сотрудникам, что входные ворота должны быть всегда закрыты, а окна, выходящие на улицу — заложены. «Дети не должны видеть этого ужаса», — сказал он. Корчак тоже хотел построить заборчик. Но 1942 объявился «герр Tide», который, впрочем, никогда и не исчезал, а просто прятался за дверью, и сказал свое привычное: «А! Вы все еще в белом!? Тогда мы идем к вам!»
Если вы хотя бы подумаете про себя, тихо, конечно, и ночью, что вы в белом — будьте уверены, господин Tide не заставит себя ждать.
Сценарий этого кошмара писала Агнешка Холанд — прекрасный режиссер и, кажется, почти святая.
Снял наушники. В глазах щиплет. За окном — прозрачная ночь Ивана Купалы. Тихо шумит дождь, а с берега реки доносятся смягченные лесом веселые вопли.
7 июля 2012
Весь день мыл бак. У нас артезианская вода очень богата окислами железа, сернистыми, кажется, поэтому на стенках бака оседает ржавый налет. Приятно, что я все еще могу пролезть в полуметровое отверстие на его верхней стенке. Радости, как известно, не бывают долгими: лампочка прожгла фанеру на потолке, я кинулся тушить. Залил все водой, но паранойя есть паранойя — всю ночь ходил и нюхал воздух: нет ли запаха дыма?
Обнаружил неизвестный мне роман Френсиса, и читал его до утра. Когда глаза стали слипаться, отложил книжку, засунув в нее очки, посмотрел в синее уже окно — за ним пели утренние птицы, и солнце сияло за темными в полумраке стволами берез.
Хорошо-то как! Кажется, Москвы больше нет.
8 июля 2012
Проснулся поздно, дочитывал Френсиса.
Вечером прокатился на велосипеде. На Волге полный штиль и тишина — все разъехались перед рабочей неделей.
Слушал 5 симфонию Чайковского. При всей моей нелюбви к его способу музыкального выражения — с его сладостью и бесконечными секвенциями, — должен сказать: это — великая, необыкновенная музыка.
В полночь явился кот и запрыгнул ко мне в кресло. Я принялся его гладить, чесать загривок и подбородок. Кот мирно урчал, потом начал хрипеть — иногда он даже чихает от натуги. Думаю, он воспринимает меня как огромную, крайне безобразную лысую кошку, у которой, к тому же бесчисленное количество лап, добирающихся до всех его эрогенных зон.
Дальнейшее развитие событий имеет только два варианта: либо он засыпает мертвым сном в самых нелепых позах, либо спрыгивает на ковер и начинает тщательно вылизывать яйца. После этого у него появляется необыкновенный аппетит — приходится кормить, терпеть голодные вопли нет никаких сил.
На этот раз дал ему салат с майонезом. Каждый раз изумляюсь, что кот ест лук и даже редиску, а не только птичек небесных.
9 июля 2012
Начал расти дуб, посаженный матерью лет пять назад. За долгие годы он вырос сантиметров на десять, но в этом году я воспользовался удобрениями. Вот она, чудесная сила селитры и суперфосфата! Дуб выпустил четыре новых листка! Придется поверить, что изобретение азотных удобрений спасло мир от голода.
Начал купальный сезон. Мать уверяла, что вода теплая. Боюсь, это ее якутские предрассудки. Вода, конечно, холодная. Спасибо и за то, что нет льда.
Прилетал журавль. Стоял по колено в воде, и неодобрительно смотрел в мою сторону, а я фыркал в темной волжской воде. Улетел, пока я выпутывался из кувшинок.
На белых перилах моста через канал сидели двадцать пять чаек — как знаки препинания. Все как одна смотрели на Волгу. За рекой, высоко над лесом полыхал закат в темных тучах с кровавым подбоем. А ниже лил дождь, соединяя серой бородой землю и небо. Без всяких знаков.
Ночью с удовольствием посмотрел израильский фильм «Ужбезцин», что, как выяснилось, обозначает почетного гостя в праздник суккот. Очень много общего с грузинским кино в манере подачи материала и характеров героев. Зато фильм подтвердил часть подозрений, возникших у меня у Стены плача. Евреи действительно разговаривают с богом, а не молятся, как мы, причем часто на повышенных тонах.
На лестнице у Стены какой-то вполне небедный на вид ортодоксальный еврей — при пейсах, лапсердаке и шляпе — попросил у нас десять шекелей на свадьбу друга. Мы, как обычно, были стеснены в средствах, но дали.
А вечером, в ресторане, шеф-повар угостил нас церемониальным блюдом, которое готовил для другого стола. Было очень приятно, но я опять обожрался.
Удивительно, что добрые дела вознаграждаются — хотя бы только в Израиле!
10 июля 2012
Гроза собирается со вчерашнего дня. Изнуряющая духота. Воздух висит между небом и землей как несвежая простыня.
Устроил выходной, тем более, что вчера весь день разбирал завалы из досок и прочей рухляди. Пытался придать двору цивилизованный вид, а вечером поливал кусты.
Часа в три по полудни — а это совсем неурочное для него время — объявился кот. Думаю, пережидать грозу. Улегся на балконе и заснул. Кот все время пытается спать как человек — на спине и со скрещенными на груди лапами. У него не получается. Он валится на бок и недовольно урчит во сне. В седьмом часу проснулся и решительно удалился в свои дебри. Значит, грозы не будет.
Вечером купался в Волге. По серой гладкой воде шли пароходы — мимо меня — на Нижний и дальше. Рассматривал их в бинокль. На одном, со странным названием «Нефтерудовоз 1315», висел знак радиационной опасности.
Пароходы на Волге томят меня своей тайной: они совсем безжизненны, как будто ими управляет автомат. Бинокль обшаривает палубы, корму, штурманскую рубку с открытой дверью — я могу видеть ее даже внутри — нигде ни души! Хоть бы трусы какие-нибудь висели на леерах!
Посмотрел «Грек Зорба» — это греческий аналог Теркина. Этакий «просвещенный без наук природою» неунывающий бездельник. Они претендуют на глубинное знание жизни, но вся их философия сводится к «насрать мне на все». Они ситуативно добры, обычно по отношению к малым сим — собачкам или попугайчикам, к примеру. Они замечательно разгребают — с помощью старой формулы «будем пить и веселиться» — множество проблем, созданных ими же самими.
И Зорба, и Теркин, и иже с ними, — несть им числа, и лиц, и наций — явились в первые пятнадцать послевоенных лет. В какой страшной глубины отчаянии должны были находиться люди целых континентов, что бы симпатизировать этим вполне безмозглым, и натужно веселым героям?
Так вот: «будем пить и веселиться» — «Пиковая дама» влезла сюда против моей воли. Я слушаю ее часто, так часто, что она, кажется, уже внутри, и говорит со мною, когда ей заблагорассудится.
«С вас 420 рублей», — говорит мне продавщица, когда я покупаю сигареты. А в ушах — или глубже? — хор игроков из III акта: «Со-о-о-рок ты-сяч, со-о-о-рок ты-сяч», хор восхищения и разорения. Пиковая дама подает мне реплики, даже при чтении Рекса Стаута.
Сегодня подумал, какую странную вещь написал Чайковский! Сюжетная линия разрешается явлением старой графини, которая сообщает Германну тайну.
После премьеры она выходила к залу тысячи раз, рассказывая тяжелым меццо то, о чем Чайковский ни с кем говорить не хотел.
Кабы душа была похожа на игру «морской бой», где ставить крестики, дабы обнаружить фрегаты и канонерки Петра Ильича?
Непреодолимая сила запретного желания, идущий в кильватере сладкий грех, и смерть. Какой-то страшной силой, — в сих сладостных местах, запретной радости вкусила — Кто ж прав? Лишь смерть одна! А в общем — страх человека одинокого и несчастного.
11 июля 2012
Умерла тетя Ира. И все заборчики оказались напрасными.
12, 13 июля 2012
Еду в Новороссийск. В моем купе — два очень хороших анапских пацана 18-ти лет. Говорят: в казаки вступать выгодно — они ходят по улицам, вроде народной дружины, зарплату им платят, батюшка к ним домой может зайти.
На другой день, уже раззнакомившись получше, спрашиваю:
— Ты верующий?
— Нет конечно!
— А почему ты сказал «батюшка»?
— Потому что думал — а вдруг вы верующий! А так — мы их попами зовем.
Мать у этого парня проводница, отец — железнодорожный рабочий, а сколько деликатности!
Всюду было очень жарко — ни облачка, ни капли. Только в Красном Сулине, малюсеньком и жалком — и как там до войны помещались доменные печи? — лил дождь. Лил долго, так, что я и не заметил, как мы подъехали к Аксаю. В Ростове было сухо.
Там, в Красном Сулине, и родилась тетя Ира.
ТЕТЯ ИРА
Тетя Ира всю жизнь выщипывала свои брови и рисовала новые. Она была очень красива, — той послевоенной женской красотой из трофейных немецких фильмов, которой нашему поколению уже не удалось воспользоваться.
Она родилась в 1932. В то время моя бабушка была женой главного инженера Сулинского металлургического завода — об этом она всегда говорила с некоторой гордостью, потому что сама так и не стала большим начальником, а только «стахановкой» и передовиком производства — где бы она не работала, ее фотография всегда была на «Доске почета», и этим она искренне гордилась.
«Понимаешь, — говорила она мне, — моя мать хотела, чтобы я стала медиком. Но я ненавидела кровь и страдание. Слава богу, я не поступила в мединститут». «А чего ты хотела? — спрашивал я. «Помнишь, — говорила она, — кино «Светлый путь»? Я хотела быть рабочей, а лучше всего ткачихой. Я хотела светлый путь».
Престижное замужество длилось недолго: однажды бабушка обнаружила своего мужа в постели со служанкой. Перенести этого она не смогла, и, схватив мою тетю в охапку, выбыла из жизни главного инженера в неизвестном направлении.
Как все женщины ее поколения и воспитания, бабушка умела вычеркивать неверное, неудавшееся — жирной красной чертой — навсегда. Так что главный инженер не оставил нам никакого следа, даже фотографического. Только фамилию.
Конечно, я спрашивал свою тетю: «Вы помните своего отца?». «Нет, — говорила тетя Ира, — только фамилию, я ведь была записана на его фамилию — Валетко».
Потом была война и оккупация Новороссийска. Бабушка умела рассказывать о войне оптимистично, так, что она превращалась в череду счастливо окончившихся приключений, но не утихающая ненависть к немцам — всем без разбора, — не оставляла ее до конца жизни.
А тетя Ира не хотела помнить о войне, и начинала улыбаться той самой довоенной улыбкой Грэты Гарбо, когда мы с братом спрашивали ее об этом. «Ну, что? Голод был, выпрашивали у немцев объедки, очистки картошки собирали на их помойках».
Гораздо позже, — ей было уже за семьдесят, — я снова взялся расспрашивать о войне.
«Когда мама решила переходить фронт, к своим, на Малую землю, — начала она, и я увидел, как ее глаза покраснели, — она обмотала нас всех одеялами, там еще двое чьих-то детей было, и сказала: «Сейчас мы побежим, потом упадем и поползем, потом снова побежим, и снова поползем. Но что бы не случилось, вы поняли — что бы не случилось! — Не оборачивайтесь! Вы будете бежать и ползти! И не упадите в воронку! И мы побежали». Тетя Ира заплакала. «Не хочу вспоминать, — сказала она, — не хочу, не хочу»...
В конце 90-х, когда немцы объявили компенсацию бывшим советским военнопленным, я как раз был в Новороссийске.
— Подать мне на компенсацию или не морочить голову людям? — спрашивала она меня.
— Конечно, подавайте, — весело орал я, — деньги лишними не бывают.
— Но я же не была в плену, — возражала тетя Ира.
— Ну и что? Вы же в оккупации были? Были! Пострадали от них? Пострадали!
— Вот и бабы говорят, — они-то действительно в плену были, — подавай! Мы подпишемся,
