его потекли совсем в другом направлении:
... Далекое-далекое детство! Приехала бабушка Марфа с далекой-далекой Онеги, - высокая, худая, в черной длинной юбке, черном мужском пиджаке и тяжелых черных башмаках... Она черным парусником вошла в квартиру с огромным чемоданом в жилистой руке, без трех пальцев, властной безоговорочной хозяйкой, как железный порядок, как сама вечность, и сразу вселила в детское сердце Юрия, сладко-суровый трепет нежности и уважения... Он даже не понимал: Как можно ослушаться бабушку, что запросто позволял с мамой, или, упаси Бог, соврать, - да мало ли на какие шалости способна детская фантазия?
Скупая на ласку, она прижимала его крепкой, сухой рукой к юбке, и Юрий был готов заплакать от счастья, - так он любил эту гордую, непохожую на других - свою бабушку.
Странно: и тогда, и сейчас, - из своего далека-далека, она доставала его и помнилась так ясно и отчетливо, словно никуда не уходила и всегда была рядом, как мама, отец, брат Володька и сестренка Нина, как сам Бог, которого он еще не знал.
Для Юрия бабушка была всем-всем: душистой, деревянной Онегой, светлым Белым морем в окружении торжественного леса; всем-всем, что западало в детскую душу на всю, потом такую длинную и трудную жизнь... И всегда, приезд к ней в гости, был волшебной сказкой... Сами люди, природа были чудом и явью, сама дорога на Север еще долго-долго тревожила и ласкала его невинную, еще ничем не испорченную душу...
Она раскрывалась и через маленькое сердце, через глаза впитывала широко-широко все и вся, с бесхитростной непосредственностью и цепким умением запоминать, запоминать, запоминать...
А кто не знает: Что все в нас из детства и что именно ему мы обязаны всем, что после ведет нас по извилистой и долгой дороге жизни...
Ветер Севера! Волны Севера! - до самой смерти они будут сопровождать его, везде и всегда, куда бы не заносила его ее величество Судьба.
XIII.
Анна до последней минуты ни о чем не расспрашивала Олега, пропустив его в дверь после многолетнего отсутствия, а когда через год он вдруг исчез - спрашивать уже было не с кого... Она еще ждала, - день, второй, неделю, - пока до нее дошло, что на этот раз он ушел навсегда, И только тогда свирепая тоска так безысходно вцепилась в сердце, что казалось оно, горит черным пламенем и само себя посыпает пеплом, - пеплом ушедшей молодости, пеплом пропущенной через мясорубку времени жизни, и свежим пеплом наступившего одиночества, Анна тихо опустилась на диван и чтобы не заплакать (хотя говорят, что у женщины слезы висят на кончиках ресниц) крепко вцепилась зубами в угол подушки. Боль переместилась из груди под горло, перехватила его сухими, сильными пальцами, засела крючком, - не сглотнуть, не выдохнуть...
Она пекла, жгла, - заполняла все и вся своей вседозволенностью и всесильем, издевательски не поддавалась на уговоры: выстоять, успокоиться хотя бы на секунду... Казалось, нет такой силы, чтобы пережить ее, облегчить ее хватку - жестокую невидимую пытку, когда, казалось еще немного и сойдешь с ума, и не только сердце и голова - все тело разлетится на мелкие части, и только черная от пепла душа будет носиться, осыпать покинутую землю полным бесконечным одиночеством...
Анна знала, что надо выплакаться, но слез не было! Разве можно из пепла выжать хотя бы каплю влаги? Но она не понимала, и все крепче и крепче сжимала подушку, готовая ее разорвать...
- Свело скулы, веки горели огнем и холодный, бездушный холод заполнил грудь, гортань, руки - сковывал, пеленал - и уже ни она, а кусок черного кристаллического льда - ее тело - лежало на краю дивана. В мертвой тишине, изнутри, механически стучало время, поглядывая на забронированные тонким дубом часы, отрывая вместе с кровью секунды, минуты у бесконечности...
Анна ничего не чувствовала и со стороны можно было подумать, что не только тело, но и душа так застекленела, что больше никогда не потревожит покой квартиры...
Она любила Олега, и в этом был весь смысл ее жизни. - Дети!.. Что дети?.. Они выросли, обзавелись семьями и детьми - ее внучками, -мальчиков бог не дал...
Но ведь все они - от ее любви к нему, но разве может она поделиться с ними: Как целовалась, спешила на свидание, как замирала в его объятиях и ждала, ждала, ждала... с работы, с командировок, и когда пропал на пять лет, - и дождавшись, вот опять потеряла.
Анна не задавалась вопросом: Кто виноват? Разве можно винить жизнь или любовь, если она прошла; разве такое воротишь? Разве она виновата, что однолюбка?..
В комнате было темно, но ей не хотелось света, который безжалостно подтвердил-бы: Пусто, нет никого!! Мысли не допускали, а сердце - вещун шептало: одна, одна, одна...
- Конечно, на людях она будет держаться, бодриться: - Видите,.. как хорошо! Ни о ком не надо заботиться, спешить домой и выслушивать несправедливые обидные слова, или сторожить неприятное молчание... Но кто скажет эти слова? Кто будет молчать рядом?..
- Нет, никого,... не поможет безмозглый телевизор с кривляющимися, давно надоевшими шутами, с отутюженными улыбками ведущих,
запрограммированными на вечные времена.
И Анна уже не осуждала Елену, свою подругу, от которой вот так же ушел муж, и та выла по ночам, нюхала его рубашки как собака, идущая по следу, а потом изрезала в клочья всю его одежду и пустилась во все тяжкие...
XIV.
Когда Елена поняла, что Николай ее бросил - без всяких видимых и невидимых причин - она нашла для себя единственное слово - Хана!..
И как стервятники, почуявшие падаль, - свое и свою - мигом появились утешители и утешительницы, уже давно кочующие от одной жертвы к другой и проповедующие совсем другие истины и ценности жизни.
Сами, не удержавшись на поверхности, погрязшие в трясине пьянства и разврата, они выцеливали, подкарауливали добычу и безжалостно тащили ее на пир окаянного братства. Вцепившись мертвой хваткой, они, как ворон крови, жаждали опустить ее до собственного уровня, а если можно, еще и ниже, чтобы сплясать веселую тарантеллу на обломках чужого счастья.
Именно в такой водоворот и попала Елена, - погрузилась в него с таким отчаянным самозабвением, словно и правда - жизнь кончилась!
- Но, нет - она продолжалась, но уже по другим правилам и законам:
Даже порядочность приобрела здесь другую сущность; м упиться до скотского состояния, до полной отключки и все видеть через полноту налитого стакана, который стал мерилом всех ценностей, - и как результат, оказаться в постели непонятно, как и непонятно с кем?
И, в конце концов, и в этой помойке все разбивались на пары... Не избежала этой участи и Елена, связавшись с растатуированной до сплошной синевы обезьяной в человеческом обличий...
Откуда ей было знать, что эти умники, прошедшие через зону (в основном на побегушках), натасканные именно на таких дур, с шиком перемалывая на особенном жаргоне любую тему - себе на уме, - они как хищники высматривали свою жертву и как бы, протягивая руку помощи, полностью превращали свою добычу в ничтожество, зависимое от их прихоти.
Цель одна! - сделать из сожительницы половую тряпку в угоду собственной похоти... Только он один - бог, царь и господин!.. а все вокруг шушера - бывшие друзья, подруги, работа, муж - одно дерьмо!
Ее словно шаровая молния ударила, и она уже полностью соглашалась с ним: Что ее грехи, просто детские шалости по сравнению с подлостью мужа, и падение ее - просто отместка и наказание ему за неверность...
И никак не могла взять в толк, что наказывала в первую очередь себя: свою чистую бывшую молодость, любовь и немалую жизнь, прожитую в ладе и согласии - в семье. Странно, через призму этой новой ипостаси, она вспоминала только плохое, полностью вычеркнув из памяти все хорошее, а ведь, это хорошее было основным в той, былой жизни!
До нее не доходило, что за короткое время из широкоглазой чистой женщины ее превратили в полусумасшедшую фурию и как ни грязно это звучит: в падаль при падалыцике!
Елена уже срывалась два раза до психушки, и всякий раз успокаивала себя, что это просто - нервы...
Времени не было, - был бесконечный черный тоннель и в конце его черная пропасть, где светило черное солнце, сияли черные звезды и черный ветер дул и дул в спину, не давая оглянуться на свет, который попал в изгои и еще тянулся еле видимой ниточкой - пунктиром - сзади, готовый вот-вот оборваться...
И не было уже никакой тайны, никакого желания остановиться,,, передохнуть и оценить случившееся, и попятиться шаг за шагом назад - туда, ближе - ближе к ясности, к синему, высокому небу, к хрустальному, хрустящему снегу, к жизни - капельке счастья, которого еще так желала ее измученная и уставшая душа; и не было никаких сил сидеть дома...
А за окном холодный, жестокий дождь хлестал по щекам стекла, заливал свинцовыми потоками, - напоминал, что на улице никто не ждет тебя... Елена с безысходной обреченностью выключила свет на кухне и приблизилась к подоконнику:
В мокрой, чернильной глубине вечера - ни души... Только остро переливалось серебро морщинистых луж, стонали, корчились перекрученные ветви деревьев, у лица в затрещинах ветра безутешно заливалась слезами, косо покачивалась в мигающем свете фонарей.
Елена представила, какая грязь встретит ее? - липкая на обочинах и разжиженная на тротуарах, захлюстаешься с головы до ног, а если не обращать внимания, то завтра целый час отчищаться, пока высохнет одежда...
Брезгливо сузив глаза - мурашки по спине - она продолжала всматриваться в мрачную, осеннюю сырость надвигающейся ночи... Да, ночь впереди, - удушающе бесконечная, в ожидании: Когда же наступит утро?..
XV.
Утро для Николая наступило такое синее и просторное, что душа задохнулась от его щедрости, от виноватости, что она вроде бы и не достойна такого подарка, и он слышно прошептал: Ишь разгулялась бесстыдница! - Давно не пацан, а в голове одна дурь...
Жулька, подросший за зиму, черный с белыми подпалинами щенок, веретеном крутился около ног, сбивая шаг,.. и вдруг сорвался с места и с заливистым лаем бросился вперед... Николай, не спеша, следуй за ним по вверенной территории (он работал сторожем при магазине) подошел к своей сторожке. Около нее щенок трепал за валенок знакомого мужика. Тот опасливо перебирал ногами и опасливо поглядывал на хозяина.
- Давай... давай! - куси его, чтобы чужие боялись - удовлетворенно хохотнул Николай и без перехода предложил: Перцовой примешь? Мед!., чистым спиртом отдает, - и услышав в ответ решительный отказ, узаконил:
- Уважаю! Сам такой, не хочу - ничем не заставишь! Слово и дело у него всегда стояли рядом, как близнецы-братья, и это касалось всего...
Если надо было наказать обидчика? - наказание следовало незамедлительно, не обрастая долгой коростой и ржавчиной...
Так же он порвал с Ленкой... Что ему не понравилось и почему? - он даже себе объяснить не мог и не хотел. - Шабаш! - и все дела... Дети - другое, он плотно поддерживал с ними отношения и помогал, как мог...
Просто, что-то лопнуло внутри, и он не философствовал: Как ей и что с ней? — Не девочка, оклемается,… не я первый, не я последний!
Николай не думал о жестокости собственного поступка, о всяких сантиментах, так размягчающих хитрую душу... Она сама подсказала: Баста! И он без колебаний и угрызений совести перешел к другой женщине.
Эту кажущуюся и очевидную жестокость
