разогретые ступни в сапоги, притопнул для надёжности и довольно улыбнулся.
- Хо-ро-шшо-о!
Мне не жалко, я рад за него. Сколько ни старался наматывать портянки так же, всё кончалось тем, что в сапог влезала голая ступня, а вредная тряпка застревала сверху голенища.
Горюн опять связал лошадей гужом, хлопнул по крупу переднюю:
- Пошли, Марта.
И та пошла, потянув остальных. Но куда? В обратную сторону, вниз по течению. Я знаю, что холодная вода вредно влияет на мозговые извилины – распрямляет, - поэтому всегда умываюсь тёплой. А Горюн, конечно, не в курсе, наохлаждался и перепутал направления.
- Нам разве туда? – спрашиваю на всякий-який.
- Лошади не ошибутся, - отвечает и догоняет Марту, чтобы занять своё место в караване.
Всё равно подозрительно: зачем прём в обратную сторону? К чему зигзаг? Не иначе, следы запутывает. Сговорился с лошадьми и хочет умыкнуть секретного специалиста, знающего где месторождение с Ленинской, чтобы передать вражеским агентам. Надо спасаться! И проваливаюсь в сон, чуть не свалившись заодно и с Росинанта. Вот что значит крепкая нервная система настоящего супермена. В школе я тоже, бывало, засыпал на контрольных, а в институте – на экзаменах. Всю ночь готовишься и ничего, а днём – невмоготу. Думаю сквозь пелёнчатую дрёму в мерной убаюкивающей раскачке: «Нас голыми руками не возьмёшь! Нам, русским, только бы выспаться, а тогда…» Думал-думал примерно с час, очнулся от дум, гляжу – бревенчатый домишко с плоской крышей и крохотным оконцем стоит на высоком берегу у самой реки в окружении десятка высоченных кедрачей, поляна вокруг него, захламлённая, как полагается, человеческим мусором, загон для лошадей из жердей, стол с лавками, кострище… Не иначе, как шпионская явка. Тут меня и передадут на ихнюю подводную лодку.
- Два часа отдыха, - обрадовал Горюн, подвёл аргамака к столу и вдвоём с седоком проделал операцию, обратную той, что утром в лагере сделали трое. - Извини: лошади должны отдохнуть, иначе надорвутся. Требовать от доверившихся нам животных сверхусилий во вред здоровью – грешно, не делает чести разумным людям. Обижать их – то же самое, что обижать детей. Без вьюков, как я предлагал Кравчуку, мы бы добрались часа на 3-4 раньше, а с загрузкой, извини, не получится. Болит?
Почему-то врать ему, притворяться, не хотелось. Но и сказать не мог, боясь выдать голосом, как болит, и только мотнул отупевшей башкой.
- Иди в дом, полежи там, пока я управлюсь, - предложил-приказал Горюн, и это самое лучшее, что он мог предложить, потому что, оказывается, отдых нужен не только нагруженным лошадям, но и одному из грузов. Не возражая, поковылял в отель, испытывая постыдно-болезненное чувство, что штаны мои на ягодицах напрочь стёрлись, а в сплошные дыры светит обугленно-макаковая задница. К потёртостям подмышек и рук добавились ещё и эти. Что-то останется от моей шкуры в конце пути?
Внутри избушки-крохотушки оказалась широченная лежанка во всю стену из струганных досок, вытертых боками и спинами до лакового блеска, и лучшей постели мне не надо. Вот только сна-отдыха не получилось. Опять пришлось карабкаться на скалу, цепляясь обессиленными руками. Я выползал и снова сползал на самый край, а из раны на колене хлестала кровь, стекая густой струёй в пропасть. Было страшно, я пытался кричать, но получались задавленные хрипы и стоны. Вот-вот не выдержу, улечу вниз и… очнулся в испарине.
- Вставай: тревожный сон отдыха не даёт, - рядом стоял только что спасший меня Горюн, затенённый внутренним мраком.- Пообедаем и будем собираться. – Он немногословен – за всё утро произнёс от силы пару фраз – и тем, как ни странно, успокаивает.
Около таёжной ночлежки многое переменилось: освобождённые от уродующих вьюков симпатичные лошадки дружно хрупали в загоне овсом, щедро насыпанным в выдолбленное в дереве корыто, догорал костёр, покрывшись шапкой пепла, а на таганке висели кастрюля и чайник, глазированные дымом, сажей и огнём, поляна очищена от мусора, преданного, очевидно, всеядному пламени, а на широком пне поодаль еле помещался громадный серый короткошёрстный котище, сладострастно расправлявшийся с крупной рыбьей головой. Таких мне видеть не приходилось – он, по меньшей мере, вдвое крупнее обычных домашних кошек, а морда зверя – шире моей.
- Кто это? – спросил у Горюна.
- Это? Васька. Хозяин.
- Дикий?
- Дикие к людям не выходят, - уел он мою дикость.
- И что, один живёт?
Горюн опять улыбнулся.
- Подружек не замечено.
- Как с голоду не подохнет?
Хороший знакомый хозяина с интересом посмотрел на меня.
- В тайге? Здесь корма с избытком: мыши, бурундуки, хомячки, зайчата, птицы… У людей берёт только рыбу. Присаживайся.
Он снял с таганка кастрюлю, поставил на стол, где на чистой белой тряпочке лежали белые сухари и настоящая луковица, разрезанная пополам, а рядом стояли чисто вымытые дюралевые миски и кружки.
- Пока ты отлёживался, я ленка выловил, ушицу сварил, будешь? – и поднял крышку кастрюли, выпустив такие умопомрачительные ароматы, что голова закружилась, а живот снизу стянуло голодной спазмой.
- Ещё как буду!
Удовлетворённый повар похвалил:
- Вот и ладно.
Оловянным половником – похоже, здесь у них сервировка гораздо богаче нашей лагерной – осторожно зачерпнул и положил в мою миску огромный кусманище белой рыбины и долил доверху отваром с хорошо разваренным пшеном. Королевский обед!
- Луковицу возьми.
Я никогда не ел лука, скрупулёзно вылавливая и выбрасывая коричневые частички, похожие на засушенных тараканов, из любой пищи и часто из-за непреодолимой брезгливости оставался полуголодным. А сейчас – свежий, настоящий, не сухой, не тараканий – взял, надкусил следом за Горюном, и ничего не случилось, было не очень приятно, но и не противно, особенно с рыбной жижей.
- Ночлежку поселковые рыбаки построили, - объяснил удачливый рыбак происхождение избушки. – Они сюда часто наведываются. Ниже по течению хранятся лодки и снасти. Отсюда пойдёт хорошая наезженная дорога, лошадям будет легче.
Лучше бы не напоминал: у меня сразу засаднило задницу. О лошадях заботится, а обо мне? Я для него досадный груз.
- Ещё будешь?
Я не возражал. Сам он ел мало. Остатки унёс и вылил в кошачью миску. Кот – надо же, какой сообразительный! – потрогал варево лапой и улёгся, ожидая, когда остынет.
Потом пили чай. Без сгущёнки, но и без неё очень вкусный.
- Китайский, - пояснил богатый возчик.
- Без палок, - уточнил я авторитетно.
Горюн рассмеялся, поперхнувшись и поняв, о чём я.
Прошибло потом, чего от грузинского никогда не бывало.
- Не куришь?
- Нет, - сознался я в очередной слабости. Сколько ни старался в институте начать для солидности, никакого удовлетворения, кроме головокружения и рвоты, так и не получил. Пришлось перестать издеваться над слабым организмом.
- Ну и правильно, - одобрил Горюн, доставая кисет из кармана штанов и трубку из кармана рубахи.
Меня особенно восхитила чашечка трубки, вырезанная в виде человеческой головы с вытянутой острой бородкой и глубоко срезанным теменем, куда и засыпался табак. И я сразу представил, как мою голову забивают одуряющим зельем, и чуть не свалился в обморок. Профессор политэкономии говорил, что у меня чересчур развито воображение, и никогда больше трояка не ставил. Иногда, лёжа на кровати в общаге, я до того впадал в образ, что сдавал нелюбимый экзамен нелюбимому преподавателю с такими деталями и подробностями, что потом искренне удивлялся необходимости повторной сдачи.
- Знатная штучка, - со знанием дела похвалил трубку я, никогда раньше не обращавший внимания на снобистские никотиновые отравители.
Молча согласившись, Горюн вдавливал в деревянное темечко крупнолистовой табак, пахнущий не менее ароматно, чем его чай, совсем не так, как вонючая махра бичей.
- Удобное средство для молчания, когда говорить, кроме как о погоде, не о чем.
Это он сказал в общем или конкретно о нас?
На всякий случай решил похвалить себя:
- Я тоже не из болтливых.
Пыхнув полупрозрачным дымком, Горюн опять одобрил:
- Самое необходимое качество характера в наше время.
А я бы и не прочь порой поболтать, но как-то так получается, что всякая последующая мысль, торопясь выскочить, опережает и перебивает предыдущую, в результате на выходе моего мозгового лабиринта образуется свалка, а изо рта помимо воли прёт речевая абракадабра, которая мне и самому не понятна. Преподавательница основ марксизма-ленинизма, одного из основных предметов геологии, Софья Израилевна, сдерживая мой, хаотично брызжущий во все стороны, фонтан, убеждала: «Вы не на революционном митинге, не мелите всё подряд, что плохо знаете и что совсем не понимаете!» А если хочется?
- Выходит, что самым счастливым человеком был Робинзон? – выдал и я глубоко-афористическую мудрость.
Горюн по-прежнему не торопился с ответом, и мне казалось, что он знает ответы на все вопросы, прочувствовав их собственной шкурой.
- Я не говорю о счастье, - поправил он мудреца, - я говорю о безопасности. – Помолчал и добавил, умело отделив последующую мысль от предыдущей: - В толпе одиночество ощущается ещё острее.
А ну его! Наши души искрили, не контача. Похоже, он не считал меня ровней для серьёзного трёпа, а зря! Я уже вспоминал, как в институте все бегали ко мне с любовными историями, а что может быть серьёзнее? Чем бы его зацепить, заставить раскрыться? Поросший морским мохом моллюск! А он, не дождавшись, выколотил из трубки в ладонь горячий пепел и остатки тлевшего табака и выкинул в кострище.
- Ты пока пособирайся с духом, а я приберусь здесь, завьючу лошадей и тронемся, - и безжалостно предупредил: - Остановок без серьёзных надобностей делать не будем.
Легко ему так говорить! Иди себе да иди, посвистывая, а каково мне с разъезженной задницей? Но жаловаться и канючить не буду! Родина ещё узнает настоящих героев.
Вторая половина караванной дороги на эшафот, скучно огибавшая пологие сопки и пересекавшая мелкие ручьи, ничем примечательным не запомнилась, кроме полярно терзающих болей в голове и в заду и отупляющей качки в жёстком седле, напоминающем рашпиль. Сопки и сопки, тайга и тайга, отвлечься не на что. Полудённое солнце совсем озверело и все свои яркие и жаркие лучи метило прямо в лоб. Больное колено то и дело торкалось в круп Росинанта, отчего ногу и виски пронзало мгновенной болью, растекающейся затем по всему телу. Утомлённые однообразием глаза самовольно смыкались от мерно вихляющего впереди конского зада. Не развлекали даже безуспешные сражения лошадиного хвоста с припозднившимися осенними оводами, ожившими на час-два. Мне отбиваться не от кого – тоска смертная! А Горюн всё идёт и идёт, не оборачиваясь и не уставая, как будто включил внутренний метромерный механизм. Короче, когда пришли в посёлок, четвёртым вьюком был мой труп. Я даже забыл вырваться вперёд и обречённо плёлся в хвосте измученного каравана, вызывая любопытные взгляды равнодушных прохожих, закончивших рабочее мытарство и торопящихся домой с бутылкой на заслуженный отдых.
Поскольку больничка располагалась по улице ближе нашей базы, то мы дружным табором ввалились на её санитарную территорию и остановились перед крылечком с обнадёживающей красной надписью над дверью: «Скорая
