З Н А К О М Ы Й П О Р Т Р Е Т Н Е И З В Е С Т Н О Г О В К Р А С Н О Й
Р А М К Е Н А Ч Ё Р Н О М П Е С К Е.
Часть первая, составленная из бессмысленных рассуждений, точно портрет неизвестного, склеенный из камней художником-авангардистом, в вялой попытке пояснить, что один алкоголик, один сумасшедший и один неприкаянный художник-авангардист на весь вечно весенний город Пуэрто де ля Круз - это преступно мало.
Алкоголик оказался иностранцем, но не примитивным русским алкашом, а французом из самой Бургундии.
Рассказывали, что прежде он выглядел жалким побирушкой, как все алкоголики, но однажды в нём проснулось националистическое высокомерие. Разбудили в нём высокомерие местные островитяне своей же жалостью и потакали странным пьяным выходкам француза, будучи уверенные, что так низко человека может опустить только огромное личное горе.
Француз давно забыл, когда и какое огромное горе у него случилось, что он несколько лет не мог выйти из запоя, и было ли вообще какое-то горе, а если случалось настоящее огорчение, то причиной ему было тяжкое похмелье.
Горожане воспринимали его запои, как французский неизлечимый синдром боррачо, а он не мог, не имел права страдать уже от другого недуга, чтобы не разочаровать и не обмануть привычных ожиданий жителей Пурто де ля Круз.
Случалось, француз провоцировал и одного российского туриста, Якова Мазо, на то, чтобы тот врезал французу по физиономии.
Так он зарабатывал на выпивку. Жалобно что-то гнусавил на своём бургундском наречии, протягивал ладонь и, ничего не получив, начинал донимать вслед похабной руганью на плохом испанском.
Яков знал, что полиция тщательно следила за порядком в старейшем курортном городе, и виновного в рукоприкладстве наказывала непомерными штрафами, которыми не забывала поделиться и с потерпевшим.
Обычно турист терпел его эмоционально-экспрессивные выпады в спину: « Imbecil, Cobarde, Idiota, Tonto, Estupido, Mentecato, Basura!» Но когда он поднимался в своих знаниях испанского до Pardillo, Mierda, Maricon, Мазо разворачивался и решительно двигался на француза.
Тот, в свою очередь, рисовал на лице беспредельное страдание замученного гордыней человека, протягивал ладонь и вновь начинал лепетать по-французски.
Реанимированные на Тенерифе приёмы актёрской школы Мольера, приносили французу кое-какие дивиденды.
Разглядывая в упор этого шута, Яков с содроганием читал его мысли, которые своим откровением обезоруживали: «Брат, не выпендривайся, - оправдывался он, - скоро вместе будем протягивать ладони. От сумы… и т.д.»
Ночью океан пугал Мазо больше, чем мысли алкоголика. Беспредельная тьма пенилась от кишащих в ней чудовищ. Чёрный песок из вулканического туфа размывал границы воды и острова, похожего на случайный плевок Создателя.
Якову казалось, что сидел он на краю огромного океанического кратера в том пляжном закутке, откуда открывается вид на громадную отвесную скалу, изъеденную мигающими точками электрических огней. Океан был спокоен. В лёгком шипении воды прослушивалось его раскаяние по давним проделкам с Атлантидой.
С наступлением темноты приходил на малый пляж местный сумасшедший. Он устраивался поодаль, на скамейке, и продолжал с невидимым оппонентом спор, которым весь день пугал туристов. Но, в отличие от дневных вскриков и взмахов руками, с приходом ночи речь его становилась спокойной и ровной, как гудение опор высоковольтной линии электропередачи.
« ?Que es aquello de alli? No lo se, pero creo, que son viejas ruinas. ! Uy, uy, no! Con el miedo que tengo, prefiero no ver nada. Eso seguro. Hay que luchar por los amigos. Con amigos no estaras nunca solo».
Кого он называл «старыми руинами»? Не Якова ли боялся так, что не хотел видеть? И пытался бороться за друзей, чтобы не остаться в одиночестве?
Так они просиживали полночи порознь: он – глядя на Мазо, Яков – слушая его. !Eso seguro, aqui hay mas marcha!
Потом приходил алкоголик и устраивался на ночь между валуном и гранитными ступенями. Следом за алкоголиком на пляж являлся свободный художник.
Давным-давно он приехал в городок на месяц, чтобы заработать денег на обратный билет до Питера, но третий год денег не хватало, чтобы убраться хотя бы с Канарских островов. Виза у него давно была просрочена, числился нелегалом, но на судьбу не роптал. Жил себе и жил, честно отрабатывая своё существование на грешной земле. Или, как говорил о себе художник: «Жил себе и жил, от голода умер, немножко в рот положил и опять ожил».
С появлением свободного художника из Петербурга сумасшедший умолкал. Слышался лишь мерный шёпот океана и сонные всхлипы обессиленного алкоголика.
Художник устраивался рядом с Мазо, запрокидывал голову и разглядывал звёзды, сброшенные на обочину Млечного пути. Отпускалось присутствующим минут пятнадцать для глубокого вдумчивого молчания.
Затем художник произносил, обращаясь к небу:
- Сегодня чуть было не продал своё лучшее творение. Но вовремя одумался. Жалеть потом буду. А вдруг ничего лучше не создам?
Лучшее его творение – портрет неизвестного, сложенный из минералов в деревянной рамке. К остальным своим работам он не испытывал трепетного чувства собственника:
- «Люди в голубых одеждах?» Эта картина устарела за прошедшую неделю. Продал – и не жалко. Она тех денег не стоила. Вот увидите, что у меня получится завтра! Я теперь думаю, вижу, пишу иначе!
- Я ни черта не смыслю в одеждах! – обрубал Яков, намекая на то, что не смыслит в живописи, но, на самом деле, давал художнику повод говорить без умолку до утра. А он ждал возможности «легко купиться» на любое ответное высказывание.
- Очень важное упущение! Одежды не только скрывают твою наготу, они обществу демонстрируют тебя в таком виде, к которому ты стремишься. Одежды – это ясно обозначенный путь к вершинам твоего интеллекта, представленный обществу посредством вкуса, смелости, воспитанности, образованности, индивидуальности и твоего скрытого стремления к смерти, - приступал он к длительным и нудным рассуждениям.
- Опять? Неделю ты меня пугаешь смертью, слабо сопротивлялся Мазо.
Одна из любимых тем художника – смерть. В этом далёком, пляжном закутке, на отшибе земли, все его пространные речи сводились к теме о величии смерти, которая готова избавить человечество от мучительного страха перед жизнью.
За неделю ночёвок на пляже Мартиньянес Яков выслушал от самовлюблённого демагога столько бредовых идей, выдаваемых за философские рассуждения, что другой на его месте давно бы закопал болтуна в песок.
Провоцировал художник легко и играючи на то, чтобы Яков оставался перед ним благодарным слушателем всю ночь.
Мазо старался упорно молчать и не поддаваться на его провокации. Но стоило Якову нечаянно произнести что-нибудь, скажем, об упадке современной культуры, как художник, воспрянув духом, откашливался и приступал к марафонскому монологу.
- Нам кажется, что мы разрушаем культуру, - в предвкушении того, что мозги его не подведут и слова будут весомы и значимы, начинал художник упиваться своими рассуждениями: - На самом деле, молодёжь разрушает старое, а старики цепляются за то, что скоро неизбежно превратиться в руины. Я, например, не хочу быть стариком, но почему я хватаюсь и пытаюсь удержать то, что молодым представляется, как старый хлам, «отстой»?
В первую ночь:
- Каждое поколение создаёт свой пласт культуры и своих кумиров. Моё поколение находится у власти. Моё поколение может создавать культ и миф о культуре своего поколения. Но оно заигрывает с молодыми, тянет позорно лапки вверх, понимая, что руинами молодёжь не завлечь.
Помню, как-то очнулся и растерянно стал вертеть головой. Кто-то крикнул в самое ухо: «Смерть лучше жизни!» В комнате никого не было, радио выключено, только я и пустые стены. Ещё год назад я бы не позволил себе таких высказываний. Неужели мизерное расстояние в год может превратить жизнелюба в уставшего от жизни старика?
Все пожилые умирают от неизлечимой болезни - от тоски. От недопонимания близкими, от ощущения потери близких и предательства со стороны детей.
Рушатся устои. Детей не удержишь в руинах, не заманишь обратно.
Относительно нас, дети – неопытные строители, относительно их представлений, мы – никудышные строители.
Смерть с непоколебимым достоинством переносит моё присутствие рядом с собой. Она единственная, кто не задаёт вопросов и заслуженно имеет право отвечать на них.
Я не знаю, как она выглядит, но чувствую её внутреннюю силу в себе и её всеохватную власть. Смерть – наркотическое лекарство от жизни. Она постепенно и ненавязчиво приручает к себе. Так незаметно приручает, что, однажды проснувшись, привычно позавтракав перед выходом на работу, вдруг обнаружу свой портрет в чёрной рамке на комоде, который был помещён туда скорбящими родственниками ещё неделю назад.
Все научные изыскания о суициде человеческих клеток станут пустыми разговорами в сравнении с тем, что я начну понимать: «короткая жизнь не даёт нам шансов достойно встретиться, приласкаться к смерти и получить от неё все ответы».
Во вторую ночь:
- Открылось поле Интернета и наступил конец шедеврам.
Стою перед бесконечными полками книг и теряюсь от наименований. Всегда мечтал найти одну, только одну книгу, в которую поместили бы все знания человечества. Знания прошедшего, настоящего и будущего. Книгу, написанную совершенным языком в божественном стиле.
Может быть, такая книга есть, но автор её не известен, имя его втоптано в грязь живучими оппонентами. Книга приговорена к забвению, так и не успев найти своего благодарного читателя.
Великий грех – гордыня. И многие, искушённые этим грехом, с наслаждением берутся писать рецензии, точно торопятся отмстить за то, что кто-то может думать и творить иначе, чем они.
Опаснее критики рецензента бывает только лесть. Сперва она слепит, затем настораживает, и только много позже приходит догадка, что тебя разыграли, намекнув, мол, малюй, художник, (от слова худо), продолжай так же скверно. А мы поможем, похвалим. Главное – не создай ненароком какой-нибудь шедевр.
Вот что убивает быстро и безболезненно индивидуальность!
Если нет уверенности в собственной искренности перед почитателями, значит, пора уходить в рецензенты. А рецензент по своей доброте всегда снисходителен к авторам. Такова природа побеждённого – говорить глупости и навязывать их, выдавая за мудрые послания опытного небожителя.
Прошло время шедевров, и следом исчезли кумиры. Не старые, обветшалые, на смену которым должны прийти новые, слепленные из предрассудков молодёжи, но кумиры вообще – все и всякие.
В потребительском обществе все равны. Но есть среди равных удачливые счастливчики и озлобленные неудачники. Первые, любуясь своими банковскими счетами, находят кумирами себя, вторые, уставшие от жизни и давно проглотившие достоинство и гордость, зло посмеиваются над богатенькими идолами.
Творчество никому при жизни не приносило богатства. Оно приводило к пониманию того, что искренность ввергает в нищету.
Художнику дана лишь единственная возможность – исповедаться.
