В ссылку я уехал добровольно. Никто меня туда не отправлял. Я уехал сам.
Пока, Москва! — сказал я без всякого сожаления как-то вечером на Арбате.
Лил дождь, сверкали лужи. Невдалеке, высокий смуглый парень — коричневые джинсы и растянутая зеленая майка — танцевал в боксерской стойке перед тремя коренастыми недомерками. «Игра, — подумал я, — мы тоже так играли». Удара я не заметил, но парень упал в лужу — брызги полетели на блестящие синим неоном туфли прохожих, — потом вскочил, помахал в воздухе сжатыми кулаками и побежал. Он бежал как олимпиец — высокий и длинноногий — он летел, и никакого позора я не видел в его полете. «Хорошо бегаешь», — заорали пьяные недомерки вслед. Постояли немного, и бросились за ним. И я увидел их пустые светлые глаза, круглые, рытые прыщами, морды, светлые волосы, их широкие задницы — короткие перекачанные ноги мелькали быстро, как у натасканных на охоту собак — и никакой ненависти, только охота: затравить зайца и стать над покойником; снять кровь на дивайс и выложить в сеть, — ну бля, я же герой, — даже между ушей чесать не надо.
Дать подножку я не успел — я старый, я не могу так быстро — они промелькнули мимо.
Мимо стильных женщин, шедших в кино под руку со своими мужчинами, какого-то пьяного недомерка — он раззявил штаны и мочился на столб, матеря черножопых, мимо яркой красно-синей афиши, мимо света. И вот тогда я и сказал — видимо вслух — парнишка с добрым и простым лицом обернулся:
— Прощай, Москва. Не могу больше!
Дорога к дому не далека: я шел через Китай-город. Администрация президента огородилась гнусным подобием решетки Летнего сада, в кустах опять кто-то кого-то бил, менты курили и не вмешивались — они охраняли темную и тусклую массу домов — не людей, конечно. Они охраняли давно истлевшие знамена.
— Эй, парень! — окликнули меня — телефон есть? Дай позвонить! Один звонок только!
— Отъебись! — сказал я негромко и обернулся.
Такой же коротконогий и толстожопый, в спортивных штанах с лампасами, остановился в разбеге.
— Отъебись! — повторил я, ощерившись.
Сонная жена — теплая и почти невменяемая, открыла глаза, и тут же закрыв, что-то прошелестела сквозь сон.
— Лена! — сказал я тихо, пусть спит, у нее так много трудных дней, — Лена! Я уезжаю. Я люблю тебя, мне будет тебя не хватать. Но я не могу больше. Я ненавижу их всех, я ненавижу эту страну, потому что страна — это люди, а я не могу больше их видеть. Я хочу их убить. Я уеду на время в деревню, а?! Я буду писать.
И я уехал.
23 июня 2012
Поезд до Кинешмы — тихий и загадочный как пасьянс с незнакомым названием — темной стеной подпирал перрон. Сиреневая июньская ночь пахла горелым углем и мазутом. Несмотря на календарное лето, проводницы жались ко входам в вагоны.
Место мне досталось в первом купе. На нижнем боковом сидел мальчишка лет шестнадцати, румяный и белокожий. Он был одутловат: я видел его затылок и щеки, пока он сосредоточенно смотрел в темное окно.
Явилась проводница и сообщила решительно: Проездные документы, товарищи!
Соседи мои шелестели в карманах в поисках билетов — и куда же мы их засунули, мать их так! — мальчишка повернулся к проходу, и я увидел белую круглую надпись на его черной майке: «За Русь Святую!» — брюшко нависало над широким ремнем таких же черных джинсов.
«Вам с бельем, а вам без», — пела проводница моим соседям высоким хрипловатым голосом.
«А ваш билет?» — проводница пропела фразу мальчишке с едва скрываемым почтением. Он протянул ей билет, так и не посмотрев ни разу на окружающих.
«До Кинешмы, — попела проводница, — с бельем».
Мальчишка зашевелился.
«Не беспокойся, — заторопилась проводница, — я тебе постелю».
Святая Русь не ответила, важно убралась в проход, загородив его своей толстой, обтянутой джинсами, жопой. Потом уселась на белую постель, так и не посмотрев ни разу ни на кого.
Проводница постояла еще секунду, умильно сложив у груди большие наманикюренные руки, и отправилась дальше. Устилания постели больше никто не удостоился.
Поздно ночью я проснулся от холода. Мальчишка спал на своем нижнем боковом, не сняв дешевых черных туфель, — весь черный на белом вагонном белье.
Пассажиры спали, проводница лила кипяток в серебристый стакан. В соседнем купе кто-то храпел. На мониторе мерцала зеленая дырчатая надпись: «Туалет свободен. Температура + 20».
Одеяла лежали над мальчишкой. Я потянулся за ними, и, вдруг почувствовал, что проводница крепко держит меня за плечо.
— Тс-с-с! — горячо шептала она мне в мне в ухо. — Не буди! Дай мальчику поспать!
24 июня 2012
Я останавливаю такси посреди леса. Ты уверен? — говорит водитель — куда ты пойдешь? А?
Я уверен. Я иду так, чтобы песок не сыпался в новые туфли. На полпути — старая ветвистая береза. Такие редки в наших местах, и растут обычно на опушках, в отдалении от рощ и перелесков. Я снимаю тертую кепку и говорю искренне:
— Здравствуйте, уважаемая береза! Дай вам бог! — и кланяюсь немного.
Я знаю точно, что она как-то участвует в моей жизни, но не вдаюсь в подробности, я иду дальше.
25 июня 2012
На закате отправился на велосипедную прогулку. С моста скатились навстречу два ослепительных велосипедиста: в синих трусах, в очках и черных касках. Как по команде повернули головы в мою сторону, и тут же отвернулись. Промчались мимо белые лебеди, сверкая голыми мускулистыми ногами.
А гадкий утенок покатил в Паново на своем красном «лисапеде».
К вечеру на берег канала явилась компания в машинах. Две девицы выскочили первыми, и побежали к воде.
— Я не буду здесь купаться! — кричит одна из них.
— Почему? — спрашивает парень, высунувшись из машины.
— Здесь воняет, — истошно орет она.
— Чем воняет?
— Вонищей воняет!
26 июня 2012
Мне не нравится Жора.
— Чего его не любить, — говорит мать. — Семидесятилетний худенький мужичонка. Заморыш. Да и жена у него сумасшедшая — уверена, что он ей изменяет, и закатывает истерики. А как он будет изменять, когда его ветром качает?
Вечером проезжал мимо его дачи. Толстая блондинка, руководимая Жорой, стреляла из пневматического пистолета. Мишень прицепили на забор, за ним — дорога. Я бы повесил мишень на стену дома, но Жора не из тех, кто захочет портить стены, потому что этот дом — его. А кошка, если б ей не повезло, не его. И мое тело, тело случайного велосипедиста — тоже не его. Так что постреляем через забор.
Говорят, Жора — полковник. Или генерал. Представитель доблестной военной иерархии, которую я ненавижу больше, чем войну.
В общем, мне не нравится Жора.
Поехал по деревне дальше. На закате приехал на мост. Метрах в двухстах, на берегу канала — палатки, две машины и четверо мужиков средних лет. Они орут:
— Да я у..у тебя сейчас!
— Да х.. тебе!
Двое начинают драться, остальные вяло разнимают.
Настоящие мужчины выехали на природу с телками, на шашлыки. Или это барбекю теперь называется?
Такая вот у нас православная жизнь!
27 июня 2012
От Волги и от Москвы мы отгорожены лесом. И заборами от мира, и друг от друга отгорожены тоже.
Большое желание не отставать от соседей, так что сегодня решил сколотить еще какой-нибудь заборчик. День был ветреный, но комаров на уровне травы меньше не стало. Безжалостно жалят в х.. и прилегающие области. Руки и спина их больше не интересуют. И даже зеркало души им противно. Промежность пылает до сих пор.
Расчесывая почти утраченные мудя, подумал, что если верить в переселение душ, то количество кровососущих должно в России увеличиваться из года в год. Практика, кстати, подтверждает.
28 июня 2012
Мать проснулась в 4 утра, съездила в больницу. Безрезультатно. После обеда решила вздремнуть, а я, как обычно, принялся распивать на балконе чаи с клубникой.
Лень невыносимая — так бы и сидел, и ел клубнику, пока трубы иерихонские в небеса бы не вознесли.
По дороге к нам идет Анна. У нее рак легкого, 8 месяцев химиотерапии. Совсем короткие седые волосы и круглое свежее лицо. Ей 65. Она идет по траве, под огромными березами, под синим мягким небом, и улыбается сама себе тихой и светлой улыбкой.
— Анна, вы к нам? — говорю ей с балкона.
— Да, вот салаку вашему коту принесла.
Она показывает мне белый пакет, в другой руке я вижу баранку для нашего пса.
— Анна, — сообщаю я ей, — вы не могли бы придти позже? А? Мать только что прилегла вздремнуть, у нее был очень трудный день.
— Конечно, я знаю, — она застенчиво переступает с ноги на ногу у нашей калитки, глядя на меня снизу вверх и продолжая улыбаться, — я потом приду.
Она вешает пакет на калитку, крутит в руке не нужную больше баранку, быстро кладет ее на столб забора и уходит.
Я вижу, как она идет по нашей песчаной дороге, заросшей между колеями травой, медленно растворяясь в зелени берез. Потом ей навстречу выбегает соседская собачонка, становится на задние лапы у ее ноги. Она гладит ее по голове, говорит что-то ласковое, потом уходит, растворясь в зелени и сини насовсем. Собачонка долго смотрит ей вслед.
Боже мой, как стыдно! Как я мог не пустить человека, чье время уже отмерено!
29 июня 2012
Вечером сел послушать музыку, но она летела в окно сама. Мы решили, что это припозднившаяся свадьба в санатории.
Мать легла спать, а я вооружившись фонариком и биноклем, и отправился во тьму проверить гипотезу.
Среди сосен на Пьяной горке синеют клубной подсветкой натянутые между стволами холсты, четыре машины освещают «танцпол», посверкивает что-то оранжевое. Девицы, как водится, повизгивают, парни подпевают искусственными басами, в кустах урчит дизель. Вот и в нашей деревне обнаружился open air night party!
Я прошел мимо, невидимый во тьме. На берегу догорала пара костров, и звезды светились в реке, как на небе.
От шоссе свернул к мосту. На другом берегу канала тоже пели — песню про очень благородного Алешу, который, однако, погиб в пьяной драке, а менты, конечно же, суки, и девица его быстренько вышла замуж за другого. И вот:
Кинется на кладбище, найдет там серый крест…
Холм могильный оросит слезой
И попросит, ах, Алеша, возьми меня с собой!
А говорят, умер городской романс — Маруся-де отравилась окончательно. Марусю, деточка, можно поить керосином и соляной кислотой, кормить цианистым калием и просто дерьмом. Марусю не погубить ничем! Каждый русский ее обязательно встретит!
30 июня 2012
Сегодня не было ничего, а был дождь.
Дождь в деревне — это местная опера. Вначале меркнет свет, гремят отдаленные литавры. Взлетает занавес зеленых ветвей — то в одну сторону, то в другую, потом сверкает молния и начинается действие — очень длительный ровный шум.
Сдуру начал читать роман Юлиана Семенова о Дзержинском. В 1902 году обсуждается проблема европейского рационализма и русской традиции — даже слова те же самые. Основные траты бюджета — содержание двора и армии с полицией.
Самое обидное в жизни, что ничего не меняется, все вросло в землю по пояс.
Главное — не вернуться, не стать богатырем в чистом поле, не утонуть в песчаной северной земле.
1 июля 2012
Собрал клубнику, и съел ее в перерывах работ. Устанавливал струну для занавесок, на что потратил весь вечер.
Который раз пал жертвой своей нелюбви к карнизам. Хотел спрятать струну под наличником окна — пришлось долбить стену, от нее, конечно же, отвалился кусок, струна оказалась неожиданно толстой и принципиально
