спокойствие в безнадёжном ожидании, когда вся эта непотребь, наконец, кончится и можно будет завалиться на супружескую постель и заснуть тяжким забывчивым сном, оставив на потом супружеский долг. Этот день запомнится им как самый гнусный в жизни. В общем, все были заняты под завязку, один я маялся без дела. Надо было смываться по-тихому, пока не пристроили против воли.
С трудом выпрягся из дружкинского хомута, надетого наперекосяк, с сожалением оставил добротное полотенчико на лавке – мне бы его на полгода без стирки хватило, осторожно вытащил свои длинные затёкшие кегли из-под низкого стола, крутанулся на заду – чуть штаны не задымились, и тихой сапой обошёл застывшие мумии. Дальше – хуже. Пришлось распластаться по стене, чтобы миновать лихую пляску, продирижировать Хаз-Булату, который, умница, оставил молодую жену – ярмо на шею всегда найдётся, – и только наклонился, выискивая в куче на полу своё овчинное манто, как сзади спрашивают:
- Уходишь?
Пришлось прервать поиски, выпрямиться, обернуться и культурненько ответить:
- А чё?
Передо мной стояла деваха явно моложе меня, в сером джемпере и серой шерстяной юбке, и сама серая, т.е., русая. Стрижена накоротко и губы не намазаны. Улыбается, как будто давно знакомы.
- Я, - сообщает, - с тобой, - да так просто, будто вчера расстались.
Хотел послать нахалюгу подальше, но как раз полушубок попался на глаза. Хватаю, пока не замылили, напяливаю для верности, гляжу, - и она уже одета: не смоешься. А одета-то – одна срамота: тонюсенькое пальтецо на рыбьем меху и шапчонка-вязанка. Даже жалко стало.
- Ты, - говорит, - подожди на улице, я сейчас, - уже и командует, не ознакомившись с личным составом. Ну, мной особо не покомандуешь – повернулся, не ответив, вышел и жду. Через пяток минут выскакивает – ништяк чувиха: стройненькая, живая и вывеска симпатичная, особенно фары – тоже серые, прозрачные и весёлые. – Держи, - говорит и суёт пол-бутылька вина и кулёк с чем-то. Взял, чего не взять, раз дают. Винишко привычно сунул в карман, а кулёк прижал к груди – пахнет пирогами. – Пойдём, - опять командует, подхватила под руку, и мы потопали.
- Куда? – спрашиваю по-идиотски.
- Я, - объясняет спокойно, не останавливаясь, - живу в общежитии, нас в комнате четверо, так что пойдём к тебе. Ты ведь один сейчас? – откуда знает? И знает, куда идти. Вот влип!
Темно на улице и холодно. Особенно после жаркой свадебной бани. Луна за тучами, и снег не отсвечивает. В тёмное время самые тёмные дела и творятся. Жмётся ко мне боком, я и не знаю, как идти. Обычно шагаю пошире, а тут семенить приходится, приноравливаясь к её шагу, запинаюсь с непривычки. Нет, чтобы ей приноровиться – не хочет, мы, мужики, должны приноравливаться. – Смотри, - предупреждает, - не упади: раздавишь, - и руку, которой придерживалась за меня, шасть в мой карман. Ага, думаю, вот оно что! Пора кричать: «Грабят!» А неохота: приятно. Да и в кармане у меня ничего, кроме дырки. – Меня, - говорит, - зовут Мариной, - наконец-то, представилась, а то неизвестно с кем домой идёшь, - а тебя, знаю, Василий. – Я уже и не удивляюсь, откуда она всё знает. Может, в паспортном столе работает. Приятно быть известной личностью. Познакомились, а идём молча. Мой болтливый язык не ко времени онемел и даже подсох, то и дело приходится слюнявить и его, и губы. Убей, не знаю, о чём говорить. Сколько я девчат напровожал, а никогда такого не было. Сколько? Да ни одной. И она ничего не спрашивает. Да и как спросишь, когда, чувствую, колотит всю от холода, аж мне передаётся. Эх, думаю, была не была. Останавливаюсь, расстёгиваю полушубок – а он у меня с запасом, распахиваю полы…
- Лезь, - предлагаю, - а то дуба дашь.
Она, не церемонясь, юркнула в овчинное нутро ко мне на грудь, я запахнулся как мог, стоим, еле дышим, а из темноты глаза её светят мне навстречу.
- Так, - говорит приглушённо, - мы никогда не дойдём. – Сообразительная девочка. А я бы постоял – мне ещё теплее стало.
Ладно, думаю, ты ещё наших не знаешь. Выпихиваю её из тепла, сбрасываю полушубок и - ей на плечи. Самому и без него жарко.
- Дурень, - смеётся тихо, - замёрзнешь, - но кутается в полушубок, воротник подняла, не отдаёт. Он для неё как тулуп – ничего, кроме глаз, не видно. И дальше мы пошли-побежали, смеясь и держась за руки, чтобы не сверзиться, когда кто-то очень хотел этого. Хорошо вдвоём, когда слов не надо.
Дома я даже не стал предварительно падать на кровать, а сразу принялся за печку. И та, миленькая, разожглась сразу, без обычных капризов, и загудела, торопясь согреть гостью, а заодно и хозяина. Маринка… - какое хорошее имя: так приятно перекатывается во рту – Маар-р-р-рин-ка тоже времени даром не теряет. Обшарила тумбочки и полки, обнаружила между рамами икру, балык, колбасу.
- Ого! – радуется, - Живёте, буржуи! – Не утерпела, откусила от колбасы клок, а зубы у неё белые-белые и все целые, есть чем рвать. – Люблю, - сознаётся, - вкусно пожрать, - и смеётся, - особенно на дармовщинку. – Вмиг наладила стол.
И я спешу, путаясь в отяжелевших ногах. Сбегал за водой, поставил чайник, отмыл слегка заварник, достал сгущёнку, порадую, думаю.
- Фу-у! – морщится. – Не люблю сладкого. – Вот-те на, порадовал. Какая девчонка не любит сладкого? Не сошлись вкусами. Убрал раздорную банку подальше. Как-нибудь втихаря смечу сам. И вылижу. Горбатого могила исправит.
Сели. Нагрелось. Я сбросил пиджак, она – джемпер, осталась в лёгкой кофточке-рубашке с открытым воротом и короткими рукавами. Сразу выперлась симпатичная грудь, что надо: ни добавить - ни убавить. Выпили винца за знакомство. Я даже и не опьянел – и без того косой. Она грызёт всё подряд, только зубы хищно сверкают, а у меня – никакого аппетита, всё думаю, как у нас будет потом. Спервача – всё страшно.
Поели, она потягивается всем телом, дразнится, смеётся глазами, я чуть в обморок не грохнулся.
- Ох и высплюсь, - подначивает, - завтра воскресенье. Люблю поспать по утрам.
Я – тоже, но сегодня готов пожертвовать вредной привычкой. Собрала по-хозяйски со стола, распихала по местам и раздевается, не стесняясь, догола. Да ещё медленно, садистски. У меня всё обмерло, ног и живота не чувствую, кровь морскими волнами работает, то холодно, то жарко, сижу, остолбенев, глаза в сторону.
- Туши свет, - распоряжается, а сама - под одеяло в мою постель, не перепутала.
Слава богу, раздеваюсь в темноте. Чуть не упал, запутавшись в штанинах, майка и трусы липнут, еле стащил, чуть не забыл снять ботинки с носками. Лезу к ней, боясь задеть, поместился рядом трупом, не знаю, что дальше делать. Тут она прижалась ко мне всем жарким телом, обняла рукой, ну а дальше и рассказывать незачем: то – тайна природы. И двоих.
Лежим потом на спине, отдыхиваемся, она легонько гладит мне грудь пальчиками, приятно до слёз, а я думаю: наконец-то низко пал. Поворачиваюсь набок, к ней, предлагаю благодарно:
- Давай поженимся?
Она так и прыснула, захохотала в голос и тоже – ко мне, притянула, поцеловала крепко-крепко, я чуть не задохнулся, и отвечает:
- Васенька, ты – хороший парень… - всё, думаю, женюсь, - …но мне – не сердись! – нужен не парень, а крепкий взрослый мужик. С хорошей квартирой и приличной должностью. Чтобы я могла за ним много спать в усладу, есть вкусно и вдоволь и одеваться шикарно. – Опять целует и смотрит прямо в глаза, а я свои отвожу в обиде. – Тебе меня содержать не по силам, я тебе не по карману. – Легла на спину, и почему-то показалось, что в темноте сверкнули слезинки. – Ты мне нравишься – не лезешь грубо, уважаешь женщину, может быть, когда-нибудь я ещё приду. – Опять повернулась ко мне, обняла за шею, говорит прямо в ухо: - А ты ещё найдёшь себе девушку по нраву, лучше, чем я, не такую испорченную. – И опять на спину – душа у неё неспокойная, с разумом не в ладу. – Поеду в город, найду морячка-капитана и буду ему по гроб верной женой.
Вот так! Всё свалилось разом: и полюбили, и отвергли. Я не настаиваю, мне сейчас и так хорошо.
- Чем же, - обижаюсь, - морячки лучше нас, штатских?
Опять хохочет, уже освобождено.
- А тем хотя бы, - отвечает, - что редко дома бывают, - и опять ржёт.
- А как же любовь? – не сдаюсь. Признаться, замуж мне тоже не хочется. Но, как честный человек, я не мог не предложить хотя бы руку без сердца.
- Какая любовь! – взъерепенилась разом, шерсть дыбом и смехоточки уняла. – Да любая баба прежде крепко подумает, что будет иметь за мужиком, а потом уже полюбит или нет. – И опять тянется ко мне: - Не сердись, и не верь мне, подлой, - обнимает, повторить хочет для примирения. Я тоже не против: мне понравилось, тем более, что получается, и страхи пропали.
Потом она уткнулась мне носом в плечо и мгновенно уснула. А я, лёжа рядом, думал, что Горюн, пожалуй, прав, и жить для увеличения народонаселения стоит. Жалко, что Маринка дала от ворот поворот, а то сразу бы и занялись. А вдруг и так кто родится? Со скольких раз они получаются? Со страха я осторожно освободился от её тёплых рук, вылез из-под тёплого одеяла, оделся, глотнул для успокоения нервов холодного винца – от такой жизни и спиться недолго! – и лёг, на всякий случай, на кровать Горюна. Всё хорошо, но дети…
Проснулся по автомату, когда светало. Вспомнил с облегчением: на работу не идти. В испуге подскочил и – к своей койке. Спит без задних ног. Полу- на боку, полу- на спине, руки из-под одеяла выпростала, и груди наружу, глядят на меня бесстыже тёмными зрачками. Подошёл на цыпочках, закрыл одеялом до подбородка, чтобы никто не видел, навалил сверху полушубок. Она сладко почмокала во сне, повернулась совсем на бок, поджала коленки к животу и снова затихла. Хорошая была бы жена.
Я постоял рядом, поёжился от утренней прохлады, посмотрел завистливо, но места мне рядом не осталось. Пришлось отчалить и топить печь. Затопил. Чайник согрел. Напился от души холостяцкого чаю со сгущёнкой. Кашу-гречку с тушёнкой разогрел. Воняет – умопомрачительно. А она спит да спит. И я лёг на чужую кровать, ладно, думаю, покараулю немного и буду будить, а то окочурится ещё от голода во сне.
Покараулил… Проснулся уже к обеду, а её и след простыл. Правда, не совсем. На столе лежала кучка моих ополовиненных денег, что были в кармане пиджака. И больше ни следа. Наверное, заторопилась ловить морячка. Хорошая девка, ничего не скажешь. Другая бы всё взяла, а эта половину оставила – щедрая душа! И чего, спрашивается, ещё надо? Квартира – вот она: тепло, светло и кровать есть, должность у меня – о-го-го! – начальник, купил бы ей полушубок и валенки – захочешь – не замёрзнешь, банок бы на складе набрали – ешь - не хочу. Ну и люди! Всё что-то хотят, хотят, всё чего-то надо, надо. И так до старости. Потом ничего не надо. Как при коммунизме. Мне тоже ничего не надо и никогда не хотелось. Я уже, наверное, там…
Всё, что произошло, уже не казалось приятным. Было даже стыдно вспоминать. И хорошо, что ушла. Вот придёт снова, выясним кое-какие детали, особенно насчёт детей, тогда я и приму окончательное и бесповоротное решение. Поклевал каши, пригубил чайку, полизал сгущёнки и завалился на свою родную. Надо беречь молодой неокрепший организм для великих дел, а дети сами появятся. Не прав Горюн…
С понедельника дни покатились густой преснятиной. Графики, графики, сопротивления… Перестроил ОМП. Никакого толку.
Вечером во вторник, наконец-то, заявился не
