"...СПАСТИ, ХОТЯ БЫ, ОДНОГО..."

подыскивать слова, понимаешь... в общем...
- Что? - переспросил Арон, - отряд, хочешь сказать, создали?
- Э-э... ну да...
- Ну и, как?
- Что, как?
- Как воюется? - спросил Арон, с явным подвохом.
- Немцам пакостим. Вот... - развёл я руками.
Договорить не успел. Арон придвинул к себе миску с картошкой и показал, чтобы я замолчал.
- Поймают — повесят, - как отрезал он.
- Зачем ты пугаешь меня? - возмутился я словам Арона.

Арон немного помолчал, убирая кожуру.
- Арон! - чуть не заплакал я, обидевшись на такое вот молчание, - или мы плохо делаем что-то? Да? А спокойно тут сидеть и ничего не делать это хорошо? Да?
- Ну вот что, - наконец ответил Арон, - не кричи, детей разбудишь. Трое ваших уже полегли, прямо там где вы флаг вешали. Точнее — двое. Один сам спрыгнул вниз. Видимо понял, что укоротить самому себе жизнь лучше, чем умереть в гестапо. И чего добились? Один голову себе разбил. Двоих расстреляли, а может замучили, а потом дострелили. А ты как, не думаешь, что ребята рассказали всё что знали и не знали?
- Гм... угу... - нахмурился я.
- Что, угу? - спросил Арон.
- Если бы рассказали, то их бы не убили, - ответил я ему.
- Оригинально ты думаешь, Мойше, - сказал Арон, - идея вроде твоя была. А все шаги не предусмотрел. Простительно, по возрасту. На ошибках люди учатся, но сейчас не время учиться.

Арон ещё немного помолчал.

- Хулиганы вы, шпана и глупые мальчики.
- Мы не хулиганы, - опустил я глаза, искоса глянув на Арона, - и откуда ты всё знаешь? У вас своя разведка есть? Вы про нас знали?
- Да что там знать? - ответил он, - народ гудит, что Мойша Двонер, внук рабби Натана, связан с Еврейской Боевой Организацией из Польши. Открой уши, Мойше! Плохо ты поступаешь, неправильно. За порыв спасибо, но из-за тебя погибли твои друзья. Ты понимаешь это?
- Понял, - пролепетал я опустив взгляд скрывая слёзы. Действительно я выглядел глупо. И даже отвернулся. Почему-то стыдно стало.
- Хочешь помогать — скажи сейчас, - внезапно услышал я и моё настроение переменилось.
- Хочу! - чуть не вырвалось у меня криком, - ещё как хочу!
- Значит так, - ответил Арон, - я дам адрес, скажу пароль, прямо сейчас дам тебе пропуск туда, - указал он в сторону ворот гетто, - будешь носить еду по этому адресу.
- Едууу? - удивился и одновременно, чуть не разочаровался, я.

Арон отложил картошку.
- Да, еду! А что? Думаешь тебе серьёзного не доверяют? Там бойцы Красной Армии скрываются. Их кормить надо, лечить. А ты им что прикажешь делать? Голодать и умирать?

Я облегчённо вздохнул но покраснел. Снова стало стыдно... Конечно, я был согласен! Я чуть не обнял Арона. Но Арон оставался невозмутимым и больше ничего не говорил.
Он доел картошку и кивнул женщинам.
- Собирайте детей, уходим сейчас... Побудете пару дней в монастыре, а потом вам привезут визы. Вы сможете выбраться в Турцию, где с вами свяжутся люди из Палестины.
- А я? - перебил я Арона.
- А ты остаёшься, пока что. Тем более ты теперь сможешь выйти в любое время, - ответил он.
- Но я с вами хочу, в... Турцию...
- В Тууурцию, - рассмеялся Арон, - документы, Мойше, не на «раз-два-три» делаются. Пока что у тебя есть этот, - он положил на стол передо мной желтую бумажку с моим фото.
- Если у тебя спросят что ты делаешь на той стороне, то не забудь, что ты работаешь у пана Костенецкого в усадьбе, дворником.
- А кто это?
- Да не важно, - ответил Арон, - не видел ты его никогда. Общаешься только с управляющим. А управляющим там числюсь я. Дом Костенецкого находится по тому адресу, куда ты будешь ходить. Это на случай, если ты вдруг надумаешь погулять ночью. Днём, вряд ли, тебя будут хватать посреди улицы, если не будет лишних подозрений и гвоздей под колёсами машин по дороге.

Так я стал дворником. Пол ночи я любовался своим пропуском, так и заснув с ним. Теперь я нужен был партизанам, подпольщикам и стал настоящим партизаном. Чувство, что я приношу пользу и тоже воюю против немцев, даже навеяло хороший сон... «Ладно, - успокаивал я себя, - пусть не патроны ношу, а картошку и хлеб, но всё-таки помогаю красноармейцам. Они ведь тоже есть хотят, и им нужны силы, чтобы бить врага...»
Так я проспал почти до обеда.
А потом начались долгие дни, один и тот же привычный путь и постоянное чувство маленькой победы. Мне приходилось обманывать то немецкие патрули, то полицаев, пуская в ход всё своё мастерство и выкручиваться, уходя от ненужных мне вопросов. И мне всегда это удавалось. С немцами было легче, а вот с полицаями приходилось труднее. Врать нужно было каждый раз одинаково. А одинаково врать трудно. Выдумывал на ходу, рассказывая как можно правдоподобнее и делая честные глаза...
Так продолжалось долго. Почти месяц. А может и месяц... В общем долго, но дней я не считал... Я давно потерял им счёт.
Красноармейцев было трое. Потом подпольщики их вывели из города, но для меня всё равно находилась работа с новыми адресами, паролями, квартирами. Я стал связующей нитью между гетто и арийской стороной.
Потом я выводил детей. Не помню сколько. Но десятка три вывел. Отводил их в какой-то монастырь, где передавал монахиням... Те меня кормили и обязательно что-то передавали в гетто. В основном одежду. А когда выпал первый снег, то появился другой адрес. Совсем на другой стороне Львова. Теперь под картошкой лежали письма от жителей гетто для их родных, а обратно я заносил листовки, подпольные газеты и письма людям уже от родственников, пряча их так, что даже сам сомневался в том, есть ли у меня что-то в багаже.  Я понял, что на самом деле я вовсе не дворник, а почтальон. Или как там называется у военных? Связной! И важность того что я делаю больше не вызывала у меня ни каких сомнений. Я согласен был таскать эти обрывки тетрадных листочков хоть целые сутки напролёт, без сна и отдыха, потому что сам сейчас очень хотел бы получить весточку из Харькова, или из Мариуполя, или от папы, откуда-то с фронта, не знаю какого... Но, так получается, что принося людям добрые и плохие вести, я сам оставался без всяких вестей. Но надежда не умирала, что когда-то, среди тоненькой пачки писем, я увижу такое же письмо и для себя.
В общем, ничего странного не происходило, и я совершенно не замечал за собой ни «хвоста», ни слежки, и доверял тем людям с которыми приходилось общаться. Доверял так, как доверяю самому себе. Я бы сказал, что я даже верил им.
Вообще, это плохая черта, когда всех меряешь по себе. На самом деле люди разные и кто знает, что таится у них за душой?
Да о чём это я? Ах, да... В один день меня окликнул полицай на площади Рынок.
- Эй, жидёнок! А ну иди сюда!
- Вы мне? - обернулся я.
- А тут есть другой? - переспросил полицай, - кому сказано подойти?

Я подошёл, даже не испугавшись.
- Что?
- Далеко собрался?

Я достал пропуск данный мне Ароном и протянул полицаю.

- Я умею читать, - ответил он.
- Что в коробе?
- Да там... Покушать... одежда... - сказал я ему.
- И далеко? - спросил полицай.
- Пан полициянт, я у пана Костенецкого работаю... понимаете, - заговорил я, но полицай меня перебил.
- Короб на землю и открыть!

Я обернулся и увидел, что позади меня стоят ещё двое грузных дядек в штатском... Понял, что попал в обыкновенную засаду... Медленно поставив короб на землю, я откинул крышку и отвернулся...
- Картошка, хлеб, кофта вот... - начал я перечислять то, что лежало на самом видном месте, в надежде что полицаи отстанут от меня, но полицай в форме полез в короб, выбросив из него всё что было на мостовую.
- Хороша у тебя картошка, М39, яйцом в народе именуемая! - вытащил он из короба немецкую гранату.

- Это не моё, - закружил я головой, и почувствовал, что ноги у меня сами подкосились и сейчас я упаду прямо тут...

Полицаи в штатском схватили меня под руки и наверное только поэтому я не упал. Они даже не повели, а поволокли меня за собой. Я понял, что меня просто предали... Это гнетущее чувство обиды, должно быть, самое отвратительное из всех отвратительных чувств на земле... Но я не мог понять кто это сделал и зачем. Кто это сделал? Спросите что-то полегче... Гранаты у меня точно не могло быть, потому что я ничего не выносил из гетто, а должен был принести туда почту...
И так меня забрали...


глава 5
БЫВАЕТ ЧТО И СНЕГ ГРЕЕТ

Что такое тюрьма я уже знал. Те кто её никогда не видел, или видел хотя бы снаружи, с той стороны, свободной, тот вообще про неё ничего не знает.
В тюрьмах сейчас сидят бандиты. А раньше сидели революционеры. А тут сидел я, тоже бандит для полицаев, но революционер для всех остальных. А значит я сидел за что-то хорошее? Я ведь не делал ничего плохого людям? Я ничего не украл, ни кого не убил. Но меня мало утешала эта мысль и было просто страшно. Что страшного? Да то что я понимал, что сбежать отсюда мне не удастся, что будут бить, сильно, руками, и даже ногами. И видимо расстреляют. Но я больше боялся не того, что расстреляют, а того, что будут бить. В конце концов это больно...
В начале меня приволокли в участок на площади Рынок. Пока меня вели, а точнее — тащили,  я не мог с перепугу идти сам, в след нам одобрительно свистели местные, кто-то даже кричал, что нечего нас выпускать «из-за забора» и всех надо пострелять и «порубить на колбасу». Но, собственно, подробностей я не помню, потому что в глазах всё помутилось, а голова закружилась. Всё происходило как в тумане. И очухался я уже сидя на стуле перед каким-то полицаем, видимо большого звания, потому что он был выше всех, толще всех и усы у него были больше чем у всех...
Этот толстый и усатый полицай у меня что-то спрашивал, даже пытался на меня кричать, но я ничего не понимал из того, что он мне говорит. Не потому что не понимал его, а потому что он плавал у меня перед глазами превращаясь то в кляксу в полицейском кителе, то в чудище высотой до потолка, воющее как труба и издающее звуки похожие на нечленораздельную речь. Я только хлопал глазами и думал, как бы прийти в себя, чтобы понимать происходящее. Потому что отвечал этой кляксе-чудищу я так же бессознательно, как и слушал его. А в бессознательном состоянии, то есть в бреду, можно много что наговорить.
Наконец я очнулся от холодной воды, которую эта клякса вылила мне за шиворот.
- Проснулся!? - закричал на меня, прямо над ухом, полицай, - где гранату взял! Кто дал!

От его крика, как мне показалось, я чуть не оглох.

- Тебе жить надоело? Или у вас жидов две жизни? - говорил полицай.

Мне что-то хотелось сказать, но я не мог ни как собраться духом. Я только тупо посмотрел ему в лицо и заплакал.

- Стасюк! - крикнул в сторону толстый полицай.

Вошёл Стасюк, тот самый, который меня задержал на площади Рынок.

- Забирай эту посылку, - показал на короб толстый, - и этого дурака, - ткнул он в меня пальцем, - и передавай в гестапо...

- Дядя полициянт, не надо... - выдавил из себя я и сам себя, как казалось, не услышал, почувствовав, что по ногам потекло что-то тёплое... В общем, от страха я тогда наделал в штаны... Гестапо для нас было воротами на тот свет...

- И вымойте тут мне пол!!! С мылом!!! - заорал на Стасюка толстый...

В таком вот виде, заплаканный и в мокрых штанах, меня увезли в грузовике в гестапо... Следователь, которому меня передали полицаи, уже не кричал и даже сочувственно рассматривал меня и мои мокрые штаны. Мне было не столько страшно, сколько стыдно. Ведь, что ни говори, а перед врагами я сильно облажался.
Это был очкастый немец, не сильно крепкий, интеллигентного вида и сильно рыжий. Кабинет у него был