он впитал не с молоком матери, а вынес из детдома, где ему довольно быстро дали понять, что в этой жизни он никому не нужен, кроме, как сам себе.
Государству и воспитателям? - постольку поскольку: Первому для работы - горбатиться, вторым - кусок хлеба, сама работа!
Докончила воспитание и образование - зона...
Бог не обидел его природной смекалкой, и он на лету подхватывал навыки любого дела. Мало головы, и руки у него росли оттуда, откуда положено, короче говоря - золотые руки. - Да и о чем он? - разве могут быть они золотыми, без светлой головы? - абсурд!
Он не ловил звезд с неба, но то, что плохо лежало, и само лезло в руки, старался не упустить...
В Советское время начальство такого не любило, и закон всегда стоял на страже и обойти его было не просто, и Николай получал свое: трубил от звонка до звонка, не ропща на судьбу, и если она иной раз звонила пораньше - принимал ее благосклонность, как положенное...
Он уже и на свободе все равно придерживался лагерных законов, не видя особенной разницы между ними... Беспредел был не там, а здесь рядом, по которому жили простые люди. Над ними издевались, держали за последнего лоха и дурачили, дурачили, дурачили из года в год, - всю жизнь -бесталанным и одуряющим пойлом: - Родина, Блага, Бог! - и работа, работа до седьмого пота, ради мизера зарвавшихся и разжиревших политиков, нуворишей, ради шайки прихлебателей - слуг и лакеев при них!
Николай понимал: Родина, Бог! - не простые слова, и что они прячут в душе русского человека? Когда любишь! - видит каждый, даже слепой, и не надо орать на всю Ивановскую, напоминать на каждом углу... Всегда найдутся любители запустить грязные лапы, вывернуть наизнанку, испоганить ее, посыпать солью, чтобы она еще долго саднила и кровенила, и в этой боли обвинить тебя же самого, совсем не думая:
Что пропадет молоко у матери,
Что кровь и красота станут товаром,
Что сироты заполонят города при живых родителях,
Что женщина превратится в мужчину и наоборот,
Что вера запоет Осанну золотому тельцу,
Что власть — мошенники, воры, политики, чиновники
и обслуживающие ее суды, милиция, перемешавшись
в одном болоте и забыв всякую мораль, будет
глумиться над русским человеком,
Что звезды на небе стыдливо отведут глаза
от звезд на земле и погаснут, как ненужные,
утонув в дешевом балагане в честь новоявленных господ,
Что разбой, убийство, наглая ложь и бесстыдство
во всех сферах, удавкой скрутят все святое
и погрузят русскую душу в мрак на
вечные времена не спрашивая:
До коли ворону кружить, до коли матери тужить?
Терпеть и в пламени гореть? - скажи мой Бог! Скажи, ответ!
У Николая был ответ на все эти вопросы, но он старался не думать о том, чего изменить был не в силах, а ссать против ветра? - Нет, у него хватало здравого смысла, чтобы его не принимали за дворнягу, которая задирает заднюю лапу около каждого столба...
Извините, подвиньтесь! - он еще был в силах дать хорошего пинка и постоять за себя, и пометить свою территорию доброкачественной мочой...
До бога и до президента далеко, а мы здесь, всегда найдем, чем заняться и потешить душу.
- Расплодилось сук... - подумал он. - Пора уже хвосты подрубать, а то зажирели, скоро мух ловить не будут!
И словно в подтверждение его мыслям, мокрый, неприятный снег с ветром повернул погоду на 180 градусов, - крутанул штурвал обратно на зиму.
Знакомый мужик еще потоптался немного, протянул руку, и так, не сказав, зачем приходил, убрался восвояси. Николай замкнул сторожку, свистнул Жульке и, нагнувшись навстречу пышным лохмотьям снега, двинулся по улице...
Бессонная ночь брала свое, на глаза накатывалась усталость, и они, теряя ясность видения, как и задернутая белым месивом даль, слипались, щурились...
И скоро его фигура в сопровождении щенка - двумя покачивающимися пятнами - большой и точкой - скрылись в плотной пелене мокрой метели...
XVI.
- Богу - богово, а человеку - человечье! - и что поделаешь, если божья любовь оказывается слабее сатанинской, и этот сатана бесстыдно
нашептывал:
- Извини дорогая, но я не виноват, что ты любишь «умных людей», у которых весь ум спрятан между ног.
И Елена утешала сама себя: Ничего, эта тайна умрет вместе со мной...
А черт, сладострастно потирая руки, хихикал:
Какое великолепное заблуждение и самопожертвование!
Два года она нянчилась и таскалась на виду у всех с полным ничтожеством, как последняя шлюха. А он, чувствуя себя рыцарем на коне, задурил голову не только ей, но и ее дочери, сделав попытку затащить и ее в постель, и со спокойной уверенностью, глядя в глаза обеим, чувствовал себя настоящим хозяином в ее квартире. Ходил в семейных трусах, демонстрируя синюю блевотину наколок, падал на бывшее супружеское ложе как на собственное, погромыхивал на ухо приятной шустрой погремушкой языка и изрекал истины, которые давно были у всех на слуху...
Она мирилась, пытаясь найти оправдание всему, что случилось с ней, перекладывая всю вину на обстоятельства жизни и на невидимые плечи бывшего мужа... Его нет - значит, она голова всему!
Перед кем отчитываться, - с кем и в какой позе?
- Сложный вопрос с простым ответом: Ну и что, - что Крым и Рым? - и эти рассуждения почему-то вызывали в ней холодную ярость, неутолимую жажду мести всем, всем, всем, а на деле получалось только себе...
За пять лет мнимой свободы она научилась пить до безобразия, запоем, - дымила, как мужик, освоила в совершенстве грязный лексикон и мат,.. и даже чистый серебряный смех изменил ей, - превратился в какое-то задыхающееся неприятное хихиканье.
Квартира превратилась в проходной двор: вход любому, кроме мужа... Ведь это ее собственность, а он, кто такой? - так, просто присутствовал здесь когда-то, - никто!
И, правда, муж ушел в одних трусах, и после - никогда не заявлял ни на что никаких прав, даже на тень своего присутствия.
Все, чем он занимался и, что его интересовало, - без его рук, глаз и души - замерло в квартире, остановилось и пылилось, как ненужное…
Шуршали электронные часы и время безуспешно искало, пробуя нащупать следы бывшего хозяина, но он, как испарился,.. принюхивались покинутые книги и плесневели записи без знакомого дыхания и сопереживания к ним...
У Елены же наступила другая жизнь, - и эта жизнь имела совсем другую палитру красок, которая очень быстро проявлялась на лице и разрисовывала его острыми профессиональными мазками талантливого художника, безжалостно выставляя все признаки наружу.
В глубоких провалах сморщенных глаз, когда-то огромных, нежно-серых, горело дикое черное пламя скрытого безумия, в голове путались даты, события и кружилось черт знает что?
Даже в полупьяном бреду слышала магическое бульканье разливающейся водки, словно на столе стоял не стакан, а магнит... Душа безвольно тянулась и падала на дно, засыпала или билась в конвульсиях –истерике в зависимости от дозы принятой отравы.
Стыд, совесть упаковались за плотные листья и чтобы добраться до них, как до кочерыжки, надо было срезать все до единого, и поэтому они спали спокойным летаргическим сном.
Елена чувствовала, что летит в пропасть и когда казалось уже спасения нет, - интуитивно начала сопротивляться, карабкаться наверх, цепляясь за любую, самую ничтожную возможность...
Все протестовало в ней, - она вытягивала из грязи одну ногу, другая утопала, но Елена не прекращала попыток, как в старой сказке:
"- Попались две лягушки в горшок сметаны... Бились, бились, - а выпрыгнуть не могут. Одна решила: К чему пустые хлопоты? Сложила лапки и утонула, а другая, более упорная, все барахталась, пока не сбила масло, оттолкнулась и была такова..."
Размышления Елены прервало бульканье дверного звонка, - словно кто-то попал на крючок и дергал за леску поплавок, - он нырял, пускал круги и плясал, плясал пробкой на поверхности...
По его настойчивости было понятно, что звонящий точно знал, что она дома. Только одно вносило сумятицу: - Кто наживка? Она, или посетитель за дверью?
Когда Елена неохотно открыла дверь - оказалась посетительница.
XVII.
Москва встретила плотной, косо летящей в лицо шрапнелью мокрого снега. Крупные, разлапистые лохмотья заставляли уворачиваться, нагибаться, идти почти вслепую... Владимир рассекал бушующее белое месиво чуть впереди, Юрий за ним, прячась за его милицейский бушлат. В голове шумело от бурной, бессонной ночи и их покачивало, как после шторма, от непрошедшего хмеля.
В «Андижанском», которым они прибыли в первопрестольную, мало кто спал... Торговали, считали деньги, заключали сделки и тут же обмывали их...
Бизнес - дело тонкое! Тряпки (мужские, женские, детские), фрукты, овощи, рыба, обувь и ковры, мишура и золото — все переходило из рук в руки...
Пассажиры - продавцы битком заполонили состав, и когда он останавливался, мгновенно обрастал базаром. Поезд уже ждала толпа, и прямо с колес шла бойкая торговля. Эти коммивояжеры с горячего юга чувствовали себя, здесь, в России, лучше, чем у себя дома.
Юрий восхищался их умению вести дела, прирожденной изворотливости начинать, наживать , прогорать и, не смущаясь, начинать все заново. Русские же, в основном покупатели, брали дешевый одноразовый товар с Китая, Турции, с расплодившихся всяческих фирмочек, - и платили, платили, платили, - как всегда и везде...
И в этом мире жестокой коммерции и конкуренции, друг Юрия, Владимир имел свой процент и призовые. А сейчас, они торопились добраться до метро.
На площади перед Павелецким вокзалом они окунулись в такое же Бучало базара, как и в поезде, но еще хлеще... Бродяги, цыгане, шоферня, беспризорники, продавцы и покупатели - все занимались своим делом: клянчили, гадали, воровали, машины зазывали табличками - «Куплю золото, серебро, антиквариат, ваучеры» и на каждом углу меняли валюту, шаманили наперсточники и картежники...
Снег совершенно не мешал им.„ Распивали, дрались, мирились, закусывали, зазывали: Кому такси? Дешево в любую точку города!
И на все, равнодушно поглядывали постовые, словно посторонние, на этом вселенском балаганеторжище.
Наконец ступени вниз и подземный переход съежился в извилистую ниточку от ларьков, киосков, нищих и старушек со всякой мелочью в дрожащих руках: от шапок до цветов и сигарет - тоже бизнес...
Юрий с Владимиром протолкались к метро, и скоро эскалатор , мягко подрагивая, опускал их глубоко-глубоко; навстречу нарастающему и убывающему грохоту с металлическим голосом: Двери закрываются, следующая станц... и не договорив, вместе с пассажирами, улетал в черную пасть, в глотку ненасытного тоннеля.
В переходах, спешащую туда-обратно толпу, сопровождала музыка -пиликали скрипки, звенели гитары, красиво кривлялся саксофон, растягивал меха баянист, - пели, просили милостыню, и в истертой рясе монашек крестился: Благодарствую! Спаси вас Христос!
Некоторые останавливались, - слушали и бросали в шляпу, в ящик, в протянутую руку мелочь и кредитки - и спешили дальше... Озабоченные с вытянутыми уже с утра лицами - улыбки не увидишь — они спешили вперед и вперед, опустошая и наполняя всеядное чрево города...
А он наслаждался! - рвал и глотал, не обращая внимания на стоны и хруст костей, ломал судьбы, пил кровь и строил пирамиды из исковерканных душ, отрыгивал их, как ненужные во славу новых идеалов и ценностей жизни...
- Деньги,
