это был славный городок

случаях расхожую фразу, что это - мои проблемы. Порядок в её однокомнатной квартире был идеальный. Я снимала обувь ещё до прихожей, перед дверью. Ставила свои скромные туфельки рядом с её безупречно начищенными сапожками. Рядом, почти как люди по ранжиру, расположились её допотопные лыжные ботинки, начищенные гуталином, который наносился время от времени, чтобы быть в боевой готовности, как будто молодость и силы ещё вернутся, нужно только верить, очень сильно верить. Так, пожилые люди суеверно боятся расстаться с ненужными уже вещами, потому, что это их последняя зацепка, сокровенная нить, которая выведет их из лабиринта Минотавра. А нас это, порой, раздражает непониманием и явной бесполезностью, и мы стремимся выбросить , почти что оторвать этот кусок плоти, в котором для них ещё теплится надежда. Я делала глубокий вдох и проходила в комнату. Хотелось, при этом, выглядеть ниже ростом, чуть-чуть ссутулившейся и немного грустной. Здоровый цвет лица и хорошая осанка казались чем-то неприличным, неудобным и даже противоестественным в этой атмосфере ответственности, трудолюбия и дисциплины. Её строгое, произносимое хрипловатым, старческим голосом с ослабевшими связками, обращение: «Genossin Vera, bitte!...» (товарищ Вера, пожалуйста…) вызывало во мне настоящую внутреннюю панику, которая диктовалась страхом, что я не смогу ответить на какой-либо её вопрос или допущу ошибку при грамматическом разборе предложения… «Ну, просто Эльза Кох!», - уткнувшись невидимым взглядом в парту, сказал бы Лось. Спустя много лет, я, увлеченная фильмом «Семнадцать мгновений весны», вспоминала Ателию Карловну столько раз, сколько упоминалось обращение «Parteigenosse» (партайгеноссе). Порицание было хуже пощёчины. Я, украдкой, каждый раз, посматривала на часы, надеясь, что моё пребывание в этом аду имеет своё окончание… Как бы то ни было, я поступила в институт с уверенной легкостью с первого раза, несмотря на весьма серьёзный конкурс – 18 человек на место.

Договорились о времени сбора. Разошлись нехотя, саднила необходимость браться за ненавистные уроки. Тала и Лось, не обременённые излишней совестливостью, попрощались, с условием встретиться через час для игры в ножички. Выбиралось место посуше, с жирной, влажной землёй, чертился круг, диаметром метр, полтора, делился на сектора по числу участников. А затем, начиналось… Выигрыш обеспечивался умением, напористостью и даже алчностью, в некотором роде, то есть, желанием отхватить метким ударом ножа с лёту кусок земли побольше, повнушительнее. Играли до тех пор, пока не начинало темнеть. Как обычно, чтобы сразу не ломать кайф от игры, кто-то предлагал пойти курнуть…

Вспоминаю, как первый раз в своей жизни, в классе шестом, седьмом, я попробовала это «удовольствие». Дома, у отца на столе лежали папиросы «Беломорканал» в специальной папироснице с блестящей крышечкой зеленовато-бирюзового цвета. Я взяла пару штук, предполагая, что никто не ведёт счёт количеству папирос. Пробирались на чердак с внутренним трепетом от осознания запретности поступка. За компанию пришли две подруги, которые были связаны со мной клятвой до гроба о том, что никто и никогда не узнает о содеянном. Я попробовала первой. Впечатление было такое, как будто вдохнула весь объём выбросов дыма из паровозной трубы. До сих пор не могу представить, каким образом мне удалось откашляться и вернуться в состояние моего организма, отодвинутое от предсмертной агонии.… Потом, позже, уже проживая в институтском общежитии, курить стало привычным делом, как выпить стакан чаю, примерно…

В собравшейся компании, из девчонок были Анна Герцог и Эллочка Триноженко, которая унизительно таскалась за Шивой на всякий случай, а вдруг понадобится помощь. Помня об её услуге, когда она осталась с ним после, мягко говоря, выяснения отношений с Анной, Юра не прогонял её, не пытался язвительно подшутить, оскорбить, что было в порядке вещей для обращения с девчонками, не обладающими смазливой внешностью или приличными умственными данными. Такое вот милосердие было с его стороны, почти – благотворительность, вернее, ответная благодарность за лояльность в тогдашней ситуации. Общее настроение тянуло на тройку. Непонятная напряжённость нарастала, ощущение тревожности и внутреннего холода сдерживали разговор. Короткие реплики о пути следования, удушающем запахе раскидистых черёмух, о промокшей обуви, (Эллочка умудрилась вырядиться в туфли), о постепенно надвигающихся сумерках были вялыми и немногословными. А, ведь, обычно, такие походы сопровождались бесчисленным количеством шуток, подколок, подтруниваний друг над другом, весёлыми историями, анекдотами, иногда сальными, произносимыми без смущения, ввиду отсутствия девчонок, даже с неким наносным оттенком гордости в тональности, признаком постепенного приобщения к взрослой жизни, влекущей своей свободой, раскрепощённостью и вседозволенностью. Подснежники набирали в букеты, насколько хватало рук, чтобы удержать благоухающий пучок весеннего первоцвета. После сбора они быстро вяли, имели неприглядный вид, но, все знали: стоит их поставить в воду и жизнь в этих хрупких цветах восстанавливалась с завидной скоростью. Некоторые женщины специально задерживались у проходной завода, чтобы подождать ребят, придумавших такую замечательную традицию, и принять в подарок из заботливых рук небольшой букетик любимых весенних цветов. Сбор цветов – это была частичка любви, начинавшей своё развитие в полудетской душе. Это потом, спустя годы, это чувство созревало до величины и значимости, требующих разделить его с другим человеком. Цельность казалась чем-то, неспособным уместиться в одном сердце. А пока всё было нежным, хрупким, и очень бережным в своём зачатии.
Однажды Лось, скорее от скуки, чем из любопытства, рассматривал огромный кусок горного хрусталя, появившегося в их доме по какому-то случаю, никто и не помнил по какому, но с очень, очень давних времён. Природа талантлива и ревнива. Друза кристаллов была огромна, безупречна по своей красоте, состояла из двух кристаллов: одного впечатляюще могучего и второго – поменьше. Лось вышел на улицу, камень заиграл каким-то особенным торжеством внутреннего свечения. От удара, откололся тот кристалл, который поменьше… Лось носил его в кармане пиджака до тех пор, пока не подвернулся счастливый случай: Анна приняла подарок, слегка опешив. Возможность признания так и осталась витать в воздухе, не затронув девичьего сердца…

Уральские зимы отличались неповторимой особенностью. Больше всего счастья в эту пору, было, пожалуй, сконцентрировано на катке. Вечер, играет музыка… Над катком натянуты провода с разноцветными лампочками, раскачивающимися на ветру. Школьного народа было много: все несутся, сталкиваются, падают. Главное опасение было в том, чтобы не попасть под «ножи». На таких коньках с длинными лезвиями резвились, в основном, старшеклассники, что являлось приметой особой, как сейчас говорят, крутизны. Девочки грациозно «плавали» на «канадах». Из репродуктора, изменившего голос Валерия Ободзинского и добавившего оттенок приятной хрипотцы, раздавались, рвущие душу своей искренностью переживаний, незабываемые слова «….в каждой строчке, только точки после буквы «л»….».. В морозном, разряжённом воздухе звуки разлетались в разные стороны, чтобы потом, столкнувшись с преградой в виде стен дальних домов, отскочить, рассыпаться мелкими осколками нот и донестись, знакомыми своей мелодичностью фразами, до слуха случайных прохожих, а затем вернуться заблудившимся эхом, новой строкой уже другого куплета «…по ночам в тиши, я пишу стихи…». Страсти на катке разыгрывались нешуточные….Внутри здоровых, закалённых зимними увлечениями молодых организмов, всё горело от скорости, возбуждения, азарта, музыки… « в каждой строчке… после буквы «л»…..» Хотелось пить, поддевали варежкой горсть снега и спокойно ели. Никакими ангинами никто не болел! От постоянных падений у малышни, к концу катания, штаны смешно оттопыривались, становились тяжёлыми от налипшего снега на коленях и попе. Сообщение из репродуктора о том, что каток заканчивает свою работу, ударяло, каждый раз, как обухом по голове! Сначала отключалась музыка. Тут же начинался неистовый свист, возмущение, требования вернуть любимые всеми мелодии и песни…Тогда прибегали к более решительным мерам – гасили свет… Постепенно гул затихал и тёмная масса начинала двигаться по направлению к раздевалке. Когда стащишь коньки и засунешь ноги в валеночки, то чувствуешь: вот так, наверное, ощущают себя люди, живущие в раю! Выходящие из душной раздевалки девчонки, в красивых свитерах, вязаных шапочках и варежках, стояли перед выбором: кто из ребят понесёт коньки и пойдёт провожать домой. «На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты будешь такой! Выходи поскорей, не задерживай добрых и честных людей...!» Наверное, в их разгорячённых головках пульсировала примерно такая считалочка…
Тала, хоть и умел кататься на коньках, но, больше всего любил смотреть хоккей. Хоккейная площадка располагалась рядом с катком и, звуки музыки, сопровождающие, порой не совсем уверенные движения девчонок и лихие догонялки ребят, привлекали его внимание. Если каток был ареной расчищенного от снега овала, этого оазиса первых романов и счастливого детского времяпровождения с родителями, то хоккейная коробка высилась, как ноздреватый чёрный Коллизей, с трибун которого летели настоящие взрослые эмоции. Взрывы ликования или досады болельщиков хоккейных баталий, при ярком свете, нацеленных на площадку ламп, дополнялись совершенно удивительным, потрясающим зрелищем летящих, как при сварке, серебристых искр от взрезанного при резком торможении коньками льда и облака падающих снежинок, которые, то поднимались вверх от шумных аплодисментов, то, почти опускались, смешиваясь с потоком воздуха над, метавшимися с клюшками от ворот к воротам, участниками игры… В тот день, соблазн выйти на мраморную ледяную гладь катка, был велик: Тале хотелось показать себя этаким весёлым клоуном, шутником, способным умело держаться на ногах, обутых в сапоги с отворотами, похожими на ботфорты. Этот бестолковый, рассчитанный на внимание публики эпатаж, однажды сыграл с ним злую шутку. Выскочив наперерез двум девушкам, держащимся за руки и движущимся на весьма приличной скорости, Тала поскользнулся и со всего размаха приземлился на ногу одной их них. Ошеломлённый собственным испугом, он неожиданно легко поднял девушку на руки и понёс к трибуне. Крик от боли долгое время стоял в его ушах. Выяснилось, что перелом был серьёзным…Потом были долгие месяцы посещений, покупка лекарств, яблок и, как ни странно, приятной заботы на всём протяжении времени её выздоровления.

Заросли черёмух перемешивались с осинником, потом неожиданно возникали ели, и вдруг вырастали оранжевые корабельные сосны, постепенно лес становился гуще, темнее. Ребята молча обходили осевшие от тепла и влаги небольшие серые сугробы, выбирая, чуть подсохшие чистые участки почвы, тихо дышащие теплом. И вдруг откуда-то, из-за деревьев,