лбу, у кого на верхней губе мелкими капельками выступил пот.
За дверью послышались тяжёлые шаги.
Глаза у женщин начали округляться.
Дверь, распахнувшись, грохнулась о стену. В проёме стоял Васян, хмуро поигрывал топором и поглядывал на женщин.
Женщины разом встали, одновременным движением рук прикрыли отвисшие челюсти.
«Чего-то они... лишнего перепуганные какие-то...» - с опаской подумал Колька.
- Ну, кому тут чего стесать? - буркнул Васян, поудобнее перехватывая топорище и входя в контору.
Угрожающе сказал, подумалось женщинам.
Женщины, коротко взвизгнув, затаили дыхание. Глаза их стекленели.
- Чего визжите. С головами не в порядке? - хмыкнул Васян и совсем уж мрачно пошутил, подняв при этом топор: - Давайте подправим!
Женщины поняли, что час расплаты пробил.
Намереваясь выяснить, наконец, что где надо стесать, открыв рот для вопроса, Васян сделал ещё шаг вперёд.
С побелевшими лицами, ничего не видя от ужаса, натыкаясь на столы, рассыпая по полу бумаги и опрокидывая стулья, женщины шарахнулись в дальний от Васяна угол комнаты.
- Эт вы зря... - Васян до того поразился необычному поведению женщин, что уронил топор. Топор глухо брякнул о пол, ушибив Васяну ногу. Замершие женщины сдавленно пискнули.
- Ты - т - твою мать! - выругался сквозь зубы Васян.
Колька, поняв, что в своём розыгрыше он, похоже, переборщил, что ситуация выходит из-под контроля и грозит массовыми сердечными приступами, решил разрядить обстановку.
- Стой, Васян, - ухватил он Ваську за рукав. - Я щас...
Женщины, естественно, оценили попытку студента остановить Ваську-убивца и взглянули на Кольку с мольбой и надеждой.
- Да ну их к чёрту! - Васька дёрнул рукой и нагнулся за топором, собираясь уйти из этой придурочной конторы с её припадочными конторскими крысами.
Но его движение и его фразу перепуганные до полубессознания женщины расценили по-своему. «Ну их к чёрту», как «пора с ними кончать», а поднятие топора, как начало карательных действий.
Одна из женщин, схватившись за грудь, осела на пол. Остальные шарахнулись к окну. Звон разбитого оконного стекла, крики: «Караул, убивают!» подняли колхозное правление на ноги.
Колька толкнул Васяна за дверь конторы.
- Чё ты пихаешься? Чё случилось-то? - оглядывался ничего не понимающий Васян то на Кольку, толкающего его в спину, то на конторских женщин, парализованных ужасом, и бестолково размахивал руками, в одной из которых остро отточенным лезвием отсвечивал топор.
«Васька с топором... Пьяный!» - прошелестело по правленским кабинетам.
Народ в коридорах жался по стенам, с опаской поглядывая на растерянного Васяна, в сопровождении Кольки шедшего к выходу.
Примчавшийся участковый, для острастки хватаясь за пустую кобуру и, приседая в целях собственной безопасности, изъял у Васяна «холодное оружие», обнюхал обезоруженного «террориста» на предмет запаха алкоголя. Уловив тренированным носом лишь следы запаха от вчерашних сивушных масел, и обоснованно засомневавшись, дал продуть трубку, носимую во внутреннем кармане пиджака для непредвиденных случаев. А когда та своей непорочной чистотой подтвердила Васькину суточную трезвость, опять засомневался, и заставил Ваську дышать в стакан, после чего долго вынюхивал стакан с настойчивостью кота, ищущего в его глубинах запах валерьянки.
На предовской «Ниве» привезли из медпункта фельдшерицу, та уколола всем подряд женщинам успокоительных - обошлось без инфарктов.
Потом Колька, как честный человек, полтора часа убеждал участкового и председателя, что Васян «ничего такого» не хотел, и что, вообще, всё произошедшее - розыгрыш, претворение в жизнь которого пошло несколько не по намеченному плану, а Васян к этому розыгрышу никакого отношения не имеет и сам - жертва обстоятельств...
- Сам ты... жертва пьяной акушерки, - сверкнул глазами на Кольку председатель, но в естественную непричастность Васяна к идиотской «шутке» поверил.
Кольку от дальнейшего прохождения практики в колхозе отлучили, а участковый пообещал его непременно посадить, если Колька отколет, нет, даже хоть попытается отколоть ну вот такусенькую шуточку.
1997 г.
3. Дед Обух и страшная болесть
Отлучение от практики Кольку расстроило не сильно. Пройдёт два-три дня, рассуждал он, начальство остынет. Подойду к завмастерскими или к завгару, с которыми он в хороших отношениях, покаюсь, планировал Колька. Те замолвят словечко председателю, и высочайшим повелением снизойдёт помилование.
А пока Колька помогал по хозяйству бабе Маше, у которой жил на квартире. Сам от сохи - от бороны, как любил Колька прихвастнуть, деревенскую работу он знал хорошо.
- Сынок, а сарайчик подправить сможешь? - спрашивает бабка, после того, как Колька заканчивает с ремонтом крыльца.
- Смогу,- отвечает Колька и начинает собирать инструмент, чтобы отправиться к сарайчику.
- А трубу на крыше подремонтировать? - с надеждой смотрит на умелого парня бабка.
- Смогу, бабка, смогу, - оценивает Колька полуразвалившуюся трубу и прикидывает, как сподручнее влезть на изрядно прогнившую крышу.
- Ну а печку? Печка дымит... - смотрит бабка на Кольку влюблёнными глазами, как смотрят дети на волшебника, исполняющего все их желания.
- И печку поправим, бабуля, и дым направим, куда ему положено, - обещает Колька, думая, что на крышу надо будет прихватить верёвку и привязать к ней что-нибудь ершистое для чистки трубы. - Только, боюсь, огурцов не хватит.
Бабка не слышала анекдота, в котором Петька спрашивает Чапаева, выпьет ли тот бочку самогона, и не знает, зачем для ремонта печки нужны огурцы, но если надо - принесёт хоть ведро, огурцов на огороде у неё много. А Чапаев в анекдоте выпил бы бочку самогона, но забоялся, что у Петьки огурцов для закуси не хватит.
Колька смеётся. Бабка, радая хорошему настроению безотказного постояльца, улыбается.
Переложив на крыше трубу и прочистив дымоход, Колька горящей бумажкой проверяет тягу. Тяга отличная. Бабка довольна.
- Будешь печку разжигать, заслонку отодвигай осторожно, - на полном серьёзе предупреждает бабку Колька.
- Пошто так? Тоже сломалась? - расстраивается бабка Маша.
- Не сломалась. Видишь, тяга сильная - тебя в трубу засосать может, - показывает горящей бумажкой силу тяги Колька.
Бабка Маша понимает шутку, отмахивается сухонькой ладошкой, смеётся.
Последнее бабкино поручение на сегодня - зарезать овцу. К бабке из города приезжает сын, гостю надобно гостинца заготовить.
Колька точит нож, идёт в хлев, выводит указанную бабкой овцу во двор. Он, вообще-то, не любит резать животину. Но - куда деваться? Необходимость деревенской жизни! Соседа на каждый раз не напросишься, поэтому и птицу, и скотину Колька режет сам. И всех ему жалко. С птицей проще, с ними быстро: бац топором по шее - и готово. Свиней, тех Кольке мало жалко. Когда их выводят на забой, они, чуя свой конец, не хотят идти, вырываются, визжат. Это злит Кольку и он, под злость, делает необходимую работу. А вот овца... Она идёт на заклание молча. Глядит сиреневыми глазищами в глаза человека, ведущего её, и молчит. Кричат те, которые остаются в загоне.
Вот и сейчас из хлева, как с поломаной пластинки, доносится выматывающее «бе-е-е, бе-е-е...»
Колька пытается разозлиться. Ведь каждому своё, оправдывается он. Овцам - травку щипать, нам - щи хлебать... с мясом. На том жизнь стоит.
В конюшне осталось три овцы. Кричит одна. Подруга, наверное, думает Колька. Остальные молчат. Все молчали, пока эту не увёл.
Разозлиться не получается. Хоть и чужая овца, Кольке её всё равно жалко. А когда своих режешь, вообще тошно. Растишь их, привыкаешь к ним. Любишь...
Стараясь не встречаться взглядом с овцой, Колька валит её на бок у забора, загибает овечью голову подальше назад, чтобы натянулись жилы на шее, перехватывает поудобнее нож, сильным движением перерезает горло. Крикнуть овца не успевает, только хрипит вскрытой трахеей и бьёт ногами. Кровь мощной струёй свистит в соломенную подстилку на земле. Движения ногами замедляются, животное успокаивается, струя крови иссякает.
Овца белая, но морда у неё сейчас какой-то неживой белизны. Принято говорить, что жизнь покидает тело. Скорее, смерть входит в тело, превращая живое существо в страшного мертвеца. Затем изгоняет жизнь окончательно, превращая безжизненную оболочку в нестрашную тушку у животных и в менее страшный труп у людей.
Колька трогает овцу за бок, она дёргается в конвульсиях ещё несколько раз, затихает. Колька искоса глядит на овечий глаз. Глаз стеклянный. Ну вот, теперь можно спокойно работать... Потихоньку насвистывая, Колька принимается свежевать тушку.
***
Тяжело и медленно ступая, выставляя далеко вперёд самодельную палку, словно опасаясь упасть при каждом шаге, дед Обух преодолевает пространство от магазина до своего дома.
Сегодня он сделал большое дело - сходил за хлебом. Хлеба колхозникам отпускают в магазине по булке в день на человека. Но каждый день в магазин ходить деду тяжело, магазин-то аж через два порядка от дома, а лет деду... Да, восемьдесят уже когда-то было. Чего их, года, считать. Как кончатся, Бог без счёту распорядится. Не пропурор. А ежели на год-два раньше приберёт, так ведь не сознается, что поспешил! А может и прав будет, хлопот лишив пораньше.
Дед Обух улыбается весёлой мысли радостной детской улыбкой.
Два раза в неделю дед ходит в магазин. Упросил продавщицу, чтоб хлеб ему оптом давала...
Дед останавливается, ставит сумку с четырьмя хлебными кирпичами на дорогу, через кулак упирает палку себе в грудь. Привал, как в войну говорили.
В пояснице стреляет, в коленке при каждом шаге словно шилом кто поддаёт, рука, в которой сумку нёс, затекла... Года! Было бы, где сесть - сел бы.
Дед оглядывается. Напротив - дом бабки Маши. Тоже одна живёт. Лавочка перед домом, вон, совсем поломана. Перед его домом лавку пацаны тоже изломали.
Дед прикидывает расстояние до лавочки. Нет, далеко. Пока туда, пока назад... Лучше постоять, да дальше идти.
В магазин дед собирался, как на выход: надевал чистые штаны, чистую рубаху. Штаны раньше были чёрные, хорошие. От спецовки. Он в них, кажется, ещё на тракторе работал. А может, не в них. Сейчас штаны светло-серого цвета. Позастирались, выцвели. Бабка-покойница, жена, тогда в пояс клин вшила, чтоб не тугие были. Сейчас бы этот клин убрать, а то хоть вдвоём в штаны залезай.
Дед рассмеялся от удачной мысли.
Да, старые штаны уже. Латаные-перелатаные. От других штанов, которые износились до непотребности, старик латки отрезал и нашил.
Дед перемялся с ноги на ногу, поудобнее опёрся на палку, вздохнул-охохокнул своим мыслям, погладил рукой грубо пришитую огромную латку на колене. Ничего, что зашитые, главное - чистые.
Вон, кто-то идёт по дороге...
Вглядываясь, дед сощурился, но человека не признал. Подслеповаты старые глаза. И с ушами плохо. Считай, глухой. Звуки погромче различает, а какие потише - нет. Как из радио, когда ветер провода качает и получается размыкание. Вроде бы слышно, а ничего не понять.
Дед улыбнулся, мотнул головой. Не переставая улыбаться, пытался разглядеть, кто идёт мимо: свой, деревенский, или приезжий? Если свой - поздороваться надо... Нет, молча прошёл человек. Приезжий. Улыбка на лице старика угасла. Много
