e-MAILы ЛЮБИМОЙ ЖЕНЕ ИЗ ДЕРЕВЕНСКОЙ ССЫЛКИ

что ты с нами была. А мне как-то неудобно...
Тетя Ира опускала глаза и смотрела на иструженные руки, которыми она теребила старенькое платье в цветочек.
Она жила двумя жизнями: одна прошла на Центральном телеграфе, в послевоенном, но почти античном здании с портиком и колоннадой. С шиньоном, по тогдашней моде, в выходном платье, с двумя-тремя золотым кольцами на руках — одно, конечно же, обручальное, это было так важно в те времена! — она сидела в тесной комнате, заставленной столами и полками для сортировки входящих телеграмм.
— А вы их читаете? — спрашивал я тетю Иру.
— Нет.
— Почему? Это же ужасно интересно!
— Это нельзя, — отвечала она, улыбаясь, но не вдаваясь в подробности.
Почему нельзя я понял, когда получил первую в своей жизни телеграмму — о смерти бабушки.
Другая ее жизнь проходила в огороде.
Обычно я приезжал домой летом. Шел в гости к тете Ире — свой дом они построили недалеко от нашего — и заставал ее там: в синем сатиновом халате, в платке и резиновых ботах, широко расставив ноги, согнувшись в три погибели или сидя на маленькой скамеечке, она сеяла, рыхлила, поливала и удобряла.
Она была практиком, и очень терпеливым практиком. Ей хватало терпения не сеять редиску размашистым жестом крестьянина-сеятеля, как это делали мы, а сажать ее по зернышку, от чего она, конечно, росла крупнее и вкуснее нашей.  
Но главными в огороде были помидоры. Они болели, их ела медведка, — и на место погибших приходилось подсаживать новые, — но большинство все-таки вырастало: огромные, розовые, они иногда лопались еще на кусте, не выдержав распирающих изнутри соков. Это были те мифические помидоры, которых еще не коснулась генная инженерия, неорганические удобрения и точечный полив. Их нужно было есть на месте. С серым хлебом. С вареной картошкой. С чесноком. С укропом. Довезти их до Москвы казалось почти невозможной задачей: они давились, трескались, текли сквозь решетчатые деревянные чемоданы на линолеум купе и верхних полок и почему-то теряли вкус.
А бабушка — романтик — любила цветы. Искала новые сорта дельфиниума и роз, заводила знакомства со странными, по южному колоритными тетками, разрушающими мое детское представление о мироздании: я не мог оторвать взгляда от их покрытых сверкающими капельками пота темных усиков, которые — я надеялся, — скоро должны были бы вырасти у меня, но росли у них; от их безмерных бюстов, таких огромных, что они, кажется, со стоном падали бы лицом в поля красных и желтых тюльпанов, если б вдруг вздумали наклониться над ними. Но они не падали, а легко склонялись над нужным цветком, — в огромном декольте я видел сероватые бюстгальтеры, — и продавали бабушке какие-то чудесные семена и луковицы.
И бабушка, и тетя Ира любили выращивать, — это и был их «светлый путь» — любили плодоносящую цветущую землю, но то, что дал огород, нужно было продать. И это было драмой. Каждый раз, отправляясь к ближайшему магазину или троллейбусной остановке, у которых шла торговля, они страдали, как будто шли в гестапо. Торговля сама по себе казалась им унижением, и они страдали так, будто стоя у какой-нибудь стены, — цветы в ведре, овощи лежат на пустом ящике, застеленном газеткой, — они предлагают не их, а самих себя. Тогда их довоенная улыбка добрых и доверчивых женщин становилась неискренней, лицо напряженным, и вдруг исчезала способность смотреть людям в глаза.
И так было много лет: зарплат не хватало, а деньги были нужны во исполнение мечты — и помидоры со временем превратились в дом, а цветы — в пианино.
Я проводил за ним всего час в день, специально выставляя будильник на видное место, но через несколько лет все-таки достиг некоторых успехов.
Тетя Ира приходила на домашние концерты — их устраивала бабушка, чтобы приучить меня к публике, — а иногда и в те часы, когда я занимался.
— Учись, учись, — говорила она, — не обращай на меня внимания.
Садилась в кресло в углу и, тихо улыбаясь, отдыхала от своих забот.
Но  как-то раз, — ей было уже под пятьдесят, — она решилась учиться музыке. Я с азартом и самоуверенностью шестнадцатилетнего объяснял ей гаммы, разучивал с ней маленькие пьесы: «У вас все получится, — убеждал я ее и смеялся, —  всему можно научиться!» А она стеснялась загрубелых рук, застенчиво улыбалась и покусывала уголок губы. Звуки не слушались, пальцы не гнулись, и тетя Ира сдалась. Огород победил — как всегда, впрочем, — но многие годы она ходила на нечастые в Новороссийске концерты, одевая парадное платье с желтыми цветами и золотые с янтарем тяжелые серьги.
Она садилась вдалеке от сцены, сложив руки на коленях, и внимательно слушала. Иногда улыбалась все той же довоенной улыбкой — особенно в начале концерта и в конце, — и хлопала всем исполнителям.

Со временем, я стал бывать в городе все реже и реже, но каждый раз, когда я заходил попрощаться перед отъездом, она говорила мне тихо в самом конце официальных объятий и пожеланий всем присутствующим:
— Пойдем, что бы никто не видел, — и уводила меня в какую-нибудь безлюдную часть дома.
— Вот, возьми, — шептала она, приподняв нарисованные тонкие брови, и совала мне в карман несколько сложенных купюр, — только никому не говори. А то зачем мне скандалы!
— Да что вы, тетя Ира! У меня есть деньги! — отпирался я.
— Бери, бери! Я знаю, тебе нужно, — продолжала она, улыбаясь своей довоенной улыбкой.
И я брал, — не получалось тихо просочиться в дверь, оставив ее с зажатыми в протянутой руке деньгами, — обнимал на прощанье, и уходил в теплую и темную южную ночь, в которой тонкий запах бензина сменялся сухим запахом пыли, потом — едва уловимым запахом цветов в садах, и в конце — все покрывающим запахом моря и нефти.
Все они — и мать, и бабушка, и тетя Ира знали мой характер и его недостатки, которых я, конечно же, не замечал. Но ни тогда, ни сейчас я не могу представить себе ничего, что бы заставило их меня отвергнуть. Я был всегда как путник на хорошем шоссе, и если бы впереди мне встретилась стена, я мог бы, не задумываясь, повернуть обратно. Они были мостами, и тетя Ира была последним из них.


14 июля 2012

Часов в 5 пришел к Сергею. Решили поехать на кладбище. Сели в беседку поговорить «за жизнь». Минут через пятнадцать прибегает Григорий. Ему — 85, а глаза по-прежнему горят от гнева.
— Так вы едете!? Или нет!?
— Сейчас поедем... — начинает Сергей.
— Вставайте, да поезжайте — начинает орать Григорий.
— Да идем уже, дядя Гриша, — пытаюсь я утихомирить его темперамент.
Григорий, уже развернувшись уходить:
— Сели! Разговаривают! Что за люди!
Пошел к дому, раскачиваясь на низких кривоватых ногах. Остановился, обернулся к нам, и проорал, грозя кулаком:
— Гады вы, а не люди!

Похоронили тетю Иру рядом с бабушкой. Она так и хотела. Еще несколько лет назад говорила нам с Сергеем об этом, тихо и тепло улыбаясь, как только они с бабушкой, — да еще Любовь Орлова — умели. Мы приезжали тогда расчистить могилы от наших сизых, с метровыми корнями трав. Драли их руками, выбивали тяпками из серой, каменистой земли, конечно зная, что после следующего дождя они поднимутся как раньше, переплетутся, выпустят бледные розовые цветочки, и Кабахаха — это наше кладбище — снова возьмет свое.
— Вот и место здесь есть, рядом с бабушкой, — говорила она, оглядываясь вокруг, и, кажется, хотела немного поплакать.
— Да бросьте тетя Ира, — конечно, говорили мы — вам еще жить и жить.
Последние полгода тетя Ира худела и понемногу угасала. Все хуже ела, все меньше понимала вопросы, все меньше говорила. Под конец перестала есть, а в последние дни и напоить ее было очень трудно. Кажется, она умерла без сознания. Я надеюсь. Ей было 80 лет.
Она была последней из этого поколения, последняя «наша кровь». Осталась только Валька Беда. Единственная, кто еще всех помнит.

Вечером устроились с Сергеем в кафе на набережной — помянуть.
Круглую гору Кабахаху оттуда не видно, но я знаю, — я вырос здесь, — что в густой тьме ночи она стоит над городом чуть правее и вверх от меня. В этом городе кладбище всегда было сверху: сначала на Солнечной, рядом со свалкой, полыхавшей тяжелым багровым пламенем, как только поднимался ветер, теперь — на этой голой горе, над синью моря и зеленью садов. Я знаю, я чувствую, — она здесь.
— Как отец? — спрашиваю у Сергея. — Орет по-прежнему?
— Сегодня первый раз. А так — успокоился. Все успокоились. Как говорится, освободились друг от друга.


15 июля 2012

Вчера выпили с Сергеем четыре бутылки мысхакского «Каберне» и разговаривали о событиях в Крымске. Сергей держит секс-шопы. Один из них был там — его смыло.
— По телевизору говорят, что краевое правительство будет выплачивать компенсацию за ущерб, — говорю я.
— Я подал заявление, накладные приложил...
— Ну и что?
— Не знаю пока. Я в накладных все подробно описал...
И мы начинаем хохотать. «Утрачены 26 фаллоиммитаторов разных размеров, вагины сертифицированные — 15 шт. и т. д.». Комиссия по возмещению ущерба будет в восторге.


16, 17, 18 июля 2012

Валяюсь дома, читаю «Исповедь» Руссо и «Слово в защиту безумца» Стриндберга. Цветут белые флоксы — какие они чахлые здесь, по сравнению с волжской деревней! — шумит черешня, которой слава Богу срезало верхушку пролетавшей мимо крышей. Зимой был однодневный норд-ост.
По сю пору жива первая бабушкина роза, — некрасивая дичка, она цвела простыми розовыми соцветьями, — а ей уже лет 50. Она собиралась в мир иной раз пять на моей памяти, но каждый раз все-таки оживала. Остальные, высоких сортов, пропали все.
Руссо забавен своим непрекращающимся экстазом, а Стриндберг — отвратителен. Забавно, что оба видели в своих «женщинах всей жизни» мамочек и мадонн, оба были ослеплены их кажущейся чистотой, пред которой они преклонялись, — любить женщин за их заботу, характер, ум, за красоту, наконец, им в голову не приходило, — и оба кончили плохо: Стридберг — сумасшедствием, а Руссо — гигантской аденомой простаты. В который раз убеждаюсь: минимум два зла в мире — идея благости воздержания и определенная соседями форма сексуального влечения.
Хорошо бы всем мужикам почитать, — внимательно, конечно — будут знать, что их ждет.


19 июля 2012

Читаю «Дневники 1934 года» М. Кузмина. Бессонница.
Впервые в жизни пошел на море в 6 утра, вливаясь в стройные ряды дедусиков и бабулек, которых набралось на целый пляж. Боюсь, я был там на своем месте.
Это был тот пляж, где в 1912 году мама моей бабушки потеряла золотое кольцо с рубином, а ее отец тяпкой выскребал водоросли на дне, что бы его найти;  где во вторую войну снарядами был разбит причал, а бетонные опоры его стоят и по сей день; там я провел почти все свое летнее детство и пропущенные в школе уроки.
За синим и гладким морем стоят черные горы, негромко шумит порт, 5-6 дедулек делают зарядку, стараясь не слишком уж наклоняться и размахивать руками. Я сел на холодные еще камни пляжа. Солнце быстро поднималось над седловиной хребта. Сразу стало жарко. Поплавал, несмотря на запрещающие знаки. Возвращался уже по жаре.
Во дворе, в тени оранжевой глицинии, сидит приблудная кошка. Она похожа расцветкой на нашего кота, только меньше, и морда у нее совсем другая. Лицом она похожа на Бетмена — такие же широко расставленные бессмысленные глаза и насупленные брови — но, конечно, не синяя и