тайга представлялась джунглями, сторонились ухватистых геохимиков, а те в их обществе и не нуждались. Я заметил, что в таёжных условиях дружбы не бывает, а есть только уживаемость. Как у нас с Кравчуком. Такие, как он, передовики производства наносят больший вред геологии, чем любые бракоделы. Вот он сидит рядом и, одновременно, отделённый столешницей – поодаль, заматерелый таёжник, гордость экспедиции, здоровый, даже чересчур, а мне, чуть нюхнувшему тайги, тощему, без штанов и с подбитой ногой его жалко. Сейчас я его просто презирал и … стыдился.
- Чтобы легче бежать, - отвечаю, - торопился.
Дима нисколько не смутился, не обиделся. Я ему был неинтересен, поскольку не был конкурентом ни с какой стороны, и серьёзным людям слишком тонкий юмор непонятен.
- Новые Шпац не даст, - Шпац – это начальник партии, но ему ещё не время на сцену, - будешь покупать, - ехидно заметил Митя, для которого трата собственных денег на спецовку была бы жесточайшим моральным ударом.
- В больницу надо? – перешёл на деловую тему.
- Неплохо бы, - подтверждаю мудрую догадку.
- Завтра подготовлю пробы, а послезавтра вместе с ними отправлю. Потерпишь?
Что мог ответить образец недоколотый?
- Привык, - мечтая только об одном: добраться до лежанки в палатке и прокемарить голодным до послезавтра.
Естественно, не удалось, и, естественно, помешала Мария. Высунулась, откуда ни возьмись, из-за спины Алевтины, как будто кто её просил.
- Ему срочно надо: колено изрезано-разбито до кости, много крови потерял, и рана загнивать стала.
Что-то новенькое в моей медицинской истории – когда это она загнивать стала? Искоса попытался поймать её взгляд, но она, шельма, успела отвернуться. Врёт, значит. Золото – девка! И Алевтина то ли в пику, то ли в помощь начальству сухо уронила:
- Подготовленных проб на ходку хватит.
Митя сразу расплылся в широчайшей улыбке, словно испытал неимоверное облегчение от удачно разрешившейся проблемы, и не надо гнать лошадей порожняком.
- Ну, раз так, то завтра и отправим, - поднялся и внушительно добавил: - я распоряжусь. – Помедлив, поинтересовался: - А с твоими как быть? – имея в виду остающихся сиротами моих операторов.
- Думаю, проблем не будет, - заверил я без убеждения, утвердившись во мнении, что где люди, там и проблемы. – На всякий случай оставлю старшим Волчкова, - одного из операторов. – Должны за неделю управиться.
Кравчук совсем повеселел: пасти задарма моих беспомощных пионеров ему совсем не улыбалось.
- Добро! – и от доброй души пообещал: - В случае чего – подскажем, поможем.
У меня чуть не вырвалось искренне: «Лучше не надо!»
- Зиннн-нна-а! – завопил вдруг благодетель без предупреждения, заставив вздрогнуть. – Зинн-нн-а-а! – совсем мои нервишки сдали.
В дальней складской палатке, стоящей на берегу ручья за кухонным очагом и длинным столом под навесом из брезента, что-то грохнуло, потом сладко, взатяжку зевнуло и, наконец, откликнулось:
- Ну, что там? Отдохнуть не дадут. Только бы жрать!
Дима коротко хохотнул, гадко подмигнул мне и радостно сообщил в сторону палатки:
- Любимчик твой! – с неподдельным интересом ожидая реакции.
Она последовала мгновенно, заставив меня покраснеть и оглядеться – Марьи, слава богу, рядом не видно.
- Васенька?
Полы палатки широко, рывком, распахнулись, и на свет божий выкарабкалась, щурясь от застрявшего на деревьях солнца, наша богиня – кухарка Зина, здоровенная деваха со здоровенными оплывшими формами, переставшая надеяться на милость Гименея. Не успев улепетнуть, я застыл в неловкой позе на костылях и в штанишках, как и полагается Васеньке.
- Што с тобой, паразиты, сделали?! – всплеснула короткими жирными руками, оголёнными по локоть, в ужасе округлила глаза и стала быстро, короткими шажками, неумолимо надвигаться, напоминая пингвиниху, торопящуюся прикрыть подолом неразумное чадо. Спасения не было.
Избыток тела в Зине компенсировался недостатком ума – факт, давно подмеченный в спорте, - что ей нисколько не мешало, поскольку хорошей жизни мешают не обстоятельства, не соседи и не погода, а собственные мозги. Дураку давно известно, что чем умнее заумник, тем хуже живёт. И доказывать не надо, достаточно приглядеться к нашим инженерам. Плохо, когда хорошо устроившиеся дураки завистливы и злобны. Зина не страдала ни тем, ни другим, она всегда была безмятежна и добра до одури, так, что невольно вызывала отвращение. Почему её добрая душа не стакнулась с другой такой же – неизвестно, а спрашивать, особенно некрасивых женщин, неудобно, У каждого должны сохраняться нетронутыми свои тайны, горделивые или постыдные, без них, без их перелопачивания в часы уединения, и жизнь – не в жизнь. Я не больно-то даровитый психолог, особенно по женским душам, но мне казалось, что для неё, не востребованной ни мужем, ни детьми, настал тот переломный возраст, когда нерастраченная энергия сердца, зарастающего жиром, постепенно затухает, смиряясь с судьбой, а переброженные на бабьем перепутке женская и материнская любови непроизвольно выплёскиваются нервными спазмами. Почему-то под один из них, вопреки желанию, попал я. Попал и превратился в живую игрушку, в любимую куклу, получив взамен дополнительную вкуснятину. Надо признаться, что такая игра меня устраивала, лишь бы не заигрываться, не оставаться надолго наедине и не попадать в любящие руки. Пока удавалось.
Мне её жалко. Я вообще парень жалостливый. Девчата в институте постоянно липли со своими обидами и сердечными проблемами, но ни одна не захотела жалеть вместе, да ещё на Дальнем Востоке. Когда кто-либо из бывших уркаганов Кравчука, разжёгшись внезапной кобелиной страстью, позволял себе, вопреки строгому запрету начальника, дать волю рукам, она, отбившись, горько плакала, роняя частые мелкие слёзы в чан с картошкой, которую готовила для мерзавцев, и я, не выдержав, присаживался рядом и, как мог, утешал, обещая, что как только пришлют шпаги и пистолеты из Парижа, вызову негодяя на дуэль. Вздрагивая плечами, сросшимися с шеей, она постепенно успокаивалась, - и надо-то было чуть-чуточку человеческого доброго участия – смеялась сквозь слёзы, которые быстро кончались. Таких нельзя обижать, невыгодно: во-первых, неинтересно, потому что без ответа; во-вторых, зло затраченное не возвращается, и можно оказаться добряком, не желая того.
- Зинуля! – взмолился я. – Не задень меня нечаянно, упаду и развалюсь на части. Лучше накорми нас с Марьей: два дня впроголодь, одни гренки... то есть, сухари.
- Миленький! – опять попыталась сделать воздушный всплеск руками кухонная мадонна. – Заговариваться стал. От голода.- Она твёрдо знала, что все болезни от недоедания. – Дуйте за стол. Где Машка-то? – чувствуя своё обаяние, она не была ревнива. Критически и любяще оглядела игрушку и жадно предложила: - Может, тебя донести?
Дмитрий так и грохнул невежливо, предвкушая спектакль, но, пожалев, спас, отложив премьеру:
- Помнёшь ненароком ещё чего-нито кроме ноги.
И, не выдержав, согнулся от смеха, довольный собой.
А тут и Алевтина высказалась:
- В Амазонии живут гигантские паучихи, которые после спаривания съедают самцов.
К чему это она? На что намекает? Да провались вы все пропадом! Не обращая внимания на массовый идиотизм, покричав Марию, я решительно поковылял к жратвеннику, демонстрируя инвалидную удаль.
Жаркое из американской свиной тушёнки, сухой картошки с сухой морковкой и сухим луком под соусом из Зининых причитаний было привычно неаппетитным, а грузинский чай только портил ключевую воду. Хорошо, что я не распределился в Грузию. Она мне представляется совершенно пустынной горной страной без единого кустика и деревца. Это легко устанавливается по тому чаю, которым они нас пичкают. Полбанки сгущёнки я выгреб уже в полной апатии с единственным желанием: спать, спать, спать… Умудрился, мобилизовав засусеки последних сил и отупевшего терпения, кое-как переодеться, освободившись от паршивых штанишек и насквозь провонявшей потом энцефалитки, и, гордясь собой, мгновенно отключился, успев упасть спиной поверх спального мешка.
Разбудили свои архаровцы, ввалившиеся в палатку в глубоких сумерках и не разглядевшие в её темноте распластанное тело героя-командира. Как всегда нервно-возбуждённые после тяжёлого и утомительного полевого дня и долгой возвратной дороги, они громко, не стесняясь, обсуждали загадочное отсутствие Иваныча – так меня называли, уважая не возраст, а должность, - с Марьей, нисколько не беспокоясь и не думая о поисках пропавшей или затерявшейся пары. Правда, я, когда уходил, предупредил, что могу задержаться на ночь – маршруты-то дальние – но та ночь прошла, а они и в ус не дуют. «Ох, уж эта молодёжь!» - подумал скорбно-прощающе о ровесниках. Пришлось найтись самому. Они искренне обрадовались, не знаю только чему: то ли тому, что нашёлся, то ли тому, что не надо искать.
И с радостью убежали обедать и ужинать разом. Тотчас, словно ждала за палаткой, явилась Марья с дымящейся кружкой в руке.
- Вот, Алевтина Викторовна просила передать, - осторожно поставила кружку на шаткий стол.
- Что это? – спросил я, садясь с вытянутой на спальном мешке больной ногой.
- Травы какие-то, от воспаления и болеутоляющие, - невнятно объяснила она и исчезла, будто и не приходила.
«Яд!» - убеждённо решил я и попробовал. Оказалось приятно и даже вкусно. «Пусть отброшу коньки», - думаю, - «но с блаженной улыбкой на охладевших устах», - и выдул, не сдержавшись, всю кружку до дна, почти враз страшно пропотел и ослаб. «С чего это она?» - подумал об отравительнице, но был слишком слаб, молод и туп, чтобы удерживать внимание на факте не моего ума и опыта.
Вернулись довольные парни. Мы пометили на моей схеме заснятые маршруты, обсудили порядок съёмки оставшихся. Волчков – молодчина – согласился постаршинствовать, операторы принялись при свете свечи проверять записи записаторов в полевых журналах, а я снова залёг. Слышал сквозь сон, как меня накрыли жаркой конской попоной, слышал невнятные разговоры, но участвовать был не в силах. А сон всё не шёл, хотя, после сладкого, это вторая моя слабость. Я спал всегда и везде, где только мог, и столько, сколько позволяли обстановка и обстоятельства. Как-то в институте, окончательно разозлившись на себя, я решил покончить с досадной слабостью – выспаться раз и навсегда. Когда все с утра ушли на лекции, залёг в пустой каморке Красного Уголка, где хранились пока не нужные вдохновляющие красные атрибуты демонстраций и собраний, и затих, пообещав не просыпаться хоть сутки, хоть двое. И надо же – сна ни в одном глазу! Провалявшись так с час, чертыхаясь и чихая от праздничной пыли, я вылез помятой кошкой и почапал тоже на лекции, не сомневаясь, что на какой-нибудь из них обязательно задремлю. Психопатологи знают, что хороший сон – показатель здоровой нервной системы. Я в этом дико сомневаюсь. Мне кажется, что мои нервы легко впадают в спячку от постоянного взвода. Обязательно выясню в больнице и, может быть, если удастся, если создадут условия, поставлю рекорд по продолжительности сна во славу… нашей… великой… Родины…
- 4 -
Уверен, что только-только смежил очи, а меня уже грубо расталкивают, стащили попону, орут, не считаясь ни с раной, ни с чином.
