур был самостоятельным.

- Люблю своего комиссара, - усмехнулся Михаил Степанович.

Прадедушка покачал головой.
- Я помню Гражданскую, Германскую... Так вот, немцы не те что были тогда. Мы там тоже думали, что они не изменились. Но они очень изменились. Это другое поколение. Их глаза напоминают глаза мёртвых, без жалости, без совести, без пощады. С ними невозможно говорить...

- То есть? - удивился отец, - они были тут, мы с ними общались, даже подружились. Люди как люди.
- Люди есть везде, - ответил прадедушка, - но очень важно что вот тут у человека, - постучал он пальцем по лбу.
- Нам там не сладко. Ещё нет того, что произошло в Польше, или в Австрии, мы не носим жёлтых звёзд на одежде, но нам уже нельзя появляться там, где ходят арийцы. Пока что нам разрешают покидать страну, но не многие этим воспользовались. В основном едут в Америку, ну, а я вернулся сюда. Благо что мне довелось узнать, что вы тут. Иначе ехал бы в Харьков.

Жёлтые звёзды, арийцы, кому-то нельзя куда-то ходить, где ходят другие... Каким странным мне всё это показалось... И при чём тут немцы?

- Они заставили венгров принять еврейские законы, - продолжал прадедушка, - нас не берут на работу, нам нельзя торговать, нам нельзя учиться... Вот так вот... А недавно прошёл слух, что всех будут передавать немцам, а потом куда-то вывозить, на какие-то поселения, где, мол, мы сможем заниматься чем хотим. Ну, кто мог, те решили уехать сами... Многие бежали из Польши и люди знают о гетто.

- Что такое гетто? - спросил я.

Прадедушка погладил меня по голове.

- Гетто это место, куда немцы сгоняют евреев.
- Зачем?
В ответ была тишина, но эта тишина стала более понятным ответом, чем слова которые я мог бы