Деревенская бывальщина

приезжих стало: беженцы, переселенцы... Раньше в деревне и свои, и чужие здоровались. Старику здоровья не пожелать - не гоже было...
- О-а-ы... - услышал дед за спиной и, переставив палку, стал разворачиваться к голосу. За спиной у него стояла Лидушка. Это в войну она была Лидушкой, а сейчас - бабка Лида.
- Что, старый, стоишь посреди дороги, зад отклячил? Задавит какой-нибудь пьяный на машине. Пень глухой, не услышишь ведь!  В магазин, что ль, ходил, за хлебом?
Лидушка махнула рукой на брезентовую сумку с хлебом у ног деда.
- За хлебом ходил, за хлебом, - снова заулыбался дед, увидев, что Лидушка показывает на хлеб.
- Что штаны латаные-перелатаные одел? Поприличнее нету, что ли? - улыбаясь в ответ, спросила Лидушка.
Дед не понял вопроса Лидушки, но, памятуя, что при встрече обычно спрашивают о делах, ответил наугад:
- Хорошо дела, хорошо. Зинка недавно приезжала, дочка младшая.
- Эх, пень глухой, совсем не слышишь. Когда это она к тебе приезжала, три года назад? Ладно, старый, пойду я. Не кашляй! Зинка к нему приезжала... Забросили старика! - ворчала Лидушка, отходя от старика. - Дети называется! Коли у отца взять нечего, так и приезжать не надо, что ли?
У деда Обуха было два сына и две дочери. Все поразъехались. Старику одному жить тяжело. Уехал бы к кому, да...  У старшего сына жена не хочет брать деда к себе. Сама, говорит, на пенсии, больная. Серёжка, другой сын, один живёт, по командировкам мотается. То на неделю уедет, то на месяц. «Куда я тебя, отец, в городскую квартиру? Газ забудешь выключить или ключи без меня потеряешь!» И то верно. Да и выпивает он сильно, потому до сих пор один. Старшая дочь болеет, ногами мается. А у младшей, Зинки, семья в однокомнатной квартире. Вот и живёт дед один.
Оно б и ничего, поесть да одеться - всё есть. Куры, овцы, огород. Но вот глухой стал - беда! Ни радио послушать, ни поговорить с кем...  В магазин пойдёшь, скажешь чего - невпопад. Бабы смеются. Одна радость - овечки. Они умные. Выйдешь к ним, разговариваешь - они слушают, в глаза тебе глядят. Глаза добрые! Умницы, всё понимают. Хлеб вот им несу. Мне-то мало надо, разве ж я столько съем? Им несу. Зайдёшь к ним в загородку с хлебушком, а они мягкими губами, ласковыми, за руки так и хватают, угощения просят...
Дед словно наяву почувствовал прикосновение мягких овечьих губ к своим рукам, а потом вдруг вспомнил, как давно-предавно, будто сто лет назад, а вроде и совсем недавно, ночью он сидел на лавочке и обнимал молодуху. Такое же ощущение мягкости и нежности.
Дед Обух очнулся от воспоминаний. Рука, которой он опирался на палку, онемела. Локоть болел, поясница ныла.
Дед взял палку в другую руку, потоптался на месте, разминая затёкшие ноги, поднял сумку с хлебом, тяжело зашаркал по дороге.
В животе неприятно засосало. Чего это вдруг? Может, съел не того? Да нет, скорее наоборот, забыл позавтракать. С ним это часто бывает. Сколько сейчас времени? Дед остановился, прикрыв глаза ладонью, посмотрел на солнце. К обеду уж дело. С утра некогда было закусить, скотину кормил. Потом в магазин засобирался, забыл.
Дед боялся заболеть. Одному болеть плохо. Горшок подать - и то некому. Сам-то ладно, на воде отлежится. А за скотиной кто присмотрит? Её поить-кормить каждый день надо. Соседей просить? У них своих дел не переделать...
В животе словно кто кишки в кулак собрал, да потянул. Дед Обух аж согнулся и присел со стоном. Может, вчера на ужин суп подкисший доел? Жалко выливать было... Так и раньше ел - ничего.
В животе опять закрутило, и дед почувствовал, что, ежели он срочно не облегчится, случится конфуз.
Повертев во все стороны головой, дед Обух поспешил к зарослям травы у бабки Машиного забора.
Трава какая-то стала расти новая. Сроду такой не было. Ствол как черенок у лопаты, два метра высотой и листья как лопухи.  Ладно б толк  был, а то никакая животина её не ест. Овцы, на что непривередливая скотина, и то морды воротят! Говорят, канадская какая-то, ругал старик нерусскую траву, протискиваясь в её заросли. Понавезли чёрт те чего! То жука колорадского, то лебеду канадскую... Чего доброго привезли бы!
На полянке-пятачке у самого забора дед потоптался, поставил сумку поодаль, развязал верёвочку-поясок на штанах, простонал с облегчением: слава Богу, успел!

***

Колька закончил разделывать тушку, разрубил её на части, отнёс мясо в сарай. Затем вернулся, чтобы прибрать потроха, и услышал, что в зарослях травы по ту сторону забора кто-то копошится. Телёнок чей бродит или ребятишки балуются, подумал Колька.
Он тихонько подошёл к забору, заглянул в щелку и прямо перед собой увидел спину сидящего на корточках старика. Приспичило, значит!
Хотел подшутить, шумнув у него над головой, но раздумал - хватит ещё старого кондрашка с перепугу! Подумал и полез на крышу хлева, откуда обозрение   лучше и откуда он решил посмеяться над дедом.
- Ты что же это, старый, атмосферу мне портишь? Я тут овцу режу, мне чистота нужна... - громко стал выговаривать Колька.
Дед Обух, должно быть, услышал что-то. Беспокойно, по воробьиному завертел головой во все стороны, но, не обнаружив причин для тревоги и срочной эвакуации, успокоился.
Внутри у Кольки будто озорной чертёнок закопошился. Он взглядом пошарил по двору, остановился на тазу с овечьими потрохами. Идея! Колька аж икнул в голос от восторга. Он спрыгнул с крыши, ножом отсёк метра полтора овечьих кишок, положил  на лопату и из-под забора подпихнул их деду под зад. Отбросил лопату и, в предвкушении потехи, вновь взлетел на свой наблюдательный пункт. Эх ты, старый, скажет он деду, кишку потерял!
Дед Обух поднялся и стоял, распрямившись, насколько ему позволяли больные колени и поясница, подтягивал штаны. Ему полегчало. Боль в животе отпустила, оставалось какое-то неприятное жжение в самом низу тулова, что поближе к хвостику.
Старики народ дотошный, всё делают с оглядкой. Дед Обух, взяв в одну руку палку, ждавшую его у забора, придерживая другой рукой штаны, стал разворачиваться в тесноте зарослей, чтобы ознакомиться с результатами своего облегчения и остеречься на будущее, чего есть нельзя. Развернувшись,  чуть наклонился, разглядывая им содеянное...
Колька, улыбаясь во весь рот, и чуть не подпрыгивая от предчувствия потехи, от того, как он сейчас посмеётся над дедом, вдруг увидел, что дед, глянув на горку кишок, над которой  только что сидел, ухватился за низ  штанов, пошатнулся, и на слабеющих ногах стал опускаться на землю.
- Эй, дед, это я пошутил! - моментально понял испуг деда Колька. - Я тебе овечьих кишок подложил!
Дед Обух, ничего не слыша, заваливался на  бок.
- Дед, ты чего?!
Колька спрыгнул с хлева в заросли травы, подскочил к деду, ухватил за руку, щупая пульс. Пульс то ли был, то ли не был, а дед уже закатывал глаза.
- Стой, дед, не помирай! - тряс Колька деда.
Дед Обух открыл глаза, слабеющей рукой пошевелил на животе и потянул за сползшие штаны.
- Живот болел... Все кишки выпали... Похоже, не пришьют уже... - прошелестел он с сожалением. - Зинке сообщите...
- Погоди, дед, не помирай! Я фельдшера!
Колька сиганул через деда и что есть духу помчался в медпункт, который, на счастье, был от них через два-три дома.
- Там дед Обух... Плохо ему... Сел под забор по нужде... Приступ... - выдыхал   Колька фельщерице, утирая пот со лба.
Схватив чемоданчик неотложной помощи, фельдшерица выскочила на улицу, оседлала своё скорое транспортное средство - велосипед - и покатила вдогонку за убегавшим Колькой спасать больного.
Дед Обух был ещё жив.
Фельдшерица едва нащупала у больного слабый пульс. Увидев расстёгнутые штаны, сопоставив их с кучкой кишок рядом с дедом и специфическим запахом, распространяющимся от кучки, она  решительно заключила: выпадение кишок. Полное. На всякий случай сделала деду сердечный укол.
У Кольки, пробежавшего дистанцию до медпункта и обратно со скоростью чемпиона области в глазах было темно, он, держась за забор, хватал воздух не хуже сердечника, и ему было не до объяснений.
Вокруг собирался народ, вытаптывал заросли гигантской лебеды. Послали в правление за машиной, чтобы отвезти деда в районную больницу.
- У деда Обуха все кишки выпали! А за что им держаться? Живёт один, ест плохо. Старый! В больницу повезут, - шушукался народ. - Кишки брать или не брать? Лучше взять, вдруг понадобятся. По телевизору говорили, пальцы уже научились пришивать! Льдом бы их обложить, да где льду столько возьмёшь! Может, санавиацией в область отвезут? Да нет, оперировать не будут, слабый - наркоза не выдержит...
Дед Обух между тем потихоньку оживал. Сердечный укол действовал.
Собрали кишки, сполоснули фурацилином из чемоданчика фельдшерицы, завернули в чистую марлечку, узелком сложили деду на живот, чтоб держал.
Что кишки овечьи, а не дедовы, Колька в суматохе забыл сказать. А может поопасся, что дед помрёт, и его за это привлекут...
Подъехала машина. Виновато улыбающегося деда Обуха с узелком кишок в руках погрузили в машину. Фельдшерица села рядом, поехали.
Народ потихоньку расходился, судача о тяжёлой стариковской доле и странных болезнях, приключающихся с людьми.

Деда в районной больнице оперировать не стали, довольно быстро убедившись, что толстый и тонкий, и весь  остальной кишечник у него на месте. На всякий случай назначили полное обследование и укрепляющее лечение.
Как кишки попали под деда, фельдшерица узнала, вернувшись в деревню и устроив Кольке допрос с пристрастием.
Хоть и понравилось деду Обуху в больнице - уход, питание -, а на третий день он безоговорочно засобирался домой: скотина дома без хозяина!  

                                                                                         1997 г.



4. Отец Тихон и чертовщина


= 1 =

Окончившего семинарию отца Тихона прислали настоятелем в отстроенную в селе церковь и образованный посему новый приход. Новую церковь практичные селяне поставили у кладбища, на месте старой, разрушенной после революции. Коли церковь стояла здесь, значит, её это место. Старики знали, какое место святое, а какое проклятое.
Молодого попа с симпатичной попадьёй и грудным ребёнком поселили в старинном каменном доме рядом с церковью.
Село пригородное, кладбище и вовсе городское, так что работы молодому батюшке хватало.
Председатель, агроном, и главный инженер радушно встретили отца Тихона и долго надеялись обмыть его вступление в мужское ядро сельской интеллигенции.  Но потому как молодой поп пил только вино, да и то – не гранёными стаканами, в заскорузлое от водки и самогона ядро он не влился, а сблизился с ветеринаром Колькой, в миру – Николаем Васильевичем.
Колька тоже окончил институт недавно, пил по сельским меркам немного, читал дорогущие журналы и держался особняком от пьющей интеллигенции. Успешно помогал рожать бурёнкам, мастерски кастрировал кабанчиков-баранчиков. За работу брал не литрами, а деньгами и строго по таксе.
В общем, про того и другого в деревне шла молва, как о молодых, но знающих своё дело специалистах.
Попадья, окончившая филологический факультет университета, сдружилась с молодыми учительницами и стала среди них законодательницей классической моды.  
У Николая Васильевича с одной из учительниц, по сведениям местного «сарафанного радио», тоже всё шло к свадьбе.
Двадцатипятилетний ветврач, Николай Васильевич, был завидным женихом для сельских невест.