и переговариваясь, но почему- то шепотом. Возле униженного и избитого Шивы осталась только Эллочка Триноженко по прозванью “сороконожка”, она суетилась вокруг страдальца и чуть ли не подпрыгивала от собстветвенных эмоций и усердия. То прикладывала к его пылавшему уху огромный кусок льда, то, закинув Юркину руку себе на шею, старалась поднять с колен. И при этом громко причитала: Ну, потерпи, миленький, потерпи! Не долго еще осталась”. Наверное, чувствовала себя санитаркой на поле боя, которая вытаскивает из - под артобстрела раненого бойца.
На утро о драке, точнее избиении младенца знал если не весь город, то вся школа и окрестности. Это было эпохальное событие, новость экстра - класса и ее обсуждали везде: на лестничных клетках, на уроках, в секретном уголке подвала (месте курения), даже в туалете, переговариваясь через синие стенки кабинок. Когда Анна шла по коридорам, беззаботно покачивая своей увесистой торбой, затихал сумасшедший гул школьной перемены и восхищенные, любопытные и одновременно настороженные взгляды провожали ее спортивную фигуру. А глаза наших девочек светились откровенной неприязнью.
И как всегда бывает, живоописание случая обрастало новыми подробностями, кровожадными деталями, вплоть до того, что новенькая, оказывается, запинала бедного паренька ногами и расцарапала ногтями всю грудь. Преподаватели усердно делали вид, что ни о чем не ведают, и только иногда их взгляд подолгу застывал на новой ученице, словно они пытались угадать, какие еще сюрпризы можно от нее ожидать.
Лось сидел на самом краешке парты и выражением скорбного безразличия смотрел в окно. Это был загадочный парень, твердый троечник, никогда и нечего не учивший, он мог подсказать кому-нибудь по литературе и истории, или в легкую решить сложную задачку по алгебре, и все просто так, без слов, не заглядывая однокласснику в лицо.
В окна кабинета литературы ослепительно било солнце, казалось еще чуть-чуть и у нас наступит снежная слепота. А в доме напротив, кто-то невидимый ловил его лучи в ручное зеркальце и шарил солнечным зайчиком по нашим лицам. Растомленные школьным обедом мы полулежали на партах и наши мозги не в силах были воспринимать поэзию Боратынского, которая была темой сегодняшнего урока.
А солнечный зайчик, то суетливо прыгал, то в тихой дрожи скользил по всей глубине класса, неспешно перемещаясь от парты к парте, словно выискивая конкретную жертву.
- Вот, сволочь, какая! Сейчас бы рогатку или пневматическую винтовку, как бы дал в лобешник.
- Наверное, мелюзга уроки прогуливает. Или какому-нибудь старому садисту позабавиться захотелось.
Наше глухое раздражение росло. И вот уже весь класс старался разгадать рассмотреть, кто прячется за источником нашей досады и недовольства. Даже учительница литературы замерла на полу фразе и, подойдя к окну, обреченно смотрела на соседний дом. И вдруг в тихом гуле отчетливо прозвучали слова Лося: А че удивляетесь? Это же весна. Там весна.
Все ошарашено замолчали и мгновенно переглянувшись, уставились на сказавшего эту простую, но очень точную истину. Лось сидел, уставившись в тетрадь и что-то лениво чиркал на ее полях. И мы, словно только вот сейчас очнулись от зимней спячки и поняли, что действительно на дворе уже весна. И скоро праздник, и на носу каникулы.
А я неожиданно вспомнил, как мы ходили на лыжах с Лосем в ильменский заповедник и, забравшись на совершенно голую ослепительную снежную вершину, пили какой-то сладкий портвейн, может быть первый в нашей жизни. И заедали его приторный вкус девственным снегом, хрусталики которого хрустели на наших зубах и никак не могли утолить жажду. А потом, воткнув лыжи в сугроб, лежали, раскинув руки и ноги в разные стороны, и полные покоя и счастья смотрели в синее чистое небо. И Лось вдруг сказал самую поэтичную фразу, которую я от него, когда либо слышал: Вот так бы всю жизнь лежал, если бы задница не мерзла.
Вспомнив эту прогулку и его слова, я отчетливо понял, что в моем однокласснике, наверное, таится поэт. Ведь именно он назвал невидимого проказника с зеркальцем в руке, не как ни будь, а Весной.
После звонка все рассыпались по любимым закоулкам школы, а небольшая компания во главе с Талой рванула в туалет, находившийся в другом крыле здания и, сняв со стены большущее зеркало, стали ловить в него солнце, а затем, как мощнейший прожектор направили его в то самое таинственное окно, которое пробудило нас от зимней лени и скуки. Потом огромный солнечный зайчик-зайчище стал бить во все окна подряд, но день то был рабочий и почти все квартиры пустовали, тогда захлебывающиеся от смеха парни направили луч своего гиперболоида в витрины аптеки. И уже через минуту из нее выскочила невообразимо толстая тетка в расстегнутом халате и яростно затрясла кулаком в сторону школы, что-то крича, отплевываясь при этом по сторонам. Тала скомандовал хладнокровно расстрелять эту гнусную жабу, что и было тут же выполнено с упоением и исполнением пулеметного звука. Заслонив ослепшее лицо габаритным локтем аптекарша моментально исчезла в дверях заведения. В открытое окно врывался пьянящий аромат озона, и казалось город, перед нами, тихо совершает круги вокруг школы в прозрачном дрожании утреннего воздуха, дома меняются местами, а в темных ледяных провалах окон плещется серебристая рыба.
Кончался, наверное, самый главный период нашей судьбы, каких ни будь пара лет, и нас ждала полная неизвестность, жизнь на новой планете. Почти все мы были влюблены или любили, какой то по счету любовью, но только уже настоящей и почти взрослой. Это сладостное и обворожительное до обморочного состояния чувство, если не самой любви, то причастности к величайшей тайне мира, наполняло нас гордостью и мудростью еще не прожитых лет. Мы свысока и может быть, даже надменно, смотрели на тех, кто чуть младше нас, а значит, еще не посвящен в знание магии проснувшегося тела и сердца, которое то взлетает, куда то вверх, то падает и почти исчезает при виде избранницы или избранника. Еще томительно тянулся период физического созревания, и мы мучались от незаданных и необъяснимых вопросов, но душа наша уже летела над миром взрослых людей и была полна сознанием величайшего предназначения.
Танцуя на своих вечеринках, а вернее, почти топчась на месте, при свете торшера или свечей мы в течение одной мелодии тысячу раз умирали и снова возрождались, что бы снова раствориться от счастья прикосновения. Девочки и мальчики хвастались собственной или чьей-нибудь ревностью и делились сокровенными секретами, от которых кружилась голова, и замирало сердце. По вечерам, шуршащим снегом или хлюпающим лужами влюбленные бродили под золотой паутиной слепых фонарей, держали друг друга за ладошки, в которых в эти минуты была сосредоточенна вся чувственность, вся нежность и говорили, говорили сразу обо всем и ни о чем, важно было лишь звучание любимого голоса, который проникал, так глубоко и будил томительное и тревожное ожидание чуда. Поцелуй. Сначала казалось, что он прощальный, но вот уже он превращается в неистовый жадный шквал, прорыв плотины страсти и вот распахнуты пальто, и мы сливаемся в единое целое, смыкаемся, как две створки раковины в внутри которой, спрятан шум океана вечности. И хлопают двери подъездов, мы то расстаемся, то снова бросаемся в объятья, забывая взглянуть при этом на родные окна, в которых вдруг погас весь свет.
Любовь переполняла нас, ею хотелось щедро поделиться со всем окружающим миром, распространить ее тепло на усталых женщин, возвращающихся домой после утомительного рабочего дня, на малышей, пускающих кораблики-щепки по первым робким ручьям, на друзей, чьи лица еще не освещены этим удивительным чувством.
С появлением в наших стенах новенькой, все, не охваченные этой массовой эпидемией, дружно испытали приближение любовной лихорадки и сломя голову бросились оказывать знаки особого внимания Анне.
Дух соперничества холодным сквозняком ворвался в наши классы, стекленели глаза бывших закадычных друзей, в воздухе пахло неизбежными битвами не на жизнь, а на смерть и с каждым днем пребывало сочувствующих и просто болельщиков, то у одной, то у другой стороны.
Обычно перед международным женским днем мы небольшой компанией отправлялись в лес за первыми подснежниками, тем более купить в магазине можно было лишь пыльные кактусы в допотопных горшочках или кладбищенского вида гвоздики, да и то, если отстоишь в очереди часов пять. Но и подснежников в лесу не найдешь, слишком рано. Но мы то знали, заветные места в округе, где уже набухают нежные маленькие бутоны, этих первых весенних цветов. Недалеко от города были огромные чащи черемухи, которые росли на торфяных почвах и в летнее время постоянно горели, и городские власти давно мечтали их подчистую вырубить, потому что не только пожары, но и аромат цветущих деревьев был настоящим бедствием для людей. Ну ладно бы цвела и пахла маленькая рощица, но когда это утробно дышат непролазные чащобы, то тут уже не до наслажденья природой. Концентрированный аромат мощным удушающем, приторным валом накрывал город с каждым порывом ветра. Кружилась и болела голова, путались мысли, и не возможно было нигде скрыться от все проникающего бередящего душу запаха. Даже соловьи, слетавшиеся со всех окрестностей в эти цветущие чащи сходили с ума и их пенье скорее напоминало звук десятка электродрелей дырявящих неподатливые бетонные стены. Позднее, при подготовке к выпускным экзаменам мы на себе испытали всю прелесть этой газовой атаки и визга безумных соловьев.
Так вот, кое - где в лесу, глубоко под землей жарко тлел торф, согревая целые островки или болотистые кочки на поверхности, которые покрывались вечно живой и какой то, казавшейся изумрудной, среди снегов, растительностью.
Здесь и появлялись подснежники и еще, какие - то маленькие невзрачные, но очень ярко желтые цветочки. Но мы их не рвали. Странно…
Обычно мы собирались в лес небольшой командой и естественно лишь мальчишки, но сейчас к нам неожиданно подошла Анна Герцог. Наверное, ей кто - то нашептал о наших ближайших планах, поведал нашу не хитрую тайну.
- Мне очень надо. У меня мама в больнице. - Сказала она твердым голосом и медленно обвела нас своими зелеными глазами. Кстати мы только сейчас разглядели цвет ее глаз.
Мы стояли молча, переглядываясь и переминаясь. Вообще то взять девчонку с собой это было не по правилам. Ведь идем за цветами как раз для них, да еще учителей и собственных родственников.
Нарушил молчание Лось. Тоскливо глядя в окно, он, запинаясь, но достаточно внятно сказал:
Я тебе принесу. Не волнуйся, целый букет, специально. Нет, целую охапку. Точняк, сделаю.
И тут же наперебой стали поддакивать и агакать новобранцы любви с горящими от азарта глазами, особенно суетился будущий олигарх Толик Кац. В прошлом году он уже был страстно и безответно влюблен и или отморозил, толи напрочь застудил себе причиндалы. Вечер за вечером Толик лежал на самом краю крыши и в мощный морской бинокль следил за окнами бывшей школьной выпускницы Тани Мешковой. Стоял лютый февраль, на крыше свистела поземка, а он часами лежал в ледяном сугробе, дожидаясь, когда
