слышно сказал:
– Ну что, сука, сегодня твоя взяла… а дальше – ходи и оглядывайся… Спецназ зря не скажет…
Она взметнулась, словно подброшенная, так, что тот даже отпрянул:
– Это ты ходи и оглядывайся, спецназ! – Глазищи её полыхнули почти нестерпимо. – У меня прабабка ведьмой была! Прокляну – и не встанет больше ни у тебя, ни у дружков твоих! Понял?!
Омоновец попятился:
– Бешеная…
– Понял?!
– Да иди ты… – отвернувшись, тот поспешно отошёл, исподлобья косясь на Тимурханова.
* * *
Выйдя из травмопункта, Тимурханов сам сел на место водителя в казённой «Тойоте», – Малхаз, Умар и Алихан осторожно загружались на заднее сиденье, – и открыл Татьяне переднюю дверцу:
– Садитесь. Где вы живёте?
Помедлив, она присела на сиденье рядом с ним, бережно прижав левым локтем забинтованный бок:
– Мне в редакцию.
– Что-о? – рявкнул Тимурханов.
– Завтра же газета выходит, – просто пояснила она. – Надо успеть сделать статью до фотовывода.
Малхаз сзади что-то ошалело пробормотал.
Тимурханов прикрыл глаза:
– У тебя есть муж? Отец? Брат? Дед? Дядя? Любой мужик, чёрт бы тебя взял!
– Мой муж умер, – отчеканила она. – И отец, и дедушка. Никакого мужика у меня нет. Есть мама и младшая сестра.
– Тогда начальник!
– Не-а… Нету, – она улыбнулась прикушенными губами. – Я сама себе начальник, Беслан Алиевич. Так что везите в редакцию. Советская, девять. Тут недалеко, пара кварталов…
– Там есть хоть сторож какой? – подал голос Малхаз, когда они подъехали к двухэтажному тёмному зданию.
– Должен быть, – отозвалась Татьяна. – Пацаны дежурят по очереди. Да вы езжайте, зачем вам тут…
Не ответив, Тимурханов вышел и постучал в оконную раму.
Потом в дверь. Потом опять в окно, уже кулаком.
Наконец дверь скрипнула, и в образовавшейся щели появилось испуганное лицо тощего длинноволосого парнишки. Тот подозрительно воззрился на Тимурханова, потом на Татьяну:
– Татка, ты, что ли? С ума сошла?
– Приятно, что не я один пришёл к такому выводу, – процедил Тимурханов, распахивая перед ней дверь.
– Хипыч, мне надо статью быстро сделать, и плёнки на первую и на третью страницу перепечатать… – пробормотала она, пошарив по стене в поисках выключателя. – Господи, Сидорова, а ты чего тут де… – она осеклась, метнула взгляд на Тимурханова и тяжело вздохнула. – Ну, хоть в Интернете не сидите, и то слава Богу…
Тоже вздохнув, Тимурханов поманил парнишку за собой на улицу:
– Если ей плохо будет, вызовешь «скорую», понял? У неё два ребра сломаны. И утром домой её отвезёшь. Вот деньги.
– Ага… – обалдело кивнул пацан. – Только это… у нас завтра рок-фест. Вечером, на набережной… ну, концерт… Татка там организатор, и поёт она ещё…
– Поёт?!
– Ну да…
Тимурханов безнадёжно глянул на светлеющее небо.
Завтрашний, – нет, уже сегодняшний, – отъезд стремительно отдалялся.
* * *
Комаров на набережной было не меньше, чем в тайге. Тимурханов подъехал туда ближе к полудню вместе с Малхазом – тот наотрез отказался остаться в пансионате, хотя досталось ему во вчерашней заварухе больше всех. На концертной площадке суетились мальчишки с гитарами и без, таская за собой провода и микрофоны. За древним звукорежиссёрским пультом страдал парень постарше, в очках с надколотым стеклом. Татьяны не было.
Заметив в толпе знакомое лицо – Волчонок, – и убедившись, что тот его тоже заметил, Тимурханов кивком подозвал парня к машине. Тот подошёл, независимо засунув руки в карманы:
– А Татки тут нет.
– Я вижу, – спокойно отозвался Тимурханов. – Она дома?
Волчонок дёрнул плечом:
– Сказала, к трём подойдёт. Работы полно. Пульт сдох, микрофоны фонят… А что?
– Газета вышла? Принеси. Вот деньги.
– Отвалите с деньгами, – буркнул Волчонок.
А статья её не была ни злой, ни язвительной. Боль в ней была. И смех.
И слёзы.
Перечитав её ещё раз, Тимурханов сунул газету Малхазу и, подойдя ближе к реке, закурил. Сказал, не оборачиваясь:
– Сходи, узнай там, на сцене, что им нужно для этого… рок-феста. Возьмёшь кого-нибудь с собой, поедешь куда надо и купишь.
Звукореж подбежал вслед за Малхазом, запыхавшись, сверкая очками.
– Вы чего это? Вы что, спонсор?
– Спонсор, спонсор, – устало отозвался Тимурханов. – Тебя как зовут? Лёша? Пиши список, Лёша.
Волчонок, дёрнув звукорежиссёра за рукав, что-то вполголоса ему сказал, достав из кармана свёрнутую газету.
– Татка убьёт! – охнул тот, что-то сообразив.
– Я сам с ней поговорю, – заверил Тимурханов. – Пиши.
* * *
Татьяна появилась даже чуть раньше трёх – подъёхала на грязном грузовичке с иероглифами на бортах, из кузова которого сидевшие там мальчишки тут же начали вытаскивать какие-то барабаны.
Лицо её всё ещё было бледным, на левое плечо накинута джинсовая куртка, рыжие волосы взъерошены.
Звукореж Лёша обречённо застонал, пытаясь загородить худой спиной новёхонький пульт.
Подойдя поближе, Татьяна заморгала, растерянно глядя на Тимурханова:
– Что вы тут делаете? Вы же уезжать собирались!
– А мне захотелось музыку послушать, – поднялся тот с парапета. – Люблю я… музыку.
– Шутите? – пробормотала она настороженно.
Тимурханов улыбнулся, наслаждаясь её растерянностью, и, заметив, как она перевела взгляд на сцену, поспешно сказал:
– Тут ещё вот какое дело…
– Татка! – затараторил Лёша, бросаясь на пульт, как на амбразуру дзота: – Он сам предложил, он сказал, что он спонсор, мы самый недорогой взяли, чес-слово, ну невозможно же было работать, как концерт-то делать было с той рухлядью, он же сам сказал – пиши список… Татка! Не отдам! Убей, не отдам!
Она молча посмотрела на грязный песок пляжа, тихо сказала:
– А ты понимаешь, что скажут – это он за статью ей дал?
Лёшка замолк, тяжело дыша.
– А скажут, ска-жут, что нас было четверо… – уныло пробормотал Волчонок.
– Короче, так, – Татьяна откинула со лба волосы здоровой рукой, и Лёшка съёжился. – После феста сдашь всё это хозяйство обратно в магазин, заберёшь деньги и вернёшь господину Тимурханову.
– Можно подумать, я их возьму, – хмыкнул тот.
– Отнесёшь в ближайший детдом! – по-прежнему обращаясь только к Лёшке, отрезала Татьяна. – Всё!
– Предлагаю компромиссный вариант, – весело предложил Тимурханов. – Мы оформим это как пожертвование вашему Дому культуры, – любому… я думаю, его руководство не будет возражать.
– Точно! – воспрял духом звукореж. – «Кристаллу»! Я там на полставки числюсь! Ильинична, директриса, офигеет от счастья! А мы там будем брать это всё напрокат, на фесты! Татка, ага?!
Татьяна только махнула рукой и, скинув босоножки, побрела прямо в реку. Встала по колено в воде, не оборачиваясь.
Волчонок почесал в затылке. Лёшка, не раскрывая рта, выразительно показал ему на микрофонную стойку, и тот откашлялся:
– Тат! Ты это… завязывала бы персидскую княжну изображать… отстроилась бы, что ли…
– На новом-то пульте… – подал вкрадчивый голос Лёшка. – С новым микрофоном…
Тимурханов отвернулся, скрывая улыбку.
Выйдя из воды, Татьяна обулась, по-прежнему молча, и пошла к сцене.
– Как ты играть-то будешь? – спохватился Волчонок. – Может, я?..
– Это мои песни, – хрипловато ответила Татьяна, глядя себе под ноги. Постояла, перехватила гриф, настраивая гитару, закусив губы.
Бешеная!
Нахмурившись, Тимурханов поднялся, но сказать ничего не успел.
Её голос наполнил берег.
– …Ой, дуда-дудари,
Лапотники, гусляры,
Потешники, пересмешники.
Блаженные головы, звоните в царь-колокол,
Развесельтесь, барыни, боярыни…
…Соколик, соколик, где летал – на воле,
Где летал, на воле, в поле.
Сынок мой родимый, хоробрый, любимый,
Не родите в зиму – отымут…
…Ох, что ж я это всё?
Вишь, как листья несёт?
А листьев нет у сосён,
Ох, весёл я, весёл…
* * *
Зато назвать то, что потом понеслось со сцены, музыкой, можно было только с большой натяжкой. Пацаны терзали струны гитар и уши слушателей. Тимурханов морщился и курил сигарету за сигаретой. В горле уже щипало от табака, но хотя бы мошкара не так донимала.
Он сам не признавался себе, почему, собственно, ждёт.
Малхаз тоже следил взглядом за мелькавшей невдалеке копной рыжих волос.
Наконец Татьяна поднялась на сцену, и, бросив окурок, Тимурханов решительно протолкался сквозь толпу подвыпивших, свистящих, орущих подростков, поближе к хлипкой лесенке, ведущей на подмостки.
А подростки меж тем затихли.
– Я вам спою, насколько меня хватит, – просто сказала она. – Вы же читали газету.
Толпа отозвалась рёвом.
Она вздернула подбородок:
– Поехали!
…Злая пуля, учи меня жить,
Добрый камень, учи меня плавать,
Гуманизм породил геноцид,
Правосудие дало трибунал,
Отклонения создали закон,
Что мы сеем, да то и пожинаем.
Пуля-дура, учи меня жить,
Каземат, научи меня воле.
Кто бы мне поверил, если б я был прав.
Кто бы мне поверил, если б я был жив.
Кто бы мне поверил, если б я был трезв.
Кто б меня услышал, если б я был умён…
Тимурханов перевёл дыхание, только когда она убрала пальцы с грифа. И, встряхнув головой, снова подошла к микрофону.
– …Отрыгнув сомненья, закатав рукав,
Нелегко солдату среди буйных трав.
Если б он был зрячий, я бы был слепой.
А если б я был мертвый, он бы был живой.
Так обыщи же мое тело узловатой рукой.
Заключи меня в свой параличный покой.
Меня не застремает перемена мест.
Стукач не выдаст – свинья не съест…
Он вздрогнул, когда Татьяна вдруг встретилась с ним глазами.
– …Поздняя усталость на твое плечо,
Сколько нам осталось, сколько нам еще?
Сколько нам пpостоpа, сколько седины?
Сколько нам позоpа, сколько нам зимы?
Память моя, память, pасскажи о том,
Как мы помиpали в небе голубом,
Как мы дожидались, как не дождались,
Как мы не сдавались, как мы не сдались…
Отложив наконец гитару, она сделала несколько неверных шагов по сцене и вцепилась в лесенку, медленно оседая. Тимурханов, беззвучно ругаясь, сдёрнул её вниз, заглянул в совершенно белое лицо – под закрытыми глазами синяки, нижняя губа уже не закушена, а прокушена.
Малхаз подсунул сбоку какую-то коробку, и Татьяна ощупью опустилась на неё, пытаясь что-то выговорить.
– Тихо ты! – выдохнул Тимурханов, выхватывая из рук возникшего рядом Волчонка бутылку минералки, а из кармана пиджака – стандарт обезболивающих таблеток, которыми он пользовался в крайних случаях. Вытряхнул сразу две таблетки, без церемоний сунул ей в рот. Она отхлебнула глоток из бутылки, закашлялась, и, наконец, открыла глаза:
– Это… что?
– Ничего! – отрезал Тимурханов. – Молчи! Наговорилась уже… и напелась! – он повернулся к Волчонку. – Она всегда такая идиотка?
– Всегда! – хмыкнул тот.
– Умники… тоже мне… Светочи мысли… – пробормотала Татьяна, пытаясь выпрямиться. – Что это вы мне подсунули? Да ещё две сразу… Я щас взлечу…
– Без метлы-то? – облегченно съязвил Волчонок. – Ладно, я пошёл, мне петь сейчас.
– Опять петь?! – простонал Тимурханов. – Сиди! – Он удержал на месте встрепенувшуюся было Татьяну.
Та вдруг прыснула:
– Вы что, специально тут остались, чтобы со мной нянчиться?
– Я остался… – вздохнул он, – с тобой поговорить.
Со сцены снова донесся грохот, а из-под сцены – свист.
– Валлахи! – Малхаз потёр затылок.
* * *
Неподалеку на набережной стояла обычная парусиновая пивнушка, – «Белый медведь», – с деревянными лавками и столами. Грохот со сцены доносился и сюда, но гораздо слабее. Тимурханов дал свои координаты забеспокоившемуся
