корявом мужском объятии, и один точно знал, что больше не вернётся, а второй предполагал это. Владимир ещё и подивился, как мало и слабо обмякшее тело комиссара, всегда казавшееся ему богатырским.
- Вам бы тоже уехать куда-нибудь, - не нашёл молодой ничего лучшего сказать на прощанье, а старший, слегка усмехнулся, приходя в себя, отодвинулся и твёрдо сообщил:
- Нет. Мы оба решили, что никуда не сдвинемся и будь, что будет, – он прислонился к коридорной стене, давая ноге облегченье. – Нельзя мне смываться. Я, как-никак, тоже строил эту власть и тоже в ответе за то, что она такая получилась. Пусть авансом мне за плохую работу будет исключение из партии, а полной мерой – тюрьма или каторга. Лида поедет следом. Так она решила против моей воли. Пусть это будет мне в малое искупление вины. – Комиссар прямо и безотрывно глядел в глаза тому, кого не хотел видеть своим последователем. – Прости, что испортил тебе жизнь в самом начале.
- Если бы вы знали! – болезненно вырвалось у Владимира.
- Чтобы прозреть, многого не надо – достаточно услышать близкое дыхание смерти. Я за эти два дня пережил свою жизнь заново, и мне стало стыдно. Сколько друзей-товарищей, ложно обвинённых, исчезло при моём молчаливом несогласии после дисциплинированного поднятия руки на собраниях-шабашах. Всех вспомнил. И нет мне прощения. Удобно думалось, что это отдельные ошибки стремительного движения, случайные жертвы роста. Никогда не был согласен, но молчал.
Неуютно и странно было слышать трудные признания бывшего комиссара и убеждённого коммуниста в затемнённом коридоре насторожённого дома.
- Хуже нет нейтральной позиции и безвольного человека, обосновавшегося на ней. Я был таким.
Он стоически поднял свой крест, но в придуманном себе наказании, разбавленном переполнявшей радостью от встречи с замечательной женщиной, не представлял в полной мере того, на что решился. Человек часто в сиюминутной радости склонен преуменьшать громаду тревожного будущего.
- Не верь, когда тебе оглушающе и отупляюще твердят газеты, радио и агитаторы, что мы строим социализм. Не социализм, а партийно-бюрократическую систему. Не верь, что идём к коммунизму. Не к коммунизму, а к диктатуре и тоталитаризму. Не верь, что нас ждёт скорое и светлое будущее. Не оно, а беспросветный насильственный и бесправный мрак в крупную чёрно-белую клеточку.
«Вот бы послушала Зося», - невольно подумалось Владимиру.
- Надо всё начинать сначала, нужны новые люди. Вся надежда на вас.
Саморазжалованный комиссар положил руку на плечо самозванному комсомольцу, будто передоверяя строительство настоящего светлого будущего. Знал бы, кому доверял, наверно, не удержал бы поднятого креста.
- Не может слаженно существовать общество, в котором безвинно обижен хотя бы один, и тем скорее рухнет, чем больше увеличивается число таких. Надо начинать всё заново.
«Только без меня», - мысленно отказался от почётной роли нового революционера миролюбивый американский шпион, заботящийся только о том, чтобы поскорее унести чувствительную шкуру подальше от опасной строительной площадки.
- Извините, но мне пора, меня ждут.
Сергей Иванович оторвался от стены, неловко сунул протянутую руку и, виновато улыбнувшись, сказал, убеждая себя:
- До встречи. Береги себя. Помни: здесь твой дом.
Владимир уходил, не оглядываясь, не смея оглянуться, чтобы не показать выступивших на глазах слёз, не броситься, очертя голову, назад, в объятия дорогого человека, оставляемого во власть беспощадных защитников народа. Уходил, спотыкаясь и клянясь, что никогда не сотрётся из памяти этот дом и этот русский, чуть было не ставший отцом. Он так торопился, что даже забыл проверить почтовый ящик, да и вряд ли Марлен так рано оставил весточку.
На базе грузчики, оторванные от блаженного балдения в ожидании конца рабочего дня, зло матерясь и сталкиваясь от непривычной спешки, загружали студебеккер ящиками и бочками, уложив у самой кабины два негабаритных жидовских тайника, помеченные буквами С и Б.
- Который с С - отдашь сволочуге-директору в Слониме, а который с Б – блядине-директору в Барановичах, - наставлял шофёра-подельника Серёга-экспедитор. – Не потеряй и не перепутай, а то с говном счавкают и не поморщатся. А главное – от них тарань, и тебе перепадёт какая-никакая мелочишка. – Он хмыкнул и заговорщицки подмигнул новому собрату. – Товар принёс? Пошлёпали к купцу.
- А гаду-директору в Гродно ничего нет? – съязвил новичок.
- Обойдётся, - отрезал сам-пройдоха и правая рука пройдохи. – За ним должок. Ты вот что: будешь сговариваться, позыркивай на меня. Поведу глазами вбок – отказывайся от цены, дурит Самуилыч, мигну – соглашайся, больше не даст.
- А тебе-то что?
- Десять процентиков отслюнишь, договорились?
Владимир брезгливо поморщился, удивляясь жидовской сноровке русского дельца-посредника, без зазрения совести наживающегося и на хозяине, и на его партнёрах, но молча кивнул, соглашаясь.
- Вот и лады-ладушки.
Когда они под пристальным взглядом опытной секретарши прошли в кабинет купца, тот, не здороваясь, рыкнул родственнику:
- Запри дверь! – отодвинул с середины полированной столешницы бумаги и приказал шофёру:
- Сыпь!
Владимир, не торопясь, развернул платок и высыпал драгоценности, засверкавшие под лучами заходящего низкого солнца всеми цветами радуги. Заворожённые ею покупатели низко склонились над столом и, затаив дыхание, внимательно рассматривали кучку, отделив её от золотых вещей. Они бережно передвигали и переворачивали каждый камень остро отточенными кончиками карандашей, заставляя брызгать разноцветным сияньем.
- Мелочь! – подытожил купец, поднимая голову, и подручный тотчас согласился:
- Да, не ювелирные.
Главный оценщик снова пошевелил камни, будто от этого они увеличатся, недовольно посопел, искоса переглядываясь с послушным подручным, и буркнул, высказав ещё один довод в пользу низкой стоимости драгоценностей:
- Где выколупал? Хозяева не объявятся?
- Не объявятся, успокоил продавец. – А объявятся, так не сознаются, потому что тоже не захотят объяснять, где взяли.
Все трое снова молча уставились на вожделенные женские цацки, ради создания которых природа в муках долго и упорно трудилась. Рабинович внимательно рассмотрел и золотые вещицы, и их отложил в сторону, молчанием нагнетая напряжённую и тревожную обстановку. Владимир не всё выложил, оставив себе на всякий-який очень красивое колечко с рубином и сканью и последние швейцарские часы с браслетом, украшенным рубинами и изумрудами.
Грубые золотые изделия Рабиновича интересовали мало. С возвращением отвоевавших они, выменянные на продукты, украденные или присвоенные силой, хлынули на чёрный рынок широким потоком, и даже госскупка работала с перебоями из-за нехватки денег. Выжившие спешили расстаться с неправедно добытым, чтобы отпраздновать возвращение и победу по-русски широко, а там – хоть трава не расти. Именно ему, Рабиновичу, хотел Шендерович сбыть с наваром для себя золотые вещи Владимира, которые так или иначе, всё равно попали по адресу. Но директора торгбазы больше всего интересовали редкие камушки, которым в умелых руках тестя пригретого родственника предстояло превратиться в ювелирные шедевры с многократным возрастанием стоимости.
- Даю на десять процентов больше, чем в скупке, - наконец, расщедрился покупатель. – Согласен?
Сергей завёл в сторону глаза так, что остались видны только голубоватые белки.
- Согласен, - не раздумывая, подтвердил Владимир под шумный вздох-стон тёмного адвоката, потерявшего комиссионные.
- Ты чего? – подозрительно спросил начальник.
- Тоже согласен, - нашёлся неунывающий оптимист. – Можно было и сбавить, - добавил в отместку за предательство.
- Жмот! – обозвал свой свояка, видного издалека, и, сев за стол, повернулся боком, открыл сейф и стал выбрасывать на стол пачки денег, крест-накрест заклеенные полосками бумаги.
Когда, по его мнению, набралась достаточная сумма, он с лязгом захлопнул личную кассу, со смачным поворотом повернул ключ и предложил:
- Оставил бы у меня до возвращения – дорога длинная, ночная, опасная, мало ли что, не дай бог, случится.
Владимиру важнее денег было время, поэтому он и не стал растягивать торг, ему любых предложенных денег с избытком хватит на оставшееся в России время. А вот опередить смершевцев и смотаться из города, да ещё с форой, стоит.
- Кто поедет сопровождающим?
- Никто. Женщины категорически отказываются ехать в ночь, а у этого, - Рабинович повёл головой в сторону родственника, - язва разыгралась. Отложишь выезд до утра?
- Нет, поеду один.
- Ну, что ж, счастливой дороги.
Владимир немного поверил в неё только тогда, когда выехал за город.
- 6 –
Завербовав Владимира, Марлен двинулся на поиски улицы Матросова и дома, в котором затаилась ябедница Анна Лиховец. Слишком серьёзная опасность быстро и неумолимо надвигалась на отделявшегося друга, чтобы можно было тянуть время. Накрыв его, она неминуемо заденет, а то и затопчет начинающего следователя, похерив надежды на приличный кусок белого хлеба с маслом. Уже сам факт знакомства с Васильевым преступен, а если тот, когда ему развяжут язык, вспомнит некстати историю в поезде, то без вины виноватого лейтенанта Колбуна, преданного партии, народу и органам, к гнусной радости Вайнштейна сразу причислят к вражеской шарашке националистских заговорщиков. Не встрял бы тогда, в поезде, Владимир, Марлен бы как-нибудь выкрутился и не мешал бы сейчас хитроумному москвичу плести липкую паутину. А так, приходится делать дырочки и дыры, чтобы не запутала, не закоконила бывшего друга и нынешнего свидетеля, чтобы выпустить его на волю, да и себя, в первую очередь, обезопасить. Потом он для общей пользы уговорит Владимира исчезнуть подальше и навсегда. Ещё и Зоська к нему льнёт. Вайнштейн, конечно, башковитый гад, масштабно мыслит, широко, не увлекаясь деталями, мелочёвкой, но и помощник у него не лыком шит, его умишка достанет подпортить масштабы на мелочёвках. Хватится, а сеть-то дырявая. Марлен утробно гоготнул, радуясь себе. Не зря гуторят, что в большой справе мелочей не бывает. Только не терять времени, не лениться, пока Владимир не попал в сеть наглухо.
Форма, а особенно фуражка с красным околышем и синим верхом, и блестящие офицерские погоны помогли через предупредительно заискивающих жителей и прохожих быстро найти и улицу, и дом, и войти в него без препятствий, и усадить покорных домочадцев за непокрытый деревянный стол, и устроить показательную экзекуцию дурной девке.
- Як прозвища? – спросил страшный незваный гость у низкорослого хозяина с грубыми потрескавшимися мозолистыми ладонями работяги, потеющего напротив и со страхом глядящего на чистый лист бумаги, выложенный Марленом из планшетки, на котором он крупно вывел: «Допрос».
- Лиховец Адам Маркович.
- А у бабы? – продолжал следователь.
- Лиховец Марья, по бацьке – Пятровна.
- А у девки?
- Та тож – Лиховец, Нюркой накликали.
Марлен, не торопясь, упиваясь властью, записал.
- А ведомо ли вам, Лиховцы Адам и Марья, что ваша дура, несмотря на то, что учится в девятом классе, то есть, Лиховец Нюрка-Анна, обманом втиснулась в чужую семью, бесстыдно повисла ярмом на шее мужика и выгнала
