она мыслю, - как близко интрузив подходит к известнякам и как подходит – обрываясь или полого погружаясь под них?
Мне и самому интересно. Если бы не колено! Вот, чёрт, совсем забыл про него и, елозя, содрал повязку.
- Ничего, - успокаивает медсестра, - всё равно пора менять.
Поменяли. Сижу у костра, а мысли там, на заворожённой горе да на аномалии. Сашка сварил пшённую бурду и кофейное пойло из порошкового цикория, чуть разбавленное сгущёнкой. Почавкали и стали укладывать рюкзаки, чтобы утром не канителиться, а сразу по росе рвануть восвояси. Алевтина сняла с моего колена мокрую тряпицу, а шарфик оставила. Развели ночной костёр, заготовили дрова. Помощники, ухайдакавшись, забрались в палатку и улеглись, намаявшись с непривычки на маршрутах. А я всё сидел и думал: куда эта магма могла рвануть и как далеко? До того надумался, что в глазах потемнело и голова стала сама собой кивать. Чувствую, что сидя засыпаю – укатали и Ваську известняковые горки, - подбросил дров в костёр, забрался в брезентовое логово и составил компанию сопящим работничкам.
Проснулся, словно и не спал. Костёр почти потух, соседи поджали ноги, но вылазить, подбрасывать дрова не хотели. Пришлось самому. На горизонте чуть обозначилась светлая полоска, а звёзды всё ещё продолжали играть в жмурки на тёмном небосводе. Иная, доигравшись, просверкивала светлой молнией и исчезала в преисподней. Постоял, тупо поглядел на иные безмятежные миры, зябко поёжился и снова залёг, но сон окончательно ушёл. Опять настойчиво одолевали мысли о зацепленном интрузиве и неустановленной дружбе его с известняками. А вдруг? Когда костёр хорошенько разгорелся и нагнал тёплого воздуха в наше остывшее матерчатое помещение, заставив спутников дружно повернуться на спину и блаженно вытянуться, я встал, пошевелил колено – поноивает, если хорошенько причувствоваться, но не болит, как вчера. Всё! Прочь сомненья и раздумья! Быстренько оделся-обулся, вытащил из рюкзака хорошо уложенный прибор, развернул треногу, прикрепил к ней прибор, достал журнал, потопал для последней проверки обеими ногами – ничего, выдюжу, и толечко собрался отчаливать, как из палатки высунулась лохматая голова Алевтины.
- Вы куда?
- Пойду, - сознаюсь, вздыхая, что не удалось смыться втихаря, - посмотрю, куда он тянется и ныряет. Вы спите, я быстро.
- Ну, нет, - возражает она, вылезая. – Договорились ведь не удаляться друг от друга больше, чем на «ау». – Запнулась о Сашкины ноги, и тот проснулся, не соображая, что творится-делается. – Я – с вами, - продолжает переть на психику Алевтина и врёт: - Мне тоже интересно.
Одному Сашке неинтересно, хотя каждая точка падает в его загашник полновесными рублями, а нам достаётся один интерес. Встаёт капиталист и тоже обувается-одевается, не спрашивая, куда идём и зачем. Его дело телячье – повели, и пошёл. Дошамали вчерашнее хлёбово, допили оставшееся пойло, загрызли сухариками и потопали опять неразлучной троицей. Хотел я их расцеловать, да не стал, подумал, что Сашке неприятно будет.
- Кончим, - утешаю, - часика за два-три и сегодня же пойдём к своим.
Кончили… к вечеру. Пришлось сделать два дополнительных маршрута в сторону известняков, шесть – в противоположную, за участок, и один поперечный, длинный, соединительный. Зато теперь вся аномалия у меня в журнале как на ладонях. Алевтина ещё наковыряла и габбров и диоритов. Довольная. Возвращаемся на дрожащих полусогнутых, колено ноет – спасу нет. Говорила ведь Марья: «Не нагружай!» Не слушаю, а зря, потом раскаиваться буду. Ладно, потом, когда придём в лагерь, ничего делать не буду, только давать руководящие указания.
Вот, наконец, и ложбина со снегом. Хап по привычке в ладонь, чтобы остудить физию, и вдруг вижу на снегу громадные проваленные круглые следы.
- Чьи это? – спрашиваю, холодея.
Алевтина выдвигается ближе, разглядывает и определяет тревожно:
- Похожи на тигриные.
Идти дальше сразу расхотелось.
- Что будем делать? – интересуюсь общим мнением, как любой руководитель в сложной ситуации.
- А давайте, - предлагает младший самый простой и разумный вариант, - поорём, он испугается и уйдёт.
Предложение понравилось, стали блажить во все горла, пока не прилетела коричневая сойка и не заверещала ещё громче, предупреждая тигра, что мы идём. А он, наверняка, сидит у палатки, костёр разжёг, котелок с водой на таганок повесил, нас ждёт, облизываясь.
Ничего не оставалось, как выломать из валявшегося сухого дерева приличный сучковатый дрын, взвесить в руке – пойдёт! – и двинуться в психическую атаку. Мои тоже выломали прутики, чтобы тыкать ему в глаза. А у меня уже и план нападения в мозгу сверстался: подойду поближе, отдам ему прибор и, пока он рассматривает, шваркну что есть недюжинной силы по башке, тигр и копыта откинет. Бери его, тёпленького, почём зря. Правда, придётся повозиться со шкурой. Зато как приятно после утомительного таёжного маршрута погрузить усталые ноги в тёплый и мягкий мех, расстеленный на паркетном полу собственной шикарной квартиры, которую даст Шпацерман. Угрожающе поднял дубину над головой – трясётся отчего-то! – вспомнил, как предки ходили так на мамонтов, и решительно – вперёд. Сзади подталкивают, а чего толкаться-то? Я и так еле ноги передвигаю. Вот и палатка за поворотом видна. Никого! «Ура!» - ору и хочу отбросить грозное оружие, как вдруг – опять вдруг – вижу: полог палатки заколыхался снизу. «Там он!» Сгрудились в кучу и не знаем, что делать. Вернее, знаем, но не знаем, сколько времени отпущено. Надо бы собрание собрать, штаб организовать, план экстренных мероприятий выработать, назначить ответственных, дежурство на объекте, директивы разослать, отчитаться, что всё под контролем – может, он к тому времени и уйдёт?
- Осторожно, - предупреждаю своих, горячо дышащих в похолодевший затылок, - он вооружён и опасен: наверняка надыбал мой именной револьвер в рюкзаке. - Сколько раз нас предупреждали, чтобы мы таскали оружие с собой, но убей, неохота носить лишнюю тяжесть, а на магнитной съёмке вообще запрещено иметь на себе железные предметы. Вот и вооружил врага. Опять стоим ждём. И вдруг – опять вдруг! – полог зашевелился снова, - мы разом подались назад, - отогнулся, и из-за него выскальзывает… бурундук. Поправил в зубах сухарь и шмыгнул в заросли. Тут уж мы гурьбой кинулись на штурм тигра, орали, ржали, прыгали от радости, что спаслись, а больше оттого, что кончились наши маршрутные мытарства.
Прибор установил на КП, измерил контрольное поле и, оставив всё на месте, не раздеваясь и не разуваясь, сразу за журнал. Подошёл Сашка.
- Варить нечего, - радует наш провиантмейстер. – Одна пачка пшёнки осталась и сухарей чуток. Остальные бурундук свистнул. – А тот, будто услышал, и взаправду задорно и удовлетворённо свистнул.
- Отстань, - рычу и продолжаю расчёты и построения. Алевтина брызжется-плещется в ручье, ей тоже нет дела до жратвы. Наконец, заявляется, и они варят диетический кулеш. Кормят и занятого до предела человека, но я и не понял, какую гадость съел. От чая без заварки отказался. Смачно хрущу сухарём и продолжаю выявлять интрузивчик. Чуть-чуть он, родимый, не долез до известняков, но, судя по убывающему магнитному полю, понятно, что ныряет к ним. А с другой стороны продолжается за пределы участка больше, чем на километр. Громадный!
- Вот, - обращаюсь к Алевтине, которая занимается любимым вчерашним делом – запаковывает пробы и образцы в рюкзаки, - вот он, - и, торжествуя, помахиваю составленной схемкой. Алевтина с удовольствием отставляет рюк и втискивается ко мне в палатку.
- Ну-ка, ну-ка, - разглядывает мой чертёж как баран новые ворота. – Любопытно, - врёт. – Давайте нанесём на мою карту. – На её карте, конечно, яснее и понятнее.
- Ну, что? – спрашиваю нетерпеливо.
- Что что? – противно глушит вопрос вопросом.
- Где месторождение?
Она глупо хохотнула, сложила свою вонючую карту, засунула в свою вонючую сумку и говорит, ухмыляясь, и опять по-вчерашнему, как будто мы зря сегодня упирались и чуть не лишились жизни:
- Если, - талдычит без зазрения остатков совести, - известняки на горе не глыба, как предполагают съёмщики, а массив с глубоким основанием, и если интрузив на глубине контачит с ним, то возможно… - я демонстративно встал и вышел на свежий воздух, задохнувшись в гневе от её тухлых «если». Меня надули во второй раз подряд. Вот и верь после этого женщинам. Сашка в полном душевном равновесии заготавливает на ночь дрова. Я немного постоял, остывая и перерабатывая желчь, потом снял прибор, окончательно упаковал и поплёлся к ручью. Там разделся до пояса, умылся и даже обмыл грудь и бока, возвращая энергию. Так расхрабрился, что снял сапоги, поморщился от запаха носков, снял и помахал ими, развеивая трудовой дух. Подумал-подумал и пополоскал в воде, чтобы завтра надеть в дорогу свеженькими. Как ни тянул, а колено смотреть надо. Осторожненько завернул штанину, смотрю, радуясь – не вздулось, - а отчего-то болит. Наверное, хочет, чтобы снова помочили. Оделся-обулся на голо и на босу, набрал свою миску воды, сел у входа в палатку, поохал чуть слышно, смочил собственную портянку и замотал ейным шарфиком. Сначала холодно, а потом приятно тепло. Она увидела, говорит:- Вам нужен покой, - открытие сделала.
- Покой нам только снится, - отвечаю небрежно.
Алевтина с чего-то фыркает:
- Смотрите-ка, - ехидничает, - какой революционер-подвижник.
Но мне уже не до её плоских бабских шуточек, мной завладела новая мысля, сосредоточился, чтобы не упустить, ничего не вижу, ничего не слышу, обкатываю в шариках.
Стало темнеть. В тайге темь быстро наступает: только что было светло, зашёл в палатку, вышел, а уже звёзды на потемневшем небе шебутятся. Среди деревьев так и вовсе непроглядь. Вспомнил про тигра. Где-то, наверняка, в кустах затаился. Кошки любят огонь, часами могут наблюдать за игрой пламени. Вместе нам, наверное, придётся коротать бессонную ночь. Я будто разделился надвое. Один безмятежно и бездумно наблюдает за окружающим, а второй, наоборот, отстранившись от реалий, весь в думах, обмусоливает возникшую вдруг идею. В истории я не один такой. Цезарь, пишут, мог зараз делать несколько дел, разделив усилием воли мозги на сектора. У меня тоже ум секторальный. Тоже могу одновременно есть, читать, разговаривать, слушать музыку и лежать. Сейчас во мне только двое.
Сашка уже занял законную центральную позицию. Алевтина возится в рюкзаке, складывая-перекладывая, наконец, и она успокоилась. А я всё сижу у костра и мыслю одной половиной. Подбросил дровин, чтобы тигру веселее было. Вторая половина подсказывает, что мыслить можно и лёжа. Так и сделал.
Только прилёг, как толкают.
- Подъём, начальник, - Алевтина. Конечно, выдрыхалась, а я всю ночь ни в одном глазу, с тигром. Без меня ничего не могут.
- Где тигр? – интересуюсь, поднимаясь.
- Какой? – спрашивает в ответ. – Полосатый, с сухарём?
И мы рассмеялись, радуясь друг другу, а я от полноты чувств обещаю:
- Насчёт вашего комсомола подумаю.
Она так и засияла.
- Вот порадовали с утра.
И солнце тоже радуется нашей радостью. Быстро завьючились и на голодный желудок, но в радости в путь. Покой нам…
Никогда, наверное, Алевтина не получала столько удовольствия. Мне бы век его не иметь. Как пришли, сбросил вьюк и
