Сейчас, сейчас пройдет... и правда, скоро боли, как не бывало. А трава: где гуще и зеленее, где реже и выше, задыхается от знойных рапсодий - трескотни кузнечиков, приманивает лимонниц и раскрашенных в яркий бархат мотыльков, кишит различной мелкотой и густой пудрой зеленых и серых гусениц...
Мы стараемся прилечь на обрыв, на пахучий мягкий клевер, прямо на бело-коричневую кашку соцветий.
Перевернешься на спину, прищуришься - глаза в сторону от слепящего, сияющего солнца - и глядишь в бескрайнюю, бесконечную синеву: Ни облачка, ни птицы, - им видимо тоже жарко - и только закаленные стрижи остро вычеркивают свои причудливые узоры стремительным телом, секунду стреканув крылышками и после косо расправив их черной скобкой, долго планируют в дрожащем от зноя воздухе...
Олежка все смотрел и смотрел в эту синеву,.. она завораживала, кружила голову своей бездонностью и сопричастностью с ним, - и ни о чем не думал, кроме нее: Еще не было ничего таинственного и загадочного в ее глубине, - просто она есть, как мама, друзья, сад, поле и эта речка - все в единой связи с ним, с его телом и сладкими еще доступными мечтами и желаниями, так глубоко задевающими его маленькое сердце. И оно, пока неслышимое, беззаботно и весело стучало в груди, тянулось макушкой вместе с вибрирующим телом выше, выше, -вытягивалось и тянуло душу туда, - через порог - к неизведанной жизни, и наступит время: остановится рост, заболит усталое сердце, и только душа, кажется все познавшая и испытавшая никак не успокоится, разрастаясь все больше и больше, - и ей уже тесно, мало твоего тела и она - освобожденная и ликующая в светлой исповедующей печали покидает его, устремляясь к звездам, к такой знакомой и родной синеве, - за край, к незнакомому будущему, которое уже заждалось манить и манить твою заблудившуюся в бесконечном пространстве душу.
VII.
А жизнь, есть жизнь!.. Просвистело время Великой смуты и ушло в Историю... И как следствие - родился новый человек... Что понял он, каким стал?
1988-2008 годы будут еще долго вспоминать... Впишут в учебники и состарившиеся очевидцы только пожмут плечами: Ложь и обман вдруг приобретут стройность и логичность, мошенники и пройдохи обрядятся в тогу вождей и все забудется, - и дети, водя пальчиком по букварю, уже с молоком матери, будут впитывать по слогам имена великих реформаторов, повернувших забитый народ к светлому будущему Свободы... Летописи перепишутся под заданным углом, отшлифуются, отполируются, подрумянятся нужным цветом, новыми лакеями власти, - и вот, новые герои засверкают на новых памятниках России...
А тогда, в 1988 году, стая стервятников взлетела и закружилась над захворавшей империей, во главе которой случайно оказалось полное ничтожество - скудоумный человечек с помелом вместо языка и навозной жижей вместо характера.
С его кукушечьего клюва слетело единственное слово - Перестройка! — и этого было вполне достаточно, чтобы страна полетела в тартарары...
Помощников появилось вагон и маленькая тележка - своих и чужих, -которым и в самом счастливом сне не мечталось, что можно так легко управиться с этим намозолившим им глаза колоссом.
И где это видано, и где это слыхано? В течении двух лет страна превратилась в разбитое корыто с удельным князьком Борей Ельциным и его старухой Наиной, и он пьяный и счастливый сплясал веселую барыню на костях и душах необъятной отчизны под хитроумные мелодии еврейских мастеров-музыкантов.
Журнал «Форбс» вытаращил глаза, фиксируя новоявленных нуворишей 9 из СНГ (Стран народного содружества) - нового непонятного объединения и в ужасе завопил:
- Русские идут! - только со странными не русскими или поддельными под них фамилиями: Гусинский, Березовский, Ходорковский, Вексельберг, Собчак, Лужков, Алекперов, Абрамович, Боровой, Гайдар и Чубайс - Чук и Гек - гении экономического чуда и т.п. и т.д. . .
Столетиями создавались состояния и солидные фирмы Запада и Востока, Англии, Америки, а здесь, раз на матрас: в мгновение ока государственное стало частным без копейки вложенного капитала - все по закону наглой приватизации, а проще мошенничества, которая оставила народ с носом, и он раздетый с головы до ног, и сам не понял, что остался ни с чем, получив от золотой рыбки шиш без масла.
С хвалебными речами строились и рассыпались Пирамиды, выгребая последнее у простых людей и из страны по закону: шито-крыто, а что уже нельзя было увезти, делилось на закрытых аукционах...
Недра, лес, земля, рыба, квоты, льготы - все летело с молотка в одни руки, а им, этим рукам, было все мало и мало... Они уже и ребенка в чреве матери, продавали вместе с внуками и правнуками, вместе со всей русской нацией...
Не миновала сия участь и Мичуринск:
- Разбегались глаза…Все улицы и площади, углы и закоулки, автобусные остановки и дороги заполнили ларьки и забегаловки с одним и тем же ассортиментом.
Разом куда-то испарились колхозники и рабочие, остались одни продавцы. Из-за границы оптом гнали залежалый товар, как раз для дырявого и обнищавшего кармана потребителя и, не касаясь его, из страны качали: газ, нефть, золото, алмазы... - сырье, но ненасытная пасть Демократии требовала еще и еще...
Юрий восхищенно склонял голову перед простым народом, перед его удивительным долготерпением, умением выживать и мало того - созидать в самых нечеловеческих условиях, демонстрируя несгибаемую стойкость, даже тогда, когда казалось, и стоять-то было не за что и не за кого!
Вот и сейчас, через пятнадцать лет, после начала Перестройки Юрий с удовольствием шел по городу, по главной улице и радовался опрятной, зеленой чистоте его парков, скверов и тротуаров, реставрированной узорной красоте каждого дома - самого высокого в три этажа, а в основном одноэтажных, - построенных еще в царское время купцами...
Тогда они были главными хозяевами жизни в Козлове (так раньше назывался Мичуринск), и он сохранил свое лицо, подмолодился, засиял свежими красками, как- будто давно умершие жители ожили и вновь вернулись на старое место, но более молодые и разворотливые...
Городок был хорош в любое время года,: со стремительным сияющим шпилем Ильинской церкви на холме, и Боголюбским - в низах -уменьшенной копией храма Христа-Спасителя, - было время, разрушенной>до несущих стен и дырявого купола...
Но когда он попал в руки отца Анатолия, за какие-то годы храм буквально преобразился. Невидный, но умный и, оборотистый священник, довольно быстро превратил ее в действующую церковь и по сравнению с Ильинской, она как-то больше располагала к общению с богом, хотя место было выбрано неудачно, как бы в ногах города. Зато, какая неожиданность! - когда вдруг обнаруживаешь в глубине запутанных улочек это торжественное чудо, и рука сама тянется перекреститься, а ноги и душа сами несутся посетить это святое место... И понимаешь: Именно в этом спрятана притягательность и непредсказуемая прелесть русской провинции, когда сам не знаешь: На какой улице и в каком месте тебя подстерегает чудесная сказка? - и на душе становится светло и уютно, словно кто-то мимоходом сказал тебе теплое слово, или просто снял шляпу, поздоровавшись, как с родным человеком.
В легком джинсовом костюме, с портфельчиком на длинном ремне через плечо, удобных летних туфлях и в кепке с длинным козырьком, обдуваемый ласковым4пахучим от цветущих лип ветерком, Юрий чувствовал себя на улицах города, как рыба в воде.
Его фигура привычно и знакомо отражалась в витринах магазинов по обе стороны... Пушистая, золотая залежь солнечного масла и разогретое истекающей синью небо сверкали сочной мозаикой в окнах, отражалась и шагала рядом, - опережала, вспыхивала за спиной, просвечивала и трепетала в листве деревьев.
Липы, дуб, вязы, клен, кусты акации и сирени - пышно тянулись вдоль узкой дороги к горячей бирюзе, переплетались над головой в тенистые, дрожащие от света аллеи,... перешептывались, поддерживая загадочную, чарующую тайну старенького города... И он, подмигивая старожилам, не всякому и не каждому раскрывался и позволял увидеть себя, отворачивался от чужаков, не подпуская к собственной душе черствую непонимающую его душу.
Город любил своих, т и только им разрешал любоваться собой, и сам, когда застенчивой барышней, а когда бравым молодцом красовался перед ними своей провинциальной простотой, бескорыстно и щедро даря себя привычному и знакомому глазу и сердцу...
Он любил собак и кошек на своих улицах и площадях, цветы в клумбах, колокольный звон по праздникам и веселый смех людей - таких ему родных, что заливался слезами и притихал, когда у них случалось горе, уединялся с ними и шептал на ухо:
- Будет, будет! - не надо так убиваться, еще будет на нашей улице светлый день, и ты увидишь, как нам будет хорошо, и наши друзья еще посмеются от души, и ни черная, а светлая печаль возвысит облегченное сердце до самого Бога...
- Слышишь, как перекликаются колокола на Ильинке и Боголюбке? Это не меня, а тебя, они встречают, - звонят в твою честь, в честь
продолжения твоей жизни на земле...
Но особенно город любил детей, он просто обмирал над ними, боясь даже пушинкой задеть их личико - любопытное и без страха открытое навстречу всем ветрам и дорогам...
Он заставлял поливальщиков тщательно промывать все тротуары и скверы, чтобы ни одна пылинка не попала им в глаз.., Город сам, как расшалившееся дитя, бегал с ними, играл и целовал, целовал и целовал в губы, щеки, ручки, ножки, чмокал в пухлую попку и подбрасывал, укачивал, и даже немного ревновал к мамам, готовым в любую секунду броситься на защиту любимого чада... - и снисходительно улыбался: Разве он сам не защитит их? Еще как, и осторожно отходил в сторону, любовался взаимной любовью: несмышленой - малыша и осознанной - матери.
Город взвизгивал и хохотал вместе с ними и надолго засыпал в коляске или на руках, смешно потягивая молоко из бутылочки, или крепко прикусывая материнскую грудь, тянул божественный нектар, - и оглядываясь, испуганно и зачарованно замирал, глядя на это священнодействие:
- Ребенок, сосущий грудь матери! Нет более величественной и дорогой картины для Бога и человеческой души.
Что перед ней гениальные всепроникающие и все понимающие глаза Леонардо да Винчи, Рафаэля, глядящие на нас через глаза Джоконды и Сикстинской мадонны, через глаза Богоматери на иконе? - когда сама Вселенная, сам Вседержитель склонили голову перед этой тайной - самой удивительной и непорочной тайной, продолжения человеческого рода на земле.
VIII.
Юрий любил свой город, несмотря на то, что его обитатели принесли немало гадости в его жизнь, - да и сам он не мог похвалиться собственной безупречностью и смотрел на полученный результат спокойно:
- Кто без греха? Один господь Бог, но и у него рыльце в пушку, судя по делам его на матушке Земле, и что творили, и творят люди именем его: с
крестом и мечом в руках и на устах своих...
Стоя на перекрестке, Юрий пропустил лавину машин и под разрешающий знак перешел через дорогу на угол, к пивному ларьку и тюрьме...
Угрюмое пятиэтажное здание с решетками и намордниками на окнах, высясь из-за колючих стен, презрительно поглядывало сверху - верха закона - на людей, как вечный страж, как напоминание и наказание всесильной государственной власти.
Так
