увидел: плотности тоже, как и полевые сопротивления, лезут в гору, не обращая внимания на литологическое разнообразие пород. То есть, сопротивления зависят не от минералогического состава, а от каких-то объёмных масштабных структурно-текстурных изменений в породах. Каких и отчего?
- Надо бы подкрепиться, - наконец-то, вспомнил начальник команды. – Как относится к предложению комиссия?
- Положительно, - немедленно высказал я свою голодную точку зрения.
- Ну, тогда, Василий, и организуй, - распорядился шеф, а мне ничего не оставалось, как в очередной последний раз дать зарок не высовываться первым.
Пришлось из последних сил плестись к кладовщице. Зато отоварился банкой сгущёнки: наконец-то, ослабленный белками организм получит живительную порцию углеводов. У Лёни с Павлом другая диета. Рыжий, ухмыляясь, добыл из-под стола ополовиненную бутылку спирта, оставшуюся со вчера, и они, не морщась, заглотили отвратное зелье за здоровье прекрасной дамы, которая отказалась составить им компанию, а мне и не предлагали. Потом алкаши ожесточённо заспорили о тормозящей роли топоработ в общем комплексе геофизических исследований, дама вернулась к картам и журналам, а я обессилено рухнул на раскладушку, решив обстоятельно поразмыслить над выявленной прямой корреляцией сопротивлений и плотностей.
Следующие суматошные полдня были угроблены на составление акта, на долгое обминание острых углов с хозяевами и, конечно, на примирённую попойку в честь счастливого завершения нервной операции. Опять спирт, опять рыба и мясо, опять икра и картошка, опять споры всё о том же – о роли геофизики и геофизиков, и, наконец, мы в машине, на сене, а впереди долгая холодная дорога в пенаты. Умудрённые опытом частых командировок старшие товарищи, ослабленные спиртовым эликсиром, не теряли времени даром и сразу задремали, безвольно перекатываясь в сене и изредка выпучивая бессмысленные глаза. А у меня отчего-то было бодрое угнетённо-тоскливое настроение. Стал перебирать в уме свои беды – не насчитал ни одной, то же и с радостями. Чем тогда встревожена душа, противясь успокоенному разуму? Для когановских нравоучений я ещё не созрел, не осознал толком их глубины и не запомнил, пролопоушив над чертежом. Кроме, пожалуй, одного, обобщающего: не надо, чтобы мысли, слова и дела совпадали тюлька-в-тюльку – это, по меньшей мере, примитивно, а по большей, вредно. И акт состряпали приличный. Даже, по моему мудрому предложению, никак не отразили своего отношения к результатам работ на ОМП, дипломатично отметив, что работы выполнены в соответствии с проектом. Стоп! Я вспомнил, как Алексей, услышав ни к чему не обязывающую нейтральную формулировку, как-то весь сжался, судорожно вздохнул и быстро вышел на улицу. Тогда я не придал непонятному демаршу значения, гордясь собой за то, что спас его от разноса, и удивился только тому, что Коган сразу согласился без всяких уговоров. Теперь-то понятно. Для Алексея такое отношение к делу, которому он, бесспорно, отдал немалую часть души, было как презрительный плевок. Он ждал всего: и ожесточённого неприятия, и восторженной хвалы, но никак не равнодушия. И вот, мотаясь в кузове как дерьмо, я начал поздно, как обычно, соображать, что равнодушие убивает хуже откровенной вражды. Лопух ты, Лопухов, и дети от тебя вырастут лопухами. Захотелось спрыгнуть и бежать назад, объясниться. Бесполезно! Поезд ушёл, мосты сожжены, а я… О себе говорить ничего не хотелось.
- 10 -
Целую неделю после возвращения я, как проклятый, корпел над графиками, втянув голову в плечи, а душу – в сердце и не отвечал на подначки опостылевшей половины человечества. Обрыдло всё: и приевшиеся графики с сопротивляющимися сопротивлениями, и сама неудачная жизнь безмозглого неудачника. Впору бы повеситься, да не хочется обременять ни в чём не повинных сотрудников. Немым укором лежал неразвёрнутый умыкнутый чертёж ОМП, настойчиво напоминая, что пора дипломированному оболтусу научиться видеть за работой и бумагами живых людей, разных и по-разному талантливых, и относиться к каждому не по тому, что у него получается, а по тому, как он старается и что может. На этом свете все мы равны и все нужны – и гении, и бездари, и от каждого разумно требовать полной самоотдачи, но не разумно мерить её одной высокой меркой. И кто может по-честному определить свою планку?
Вечерами тоскливо слонялся по камералке, помногу раз рассеянно рассматривая, кто что и как делает, и то и дело присаживаясь к своему столу. Как-то ненароком придумалась огибающая линия по максимумам сопротивлений, что давало возможность легко, просто и наглядно изображать электрическое поле в изолиниях. Раньше бы обрадовался, а сейчас даже не похвалил себя. Домой не торопился – боялся, что Горюн разговорит, и придётся сознаться в подлости. Но тому, слава богу, было не до меня. У него заболел любимый мерин, и вшивый профессор всё время посвящал животному, не замечая болезненного состояния человека.
Вдруг ни с того, ни с сего зарулил на почту и, удивляясь собственной сентиментальности, отправил первый в своей жизни перевод. Денег набралось столько, что адресовать отцу не решился и отправил матери. Она поймёт и простит, для матери дороги не деньги, а внимание. Пока почтариха не спеша оформляла куцый перевод, искоса взглядывая на симпатичного парня и заботливого сына, явно прикидывая свои безнадёжные шансы, я неожиданно узрел на её столе новёхонький каталог грампластинок.
- Можно, - спрашиваю, - позырить, - чем ещё больше поднял свой рейтинг. Она, поощрительно залыбившись, подала – сама-то, небось, не открывала и проигрывателя не имеет до сих пор, - и какая охватила, наконец, радость, когда на первой же странице сообщалось, что всё, что есть в каталоге, можно выписать, причём, задарма, т.е., наложенным платежом. Сразу прикинул, на сколько могу растранжириться, - и без долгой прикидки выходило, что меньше, чем на пол-аванса. Мне на житуху много не надо: Горюн прокормит, в крайнем случае, перебьюсь в долг со склада. Зато будет личная фонотека. Куда там Когану! Сел за столик и стал изучать. Читаю и ни бельмеса не воспринимаю, фамилии и названия произведений отскакивают от пустого котелка, как от барабана. Чайковского знаю, Бетховена знаю, Рахманинова – тоже, про Моцарта наслышан, но, оказывается, других композиторов, как собак нерезаных. Многие много чего насочиняли, поди разберись, что тебе понравится. Вздохнув, с сожалением вернул слепой каталог и надменно сообщил, презрительно сощурив глаза, что за неимением времени загляну попозже. Не удалось, а всё равно настроение подпрыгнуло, голова вылезла из плеч, а душа освободила зажатое сердце. Иду и радуюсь, что, проконсультировавшись с профессором, обязательно вернусь, испепелю взглядом почтариху и, насвистывая «Лунную сонату» навыписываю столько, что она окосеет от зависти.
Чтобы освободиться от лишнего спазма дурной энергии, пнул что есть силы – а она у меня немереная – заледеневший ком снега и чуть не всобачил в идущую впереди штучку. Но она и ухом не повела, чешет себе, метрономом переставляя стройные ножки, - ноль внимания, фунт презрения. В белой шубке, в круглой белой шапочке и в белых меховых ботиночках – прям Снежная Королева. А меня так и подмывает подвалиться к ней, подхватить под руку и представиться, щёлкнув каблуками – я и щёлкнул валенками, сам не слышал: здрасьте, мол, мордасьте, позвольте вам помочь, я – известный первооткрыватель месторождения, что на Ленинскую. Оглядел первооткрывателя критически: малахайчик неопределённых цвета и формы, тёмно-потёртый овчинный полушубчик без двух пуговиц, серые растоптанные валенкоботы – сравнение явно не в пользу… не будем уточнять для кого. Пришлось, держа хвост пистолетом, заложить широкий вираж и обойти не нашего поля ягоду поодаль. Только ускорился, чтобы глаза мои её не видели, как слышу незабываемый голос, не раз подымавший меня со смертного ложа:
- Лопухов! Здравствуй!
От неожиданности я даже споткнулся сам об себя, повернулся на голос всем мощным торсом и замер – Ангелина! И она застопорилась. Нет, чтобы подойти. Ждёт. Пришлось мне подгрести.
- Ты хотел меня убить? – спрашивает, улыбаясь одними глазами, пряча нижнюю часть лица в пушистом воротнике. Стоит такая… как в кино.
- Нет, - оправдываюсь, - я нечаянно, - и прячу свою морду в поднятый воротник, не зная, что ещё сказать.
- Совсем пацан, - обидно пожурила она, наверное, в отместку за то, что не взял замуж. – Как нога?
- Зажила, - отвечаю, оживая духом, выставил ногу на пятку и покачал носком из стороны в сторону. – Как новая. Спасибо.
- Не за что, - смеётся, довольная, - больше не лазай по скалам. – Откуда знает? Когда это я проговорился? В бреду или под наркозом? – Лечить больше не буду.
- А я к Константину Иванычу обращусь, - упрямлюсь.
- И он не станет: уезжаем мы в Приморск на днях, - ошарашивает сногсшибательной новостью.
- А Марат?.. – бормочу растерянно и глазею на неё сверхидиотом.
Она ещё пуще хохочет.
- А Марат остаётся здесь.
- Так вы?.. – и хлебало раззявил, догадываясь.
Посерьёзнела.
- Да, - подтверждает, - мы… - и больше ни словечка.
А мне и не надо, я – сообразительный, я и без того чуть не подпрыгнул от второй за этот короткий вечер радости. Выходит, не такой уж я законченный негодяй, если помог устроить счастье двум бесконечно хорошим людям.
- Где будем жить, не знаю, - говорит одна из двух, - но будешь в городе, приходи в Главный госпиталь флота, там узнаешь. Обязательно заходи. А сейчас мне надо бежать – опаздываю на дежурство: Константин Иванович ждёт. Да, у нас о тебе некоторые, - она подчеркнула слово интонацией, - помнят, - повернулась: - До свиданья, Васенька, - засмеялась, помахала ручкой в белой варежке и стала удаляться насовсем – не королева, а фея. А я, наконец-то, подпрыгнул и так зафутболил ком снега, что долго прыгал на одной ноге, тряся отбитой.
Дома на чистой и хорошо заправленной горюновской постели валялся Игорёк. Сколько мы с ним жили, а я так и не научил его аккуратности. А ещё замуж собрался! Сам-то я аккуратный до щепетильности. Ничего не значит, что моя кровать не заправлена неделями, что часто немыта посуда и мусор в углах скопился. Не в этом дело. Главное, что я знаю, как должно быть и не устаю об этом говорить. А не делаю потому, что воспитываю силу воли. Если бы кто знал, чего мне стоит сдерживать себя и не заняться уборкой против воли.
- Привет, - цедит лениво бывший мой квартирант и поднимает в приветствии ногу, поскольку руки подложены под дурную башку.
- Здорово, - отвечаю и шмякаюсь на свою кое-как застеленную с утра постель. – Ты что, в самоволке? – это я тонко намекаю на толстые обстоятельства семейной службы.
Он понял и смеётся, довольный подкаблучной жизнью.
- Последний денёчек холостякую. Завтра – свадьба.
Завтра – суббота и, значит, последний день рабочей недели.
- Поздравляю, - говорю, не сомневаясь, что завтра вечером придётся опять маяться в пьяной толпе.
- Потом, - отвечает конченый холостяк, - поздравлять будешь. Сначала побудь свидетелем.
Я хмыкнул, представив презанимательное зрелище.
- Свидетелем чего? – уточняю, прихохатывая. – Первой брачной ночи?
Жених тоже ржёт.
- Обойдёшься, - осаживает, -
