… Не пожелаю зла…
I
Умирала я долго. Сначала остановилось агонизирующее сердце, дернулось куда-то из и оборвалось, стало невесомым, словно оторвалось от той паутинки, что держит его в подвешенном состоянии. Потерялось в моей грудной клетке. И сразу стало незачем дышать. Какое-то время я еще ловила рукой воздух, как в предобморочном состоянии, стараясь задержать тот живой дух, который вылетел из меня, и слушала тишину. Потом, не веря еще, медленно опускалась на колени, потому что ноги уже не держали. Упала на спину, и на глазах медленно сохли последние слезы. Все стало мутным – небо над головой, ветви деревьев, склоненное лицо Маши. И я перестала видеть.
Умирала я долго. Умерла быстро. Сначала казалось, что было больно. Потом стало никак. И я встала.
Ничего не изменилось. Я все так же лежу на асфальте, но уже в профиль, кто-то из сочувствующих пытался меня реанимировать. Мяли грудную клетку, делали искусственное дыхание, кто-то громко кричал в трубку адрес, а на том конце не понимали, а он кричал… Ах, это же Вадя…
И тут навалилось. Вадечка! Как же я без тебя! Воздух мой… И по щекам неожиданно потекли слезы, тяжелые, словно изо ртути и свинца. Падали на землю и прожигали, оставаясь окружьями рубцов на асфальте. Били сильно, слышно, даже люди неподалеку поднимали опущенные головы и слушали – что стучит? Что отбивает ритм? Или это умирают секунды в часах?
Вадя стоял и смотрел невидящими глазами на меня, лежащую в пыли, потом отошел и сел на скамейку. Вадечка, сердце мое! Остановилось…
Я ухожу от них, мне больно смотреть. Я прячусь за дерево, плачу. Дереву все равно, живая я или нет.
К вечеру тело увозят. Медбратья, как всегда, приехавшие не вовремя, качают головами – красивая девушка… Мне тоже жаль. Жалко своего гордого профиля, точеного греческого носа, глаз жалко распахнутых, губ резных жаль до боли. Рук с прозрачной в синеву кожей. Походки летящей, характера мягкого, жизни своей жаль. Вадика.
Я провожаю свое (бывшее, наверное) тело глазами. Всегда жаль расставаться, только привыкнешь… и знаешь же, что все равно вернешься, когда станет больно ходить по земле. Что будет еще много славных людей, много любви одной на двоих, а жаль, как в первый раз. Когда еще боишься, что это навсегда. А потом подходит кто-то сзади, легонько гладит по голове, стирает слезы с заплаканных глаз, что-то легкое говорит. И понимаешь, что никуда не денешься, обратно вернешься. Деньков сорок перекантуешься, всех простишь и вернешься. И все еще будет.
Только все равно жалко. И каждый раз плачу, потому что больше не увижу их – сколько их было за это время! Полулюбовников-полулюбимых. Недоврагов и едва ли друзей. Почти родных и бесконечно чужих людей. И всех по-своему было жалко.
II
Когда меня жгли в костре – это первое, что я помню последним, через огонь я видела толпу. В этой толпе стояли те, кто не захотел меня принять. Кому проще было спалить силу, чем бояться. И мне из костра было видно, как горят их сердца. Тонкий, чуть заметный огонек, фитиль тлеющий. И эти обугленные, черные сердца тоже бились, и мне было видно, как опадает пепел, как сыпется труха и остывшие угольки при каждом движении этих умирающих с рождения сердец.
И стояли в толпе те, кто не смог помешать. До последнего смотрели в глаза, и ни один из них не заплакал. Наверное, так было нужно. Тогда зачем плакала я? Чего стоят мои слезы, когда все кончилось? Когда осталось только вспоминать? Когда огонь доверчиво жмется рыжим котом к ногам, и больно трется, и жжет, стирая с ног легкость. И ты похож на большой факел, весь охваченный золотым пламенем, словно лес осенью. И то тут, то там проглядывает и тут же пропадает багрянец – запекается кровь. Долго били. Нудно. Что-то говорили, что-то доказывали. Кому доказывали? Мне? Какую вину можно доказать смертнику? Самим себе? Тогда причем здесь я?
Были еще те, кому было все равно. Натруженными усталыми от зрелищ глазами они равнодушно смотрели мне в лицо, ловя последние моменты агонии мускулов, черпая из глаз моих страх. Ведь тогда я еще не знала, что все вернется. Что еще не раз гореть мне. И не раз на этом костре.
Потом я была резвой девой. Носила корсет, тугой, невозможный. Плакала ночами от любви к молодому дворянину с уже немолодыми глазами. А потом замирала от страха, когда он нечаянно меня раздел. Потом я уже плакала совершенно по другой причине. А потом меня отравили. Мерзко и подло. Трое держали меня – один сидел на бьющихся ногах, двое растягивали меня за руки. Молодой дворянин был где-то рядом, я его не видела, но он все время просил быть осторожнее. Меня поили горьким вином из красивого фамильного витого бокала, передо мной маячили то жена дворянина, то теща, то незнакомая высокая женщина с высокомерным лицом. После четвертого бокала меня стало тошнить, закружилась голова. Меня кулем взяли на руки и отвезли к черте города и бросили в канаву. Кто-то из подручных пару раз прошелся по мне руками, но мне уже было все равно, я уже умерла.
Меня не похоронили. Меня так и не нашли. Никому в голову не пришло искать – я была молодая, бедная и одинокая. Я лежала гордая и красивая, пока окрестные собаки не пронюхали про меня.
Два дня подряд шел дождь. Он бил тело по лицу, разбрызгиваясь на ресницах, а я сидела над телом и пыталась укрыть его собой. Дождь шел сквозь меня, собаки меня не боялись. Наверное, они тоже меня не видели. И потом еще два дня я смотрела, как они рвут молодое тело, еще недавно бывшее мной и плакала.
Правда, потом молодая жена дворянина скончалась в страшных муках. Но я тут была совершенно ни при чем. Просто смотрела с усмешкой. Как говорится – зла не желала, но и добра не делала.
А потом я умерла совсем маленькой. Помню только холод окружающей ночи. Я еще ничего не успела научиться понимать – на это нужно время, а у маленькой девочки, замерзшей под забором, его не было. Правда, тогда я переродилась совсем быстро. Некого было мне прощать, мать моя замерзла тут же, рядом, в сугробе. Холодно было. Я даже не знаю, какой был город. И какой год.
Следующий раз я выросла пухлой хохотушкой. Я носила длинное платье и работала в магазине. Мне было всего тридцать, я ни разу не была замужем и обожала фотографироваться. Вся комната моя была завалена моими фотографиями, в фас и профиль. Ах, какой чудный был у меня тогда профиль! Вздернутый нос, щечки двумя персиками и губы варениками. А потом мой фотограф зарезал меня из ревности. И я навсегда осталась на его фотографиях бледной размазанной тенью с провалами мертвых глаз.
Потом еще много раз я умирала. Умирала обыденно, прожив недолгую и, как правило, несчастливую трудную жизнь – рабочая на заводе, с лицом, серым и изможденным, с тремя детьми, женщина из глубинки, в любой мороз надевающая дырявые валенки и шурующая по метровому снегу за дровами, инвалид детства, хромая и преждевременно постаревшая бухгалтерша в занюханном госпредприятии. Много было смертей. И всегда я прощала тех, кто мог быть виноват. Даже если был. Какая мне уже разница? Сколько раз я плакала над своими телами! Сколько раз я стояла за плечами любимых и ненавидящих. Сколько слов в свой адрес услышала. И с каждым разом мне все проще становилось уходить. Я видела, что ничего достойного рядом со мной не было и нет. Не за что держаться.
И тогда я задумалась о природе памяти. Вот сейчас я помню, что была бухгалтером. Не КАК, а ЧТО. Саму работу я не помню. Помню только понятие (даже не помню – знаю) и свою сгорбленную над бумагами спину.. А помню, как после работы забирала из садика маленькую дочь. Помню, как она плакала. А работу не помню. Видимо, приобретенные навыки – никак по-другому не назовешь – остаются вместе с телом. А постоянные – любить, радоваться, верить – остаются. Наверное, это свойства души. А все наработанное – это средства для этой души. Наносное, лишнее. Необходимое лишь на каком-либо этапе. Как машинное масло – каждый раз другое. А без него – никак.
Однажды я умерла в родах. Наверное, просто моему ребенку не хватало души. И я умерла, чтоб родиться. И тут же умерла, благодаря дежурной нянечке.
Тогда я долго ходила. И за мной бегал хоровод новоумерших малышей, не понимающих еще, куда им теперь деваться. Со временем их всех разобрали, и я опять осталась одна. К тому времени нянечке вырезали аппендицит. И ей-богу, моя рука даже на миллиметр не приблизилась к скальпелю хирурга. Я встретила ее, потрепала по щеке и показала, куда идти. И сама пошла. И подумала: «А здесь наоборот -- зла не сделала бы, но и добра не пожелаю» .
Однажды меня переехал трамвай. Потом уже я писала водителю на запотевшем стекле «Меня только что переехал трамвай», подражая уже известному тогда роману Булгакова. Правда, водитель не был виноват. Правда, он и не пугался. И умер совершенно случайно. Напился и свалился в канализационный люк.
А сейчас мне безумно жаль такой красивой жизни, любимых людей, которых стало вдруг неожиданно много, как бы компенсируя все прошложизненные неудачи. В этот раз я оставляю очень много. И оттого уйти будет очень сложно.
У меня большая квартира в центре, множество друзей и хорошая работа. Никогда у меня не было всего этого сразу.
III
Хоронили меня быстро, поздно и как-то скомкано. Из друзей пришло только пять человек, остальные кто как мог откололся. Я постояла над могилой, закиданной наспех землей, размываемой мерзким моросящим ледяным дождиком, превратившим ровный холмик в кучу грязи, посмотрела на родителей, стоящих у изголовья. Когда-то в прошлой жизни я тоже так стояла – у меня погиб муж. И по моему лицу точно так же стекали слезы. Когда умер мой сын, я даже не смогла похоронить его – была война. Я даже не знаю, где его могила. Так что своих сегодняшних родителей я прекрасно понимаю. Они еще не помнят, что мы встретимся.
Мир остался неизменным после моей смерти. Он всегда остается неизменным. Это я изменила. Я теперь даже не выгляжу. Так, очертания, форма, намеки на образ. Что-то усредненное, определяемое как «девушка», вернее, женский образ. Белое, мутное, полупрозрачное. Невесомое. Туман. Облачко. Мерзость…Какие у меня теперь-всегда пальцы? Какая форма ногтей? Я же себя даже не вижу. А ощущения те же. Только продувает насквозь.
Я прошлась по всем своим друзьям, кто не пришел на похороны. И не увидела ни одного расстроенного лица. Нет, кто-то плакал, но, скорее под впечатлением просто внезапной смерти, чем потере близкого человека. Кто-то смеялся, но скорее для поднятия настроения окружающим. Кто-то грустил, напуганный неожиданной кончиной. А Вадик сидел на балконе.
Я встала за плечом, легонько оперлась на него рукой и тут он покачнулся. И едва не упал. Он сидел ногами наружу и смотрел на ветер.
-- Вадичка…Вадя…-- кончиками пальцев я пригладила взъерошенную маковку, которую то и дело лохматил ветер. Вадя дернулся, махнул головой, покачнулся на краю и вбросил себя внутрь.
-- Вот же ж! Напиться, что ли? Макс! – закричал он в трубку, -- Макс, ты мне нужен. Да, спасибо, давай ко мне. Нет, давай лучше в пивбар. Не могу я…
А я стояла за плечами, гладила родные вихры и думала, что все перемелется у него. Потоскует и забудет. Останется смутным воспоминанием, роковым стечением обстоятельств, горем пережитым, отголоском беды и тревоги. А я сама забудусь.
В пивбаре они
