e-MAILы ЛЮБИМОЙ ЖЕНЕ ИЗ ДЕРЕВЕНСКОЙ ССЫЛКИ

летать не умеет.
Она поселилась здесь в прошлом году. «Шалава, проститутка, — говорит Петр-квартирант — все время беременная, но котят не приводит. Куда их девает!? Мы ее кормим, а она в руки не дается! И в дом не идет, даже в морозы. А хочется же иногда погладить, что б на коленях посидела!»  
«Кошки не любят, когда иногда, — подумал я, — иногда — это не для кошек».


20 июля 2012

Вечером явилось все семейство квартирантов и устроило ужин у моего окна. Позвали и меня. Женская половина прекрасно готовит, а за это можно простить многое!
Полининым девицам уже за двадцать пять! Кошмар и ужас, крушение мира! А ведь еще недавно они красили в розовый цвет пятки статуе Будды, которую изготовила Ленка. Тоже не так давно, между прочим!
С удовольствием выпивали и разговаривали, но выпивать можно было и меньше. Таня, кажется, строит мне глазки. Совершенно напрасно!
Они сообщили мне новость, что после третьего инсульта умер Пашка, сын жены Валерки, моего соседа слева. Ему не было и тридцати пяти. Оказалось, он был наркоманом, а на героин его подсадила двоюродная сестра Оксана, тоже умершая недавно.
Я плохо знал его, но все равно жаль.


21 июля 2012

Купил бутылку красного мерло Саук-Дере и зазвал Сергея к себе — поминать. Посидели тихо, вероятно, это и есть — по семейному.
Взялся рассказывать ему о своем интервью с Д. Граниным, который на вопросы отвечать не хотел, но все-таки ответил. Единственный вопрос: «Что вы делали в день смерти Сталина» вызвал у него странную реакцию — он резко отказался отвечать.
— Да он может и не помнил этого, — сказал Сергей, — ты вот помнишь, что делал в день смерти Брежнева?

СМЕРТЬ БРЕЖНЕВА

Я таил давнюю обиду на значительных лиц — они никак не хотели умирать тогда, когда я был рядом. Конечно, я никому из них не желал зла, меня интересовала процедура. Я помнил по рассказам бабушки, как в день смерти Сталина гудели все заводы страны, все паровозы и пароходы, но сам этой космической скорби не видел.
Пять лет учебы в Ростове я дожидался смерти старенького архиепископа Иосафа — особенно после того, как увидел его в потрясающем архипастырском облачении.
Иосаф отошел в мир иной сразу же, как я отбыл во Владивосток по распределению.
Но вот пришел очередной темный ноябрь — холодный ветер шумит красными знаменами и режет глаза. Они слезятся то ли от ветра, то ли от водки, выпитой втихаря в подъездах. Завтра — опять на работу, и главное — не проспать!
Первая пара начиналась сразу после полудня, а всего их в этот день было три. Очнувшись, я поскакал вприпрыжку, кутаясь в старенькое кургузое пальто, прячась от влажного и холодного ветра — всего метров двести, — в гору, туда, где высился наш второй корпус.
— Умер Брежнев, — сразу же объявила мне секретарша кафедры Людмила Алексеевна, женщина очень не простая. — Скажи студентам. Будет государственный траур.
— А заводы будут гудеть?
— И машины, и вообще — все. В 22 часа по нашему времени.
На вечер мы с Игорем взяли бутылку водки, раскрыли окна — заводов во Владивостоке не так много, вдруг не услышим! — и стали ждать.
В десять, как-то по-свадебному, засигналила машина, потом другая, чуть позже загудели заводы — их низкий звук, в который врезывались визгливые сирены котельных, ослаблялся хребтом, отделяющим Золотой Рог от нашего тихого Партизанского.
— Умер Брежнев. Таки умер, — сказал я, блестя глазами как бабушка, когда она рассказывала мне о смерти Сталина, так что и не поймешь от чего блестят глаза — то ли от слезы,  то ли от радости.
— Он старый был, — сказал не такой романтичный, как я, Игорь.
— Что будет теперь?
А ничего и не было. Мир жил, как и прежде, мы любили разных, — к счастью — женщин, и вселенской скорби я так и не учуял. И то правда, Брежнев был не Сталин. Он был добрым человеком, а над добрыми в России мало кто плачет.

— И я помню. Не так все было — сказал Сергей.
— Я работал тогда на ленинградском механическом заводе, пришел начальник цеха, принес канистру спирта, и говорит: «Умер Брежнев. Помянем!» Ну, выпили, помянули, и пошли домой.
Мы помолчали, допивая остатки «Саук-Дере».
За вас, тетя Ира! За вас! Может быть, вы вернетесь, и я снова встречу вас, уже седым и пузатым. Вы будете играть Шопена, — вы же так хотели его играть! — Первый концерт, который любили и вы, и бабушка. А я буду плакать — как всегда, как всегда! Не могу слышать эту невыносимую музыку гибели — и буду плакать в самом дальнем ряду нашего старенького уютного театра.
И может быть, вы меня не узнаете.


22 июля 2012

Утром пошел в церковь. Ненавистный отец Георгий года три назад затеял ремонт. Внутри — все белое, как будто 1930: большевики уже сбили росписи и унесли иконы. Вокруг церкви — то ли гостиницы, то ли лавки.
Окна открыты, сквозняк задувает свечи на паникадилах. Страшная жара, норд-ост уже третий день.
Я слышу — как всегда:
— Отойдите! Здесь проходят люди после причастия!
Отошел.
Старушка: «Вы своим рюкзаком мне по морде елозите!»
Отошел.
Сквозняк опять задул свечи. Мои, к счастью, горят. Я охраняю их ото всех: от ветра, от старушек, желающих прибыли епархии, и тушащих всего лишь наполовину сгоревшие  свечи.
Пошел на базар. С трудом нашел подходящие помидоры. Купил темные очки  и серую футболку.
Решил идти домой пешком. Невдалеке от базара, на пепельной, но вроде бы возделанной земле, лежит кошка. Серая, неприметная, совсем неаппетитная кошка с двумя котятами. Они с остервенением сосут ее безжизненные соски.
Переоделся из красного в серое, купленное только что на базаре. Кошка пошла ко мне — а дать ей нечего. Вернулся в «Магнит». Взял докторской колбасы по 150 рублей за огрызок в полкило.
— Нарежьте мне эту колбасу!
— Она продается куском.
— Я знаю. Я заплачу, нарежьте!
Нарезали. Рассыпал для кошки еду. Оказалось очень много — вся земля усыпана розовыми ломтиками.
Подходит женщина примерно шестидесяти лет. В белой шляпе, очень по южному одета — все на бретельках и рюшечках. Говорит мне нараспев, но с некоторым недовольством:
— Хорошо здесь кошки живут!
— Это я ей купил, — говорю, почти оправдываясь, — в «Магните». Проходил мимо, и вижу эту несчастную кошку. И два котенка у нее. Вернулся в магазин и купил.
Женщина с недоверием смотрит на меня, интересуется, где второй, потом с неохотой уходит.
Говорю тихонько кошке:
— Помяни тетю Иру, кошка! Она вас любила, и все наше семейство кошек любило.
Но она молчит и жрет колбасу. Котята присоединяются.
Главное, что бы не отравились.


23 июля 2012

Все еще дует норд-ост. Сирокко, кабы я жил в Марселе.
Он затихает днем, а вечером начинают шуршать листья. Сначала тихо и порывами, как будто струйка риса льется на стол. Чуть позже горы выдыхают шквал. Он рвет их с ветвей, и листья летят по двору, пока не соберутся кучей у двери уже совсем сухими. Оранжевые цветки глицинии влетают в комнату, и густо устилают пол.
Потом хлопает холст навеса, звенят какие-то железки и в три часа ночи навес все-таки рушится.
Очень жарко — и днем и ночью.
К  рассвету из-под цветов и листьев достану кеды. Голова гудит, как будто ветер дует в ней. Пойду на море. Я знаю, что там. У самой кромки прибоя сидят люди. Их много. Все смотрят в море. За ним, за черными еще горами горит оранжевый рассвет.  Оттуда дует ветер — сухой и плотный как выцветший холст. Все ждут, но твердый воздух по-прежнему летит в лицо и мимо, так что не успеваешь вдохнуть.


24, 25 июля 2012

Все еще норд-ост.
Вольтер, который, оказывается, был врагом Руссо — а я-то думал: Просветители! Энциклопедия! — сказал: «Мужчина любит не женщину, а удовольствие, в ней заключенное».
Умница, конечно, но кто бы мог подумать, что Вольтер так хорошо понимал душевные порывы быдла!


26 июля 2012

Наконец-то выбрался на Мысхако.
Июльские ливни обрушили берег в трех-четырех местах, но в целом береговая линия мало изменилась за два года. Народу не много.
Судов на рейде почти нет.


27 июля 2012

Наконец-то закончился норд-ост.
По-прежнему очень жарко. К утру сливочное масло растекается из пачки по столу.
К вечеру поехал на Мысхако. Штормами на берег выкинуло два красных пластиковых стула. На обратном пути сел на один из них, и среди серых камней у кромки волн любовался закатом — жемчужно-серым, розовым, зеленоватым.
Лысый мужчина лет тридцати пяти, в очень сильных очках, наверняка псих, что-то сказал мне. Я приставил пальцы к уху — не слышу.
— Закат! — прокричал он сипло. — Домой надо идти!


15 августа 2012

Вернулся в деревню.


26 октября 2012

Снег выпал в конце октября. Дневной сыпался тихо, и тут же таял на еще теплой земле. Тот, что шел ночью, лежал на темной земле до полудня, понемногу превращаясь в лужи. Наступала зима,  и я пытался бороться с ней, — стекловатой, досками, дверями, — но она всегда оказывалась сильнее.
Анне кололи морфины, и она задыхалась. И с ними, и без них.
Вечером я взялся слушать 9-ю симфонию Бетховена. «Он не трагик, — сказала мне однажды незнакомая старушка. — У него в конце всегда торжество»! Сквозь «Оду к радости» я еле расслышал крик. Сбежал вниз.
В полутьме, у стола, охватив голову руками, сидела мать.
— Что случилось? — спросил я.
— Умерла Аня, — сказала мать, и заплакала.
И снова я вижу летнюю, пятнистую от березовой теней дорогу. Рыжая собака стоит на задних лапах, — я слышу тихий, ласковый голос Анны, — ее рука гладит мохнатую голову, и растворяется вместе с нею в зеленой тени. Собака бежит по желтой дороге, крутит башкой, роет песок колеи задними ногами, пыль летит на высокую придорожную траву. Собака ничего не понимает, бежит дальше, нюхает землю, посеревшую от пыли траву. Возвращается обратно, ищет следы, — они есть, — но нет руки, нет голоса, нет тела. Нет Анны. И больше не будет.


1 февраля 2013

К январю снег одолел землю, и полностью отрезал нас от Москвы. Мы прочистили узкие дорожки в его полуметровом слое, и кот ходил там на свои ночные инспекции.
А в конце января мать наткнулась на его уже задубелое растерзанное тело у окровавленного забора Марины Петровны.
Он был Адмиралом — и жил в вечном состоянии войны, — но снег не дал ему ни убежать от собак, ни прыгнуть на забор. Снег не дал ему спастись. И Ватерлоо настигло и его.
Мы положили кота во дворе под сугроб — земля была железной, и похоронить его мы не смогли.
Я любил тебя, мой старый, умный кот! Я ждал тебя каждый вечер, и ты не забывал посмотреть на мои окна, — освещены-ли? — возвращаясь со своих б…..их дежурств, прыгнуть, не касаясь когтями, на колени, и завести свои вечные песни хриплым неказистым голосом.  
И когда снег сойдет — может быть, он, все-таки, сойдет — я предам тебя земле с воинскими почестями.

Когда снега намело по пояс, сын Эллы вышел из квартиры родителей, и отправился домой. У железной оградки городского сквера ему стало плохо. Он сел на низкий заборчик, не удержался и упал.
Прохожие вызвали скорую помощь. Через неделю он умер в больнице. Ему не было и сорока.
Я видел его только раз. Он стоял у калитки, где позже стояла Анна, и где всегда любил сидеть кот. Я вышел на балкон. Опрокинутое к березам лицо улыбалось.
— Сигарет нет у вас? — спросил он.
У меня, конечно, были.
Я спустился вниз, он вытащил одну из протянутой пачки.
— Берите больше, у меня есть еще.
Он взял еще две, по-прежнему обаятельно улыбаясь.
— Кто это был? — спросила