Яма
1
Станица похожа на кучу мусора, выброшенную на берег. Избы, сараи, водонапорная башня, возвышающаяся над усталыми крышами. Заборы, заборы. Во дворах ржавеют каркасы старых машин, какие-то избы давным-давно брошены, так что их растаскивают на части люди и время. Только по собачьему лаю да дыму из печных труб можно понять, что в станице теплится жизнь. Ночью все целиком погружается во тьму; лишь немногими слабыми огоньками тлеет старая лесопильня, освещая скуку одинокого сторожа. Изредка над станицей пронесется чей-нибудь пьяный рев, пальнет иногда кто-нибудь из ружья, нехотя и как бы по принуждению полают на это собаки, в лесу повоют от голода волки, но больше тихо, очень тихо.
События в таких местах случаются редко, так что память у станичников хорошая. Чаще всего бывают пожары и поножовщина, поэтому дат и времен года нет, а только говорят между собой; «Когда Ефимовы погорели», или; «В ту пору, когда Федор Степаныча по пьяной лавке подрезал». Также часто, но чуть реже, случаются здесь аресты, кого-нибудь увозят в райцентр, за сорок километров, поэтому, как только теплеет, многие едут на свидания, везут новости и передачки. Еще реже случаются свадьбы и совсем редко, когда без происшествий. Иногда сменяется поселковое руководство, но это из ряда вон и считается большим событием. Да проплывает баржа по реке, в неделю раз. Да тонут в реке дети и пьяные. А ничего другого в станице не происходит
Дом Кондрата – на самом краю, рядом с лесопильней и невдалеке от школы. В доме помимо Кондрата живут бабка, жена Кондрата Фекла, их дети – Антон и Антонина, да в погребе спрятан от лишних глаз брат Кондрата Игнат. В сарае скучает тощий злой бык, во дворе устало облаивает прохожих облезлый старый Иван. Дом строил еще отец Кондрата, тоже Кондрат, так что Кондрат был не просто Кондрат, но Кондрат Кондратьевич.
Когда Кондрат появился на свет, Кондрат-старший первым делом взял его на руки, подкинул в воздух, покурил и решил, что думать тут нечего и пусть тоже будет Кондрат. Рос он парнем здоровым и смелым, временами даже отчаянным. Отец воспитывал сына, как умел; поил сызмальства водкой, заставлял бегать голышом в мороз и на Крещение нырять в прорубь, бил смертным боем и обещал вырастить «настоящего казака», так что Кондрат никогда не болел и со сверстниками дрался без страху.
Когда на свет появился Игнат, Кондрат-старший сперва хотел также назвать его Кондратом, но потом решили, что с Кондратами перебор, и пусть будет лучше Игнат.
С Игнатом, впрочем, дело не заладилось с самого начала.
Уже в самом малом возрасте он повадился убегать в лес и подолгу там жил, как зверь. Когда его все-таки находили и возвращали в дом, он вел себя совсем как волчонок и быстро перебил соседских кошек. Он выжидал в каких-нибудь кустах, тихо подкрадывался, а затем бросался и сразу зубами откусывал кошке голову. Когда кошки в станице перевелись, он перешел на кур и гусей. Вокруг считали, что «малой балуется», и даже восхищались его силе и нечеловеческой ловкости, но с годами Игнат только зверел. В какой-то момент, когда куры и гуси, видимо, уже наскучили, он стал кидаться на людей, и однажды едва не отгрыз голову местной почтальонше. Впятером его еле оттащили, скрутили, а затем бросили в погреб и с тех пор не выпускали ни на минуту. Так он и жил там безвыходно уже много лет, а чтобы уж сильно не ворчал, Кондрат изредка посылал своего сына Антона в соседние села за кошками.
Дом стоял облезлый, забор потихоньку заваливался, костлявый бычок в сарае топтался по колено в навозе. Кондрат еще со школы перенял у отца привычку по страшному пить и избивать жену и детей, так что те ходили часто в синяках, а до хозяйства никому не оставалось дела. Только изредка Фекла приводила дом в порядок, - мыла окна, хлопала во дворе облезлые ковры, - так что соседи по этому заключали, что Кондрат бросал на это время пьянствовать.
Антонина была старшая, годов двадцати, девка в мать стройная, но с лицом как бы зверским и злым, так что в станице ее побаивались. Еще с самых ранних лет принялась она гулять с кем попало и уже в школе сделала первый аборт, и с тех пор делала аккуратно раз в полгода, ни разу не пропустив, как будто даже для удовольствия. Она называла это «сморчков скоблить». Единственная в районе больница располагалась в городе, так что каждый раз приходилось ездить на автобусе, и вся станица прекрасно знала, куда собиралась Антонина, выходя на остановку; старухи наблюдали с молчаливым осуждением, боязливо крестились и втайне желали ей поскорее подохнуть. Но Антонина возвращалась в станицу ужасно довольная и с вызовом смотрела на остальных. Иногда она в шутку представляла, как выросли бы «сморчки», если бы не аборты, что первые бы уже шли в школу, другие бегали по двору, и, представляя это, заливалась хохотом. Иногда она выжидала самого позднего срока, чтобы «сморчок созрел». В конце концов, в больнице она всем надоела и ее отказались принимать, так что Антонина стала ходить к местной повитухе, Фаине, которую в станице не любили и считали как бы за ведьму.
Однажды она сказала всем, что намерена родить ребенка, и даже как будто приглядывала детские вещи в магазине, так что многие и впрямь поверили, что Антонина перестала «чудить» и взялась за ум, но она всех обманула и снова сделала аборт. Зато с тех пор у нее завелась кукла, - обычная пластмассовая кукла, найденная ею в чулане среди прочего хлама, - которую та стала таскать повсюду с собой и про которую говорила, что это и есть ее дите. Она пеленала куклу, кормила грудью, одевала в вещи, которые накупила для ребенка, и всякий раз хохотала, вспоминая о «сморчках». Старухи и тут крестились, видя ее причуды.
Временами она пропадала в городе, порой подолгу, но возвращалась неизменно с животом и дома шутила, что «навезла старикам внучат». Младший её брат Антон смеялся на это.
Если Антонину в станице недолюбливали, то Антона вовсе не переносили. Был он худ и сутул, и в свои семнадцать вымахал выше отца. Часто в дом к Кондрату приходили жаловаться, что Антон ходит по улице с ножом и всех пугает, что бьет детей и отбирает деньги, изредка писали какие-то заявления в полицию, где в итоге поставили его на учет и заставили раз в месяц отмечаться, отец его за это избивал до потери сознания, но тому было все нипочем. Ходил он, верно, с ножом, и оттого все в станице его боялись. Девкам он не давал прохода, детей бил просто для удовольствия; ходили о нем и совсем темные слухи. Была у него в станице своя банда из таких же, как он, где все его почитали и где он был чем-то вроде главаря. По ночам они выходили гулять, пили, орали на всю округу, грабили прохожих, так что все знали, что нужно их в это время обходить стороной.
Иногда он вместе со своей бандой уезжал в город, и чем они там занимались, - Бог весть, но возвращались каждый раз с деньгами и новыми вещами. Как-то после такой поездки поползли слухи, что Антон совершил убийство, что якобы он сам говорит об этом на каждом углу и хвастается, так что стали его бояться пуще прежнего.
Иногда Антон брал в свои путешествия сестру, но той быстро надоело, хотя она и заключила, что младший братец ее совсем не дурак и даже большой молодец.
Часто обещали ему устроить темную, но сами боялись, как огня, потому что известно было, что он со своими дружками на все готов и просто так не оставит. Местные мальчишки, несмотря на страх, завидовали ему и старались походить на него, - тоже ходили с ножами, тоже били тех, кто послабее, и некоторых, особенно ретивых, Антон в шутку подпускал к себе, брал с собой на гулянки, крутил за ухо и говорил, что «смена растет». Кондрат хоть и бивал сына, но считал парнем бойким и шустрым, и в тайне одобрял его похождения, считая, что только так и надо жить. Местные же списывали причуды детей Кондрата на тяжелое детство, потому что помнили, как те еще совсем мелюзгой ходили оборванные по станице, прося соседей, чтобы те покормили, пока отец беспробудно пил.
Сам же Кондрат был в общем тихим, но себе на уме. На работе он нигде подолгу не задерживался, подрабатывая то тут, то там; разгружал какие-то фуры с мукой, работал изредка на разных стройках, полгода просидел сторожем на лесопильне, где ему в итоге не заплатили положенного, так что он обещал спалить. Известно было, что когда-то он занимался в городе бизнесом, но прогорел; напиваясь, он часто вспоминал те времена. Также по пьяне он упрекал Феклу за то, будто та нагуляла детей от кого-то другого, и в такие моменты обычно по-страшному избивал ее, так что крики слышала вся станица. Но временами находила на него вдруг какая-то тяжелая тоска, смотрел он со своего развалившегося крылечка на небо, где в недосягаемой высоте копошились, как какие-то крошечные насекомые, далекие звезды, и думал о своем. Он думал о том, что ведь можно же как-то до них дотянуться, если преодолеть чудовищные эти расстояния, что существуют где-то и другие миры. Он понятия не имел, откуда в его голове брались эти мысли. В такие моменты ему иногда казалось, что, если как следует вслушаться, можно было расслышать какие-то странные, неземные песни. От всего этого кружилась голова. Тогда он выпивал залпом последний стакан и вскоре впадал в спасительное забытье, часто засыпая прямо на крыльце, так что домой его тащила обычно Фекла, верная его супруга, причитания которой он смутно слышал сквозь сон.
Феклу в станице многие даже в глаза не видели, потому что из дому она выходила редко и знакомств среди соседей не водила; известно о ней было только, что в детях она души не чает, все им позволяет и сына Антона за его проделки нахваливает, так что говорили, будто «всё зло на самом деле от нее». За Кондрата она вышла давным-давно, еще совсем девочкой, потому что из дома ее почему-то выгнали, так что и деваться ей было некуда. Едва ли не каждый день к ней заходила соседка, та самая Фаина, у которой Антонина делала аборты. Фаина подолгу сидела с Феклой в одной из комнат и гадала по картам. Год от года Фаина убеждала Феклу, что вот-вот жизнь наладится, муж возьмется за ум, соседи перестанут называть ее детей «извергами» и деньги потекут рекой. Фекла слушала ее и верила. Но бывали дни, когда ей надоедали эти пустые обещания, она прогоняла Фаину, но вскоре вновь звала к себе, чтобы та погадала и поуспокаивала. К тому же, больше никто другой никогда к ней не приходил. Сама Фаина была старой уже вдовой и говорили, будто она сама отравила мужа. Если она почему-нибудь не приходила, Фекла не знала, чем себя занять, и целыми днями просиживала у окна и бессмысленно смотрела на дорогу, лузгая семечки.
Иногда по ночам из своего погреба выл на всю округу Игнат.
2
Как-то раз Кондрат сидел на кухне и, не смотря на ранний еще час, пил. Фекла была тут же, у окошка с семечками. Стояло прозрачное июньское утро накануне знойного дня. Под окном ворчали чьи-то гуси.
- Задумал я, Фекла, яму рыть, - вдруг громко и как бы решительно сказал Кондрат, обычно в такое время молчавший. Все утро он ходил хмурый и задумчивый, так что можно было заключить, что он носил эту свою мысль уже долгое время.
Фекла тут тоже задумалась и даже перестала грызть семечки, и только через часик ответила.
- Это как же ж ты яму рыть
