Лилит

— Лови! — она кидает мне мяч. — Лови, я сказала!

Но я пропускаю приказ мимо ушей. Она дует губы, супится. Я молчу, не потакая ее капризам. Притопнув ножкой в красной босоножке, ярко выделяющейся на фоне белых гольф, она бурчит:
— Ты со мной совсем не играешь! — Мяч летит мне прямо в голову. Злюсь, оборачиваясь к ней и строго смотрю. — Не любишь меня, гонишь. Ненавижу! — подбегает к кровати, выдергивает подушку из-под головы и начинает лупить ей по телу.

— Мелкая, прекрати, — я настолько привык ко всему этому, что не обращаю внимание на ее поведение. — Хватит, перестань, - я уже более серьезен. Знаю, что ее это не успокоит, но сейчас точно не время для капризов. — Да успокойся ты уже! — дергаюсь, пытаясь вытащить привязанные бинтами к бортику кровати руки — Тебе нельзя сюда приходить. Слышишь?..

Она роняет подушку, обнимает, утыкаясь личиком в шею. Чувствую, как она трется о щеку, царапая нежную кожу моей щетиной.

— Зачем ты согласился сюда прийти? Я же говорила, что ничего хорошего не выйдет, — смотрит в глаза, обхватывает ладонями мое лицо. Приподнимает брови и, чуть наклоняясь ко мне, нежно бормочет. — Я тебе помогу, — после чего кивает головой, словно желая убедить меня в том, что все просто замечательно. — Уйдем как раньше. Озорно улыбнувшись, — сама улыбается. Отпускает шею и, перебирая ловкими пальчиками, развязывает узел на запястье.

Там, где солнце не восходит,
Где луна кругами ходит,
Где всему хозяйка — тьма,
Мы с тобой сошли с ума…

Тихо напевая и чуть пританцовывая, она освобождает и ноги. Потираю затекшие запястья. Она подходит ко мне и, улыбаясь, прикладывает палец к моим губам.

Натянувшись, рвётся нить,
Кто умрёт — тому водить…

— А теперь пошли гулять? – улыбнувшись, тянет за руку; подойдя к окну, забирается на подоконник. Открывает створки высокого окна госпиталя. Стоя в проеме, оборачивается, с визгом прыгая на шею. Ловлю. Платьице чуть задирается, она спускается на пол, чмокнув меня в щеку, поправляет одежду. Делает реверанс. — Пройдемся по парку, месье?

***


Свистит чайник за стеной. Четыре часа утра. Пытка… Страшная пытка, особенно если ты мучаешься бессонницей, осознавая этим самым утром, что тебе еще и на учебу. Голова пухнет, а свист похож на гудок отправляющегося поезда.

Со стоном утыкаюсь в спинку дивана, накрываясь одеялом.

Срываюсь:
— Да выключите вы его, в конце-то концов!

— Не кричи, ночь на дворе, все спят давно.

Оборачиваюсь на звук голоса. Склонившись, она сидит на подлокотнике дивана и болтает ногой. Щурю глаза, отворачиваясь от нее.

— Что ты опять делаешь у меня ночью? Дай поспать, — натягиваю одеяло на голову. — Брысь отсюда, не мешайся.

— Не спишь, — мягкий и в то же время звонкий смех пробегает по комнате, а маленькая ручка стягивает с меня мой кокон.

— Тебя не учили, что нельзя ночью заходить в комнату к мужчине? Хотя, - поворачиваюсь лицом к ней, - тебя бесполезно чему-то учить, все равно делаешь по-своему.

Поворачиваюсь на спину, поднимая лицо к потолку.

Ее волосы, кажущиеся смоляно-черными, превращают лицо в белое пятно с провалами глаз, поблескивающие в темноте.

— Зачем пришла? — натягиваю одеяло обратно. — Рассказывай, все равно иначе не свалишь.

Уже давно привычно засыпать под ее болтовню.

Она не может не прийти ко мне среди ночи, чтоб разделить со мной бессонницу.

Да-да. Мы с ней пьем ее на брудершафт. Регулярно. Маленькая слабость обоих.
Иногда порядком надоедает выслушивать ее разглагольствования, ибо она считает, что знает все. Не суть, что мелкая. И точно так же совершенно не важно, что подросткового максимализма в ней в разы больше, чем элементарной рациональности и логики.
Зато она умеет качественно полоскать мозги, зудя о том, что все тлен и в принципе смысла не имеет. Рамки воспитания и скрученные стереотипами образы мышления — ее конек.
Обхватив мое лицо руками и покарябав подбородок, она треплет волосы. Честное слово, как ребенку. И начинает… Говорить. Много. Обо всем и без остановки.

У нее красивый до безобразия голос, который можно слушать бесконечно. Он обволакивает и завораживает, когда она ловит поток своего сознания и пихает его в твою голову. Все кажется таким простым и очевидным, а полные абсурда истины лежат на твоей ладони. Она обхватывает их руками в дар тебе, как откровение. Но этот неповторимый по силе поток разрывает твои барабанные перепонки, когда ты поступаешь против подаренного ею дара истинного виденья.

Никто из нас не скажет, сколько мы уже знакомы, по негласному договору — это вечность. Она моя сестра, которой никогда не было. Впустив однажды, я впустил ее в себя. Она читает мои мысли, корректируя их по своему усмотрению. Понимая их.

Одна ночь рука об руку с девочкой в белом платье, одна история, разделенная меж нами. Она обещалась быть, как только позову. Неважно, когда и зачем, но она придет. Ее нереальность, осознанная мной, не мешает нам проводить вместе часы одиночества, разбавляя их рассказами и чтением мыслей.

Перебирая ее густые волосы, я не раз разглагольствовал о сути бытия, слушая смех и детское фырканье над пафосом моих замечаний. Непосредственность, которой мне так не хватает, бьет из нее ключом; и достаточно лишь тихо прошептать «где ты», как тут же услышишь тихой голос и теплая ладошка ляжет поверх твоей руки.

Музыка голосов окружающих целый вечер сменяется шепотом, волнами накатывает нега от перебирающих волосы пальчиков. Много ли надо человеку, чтоб расслабиться?



Жизнь студента последнего курса — это ночные зубрежки и конспекты, смешанные со страхом несдачи госов и вылета из ВУЗа.

Потраченные годы на пороге взрослой жизни.

Только ты все так же боишься не оправдать надежды родителей и встать за станок рядом с отцом.

Быть обреченным точно так же вкалывать за гроши на нескольких работах. Чтоб содержать семью.

Ночные курсачи, мельтешение цифр, формул и чертежей, которые сливаются в одно пятно. Чужие контрольные. Решаю их, чтоб оплатить комнату в общаге, которая старше моих родителей.

В студенческом корпусе при ВУЗе я недолго продержался. Возможности заказать контрольную, как делали сокурсники, у меня не имелось. А посему приходилось самостоятельно корпеть над задачами, в то время как в спину тыкал язвительный сосед, а за стеной гоготали старшекурсники.

Отучившись первый курс и немного усвоившись, я снял комнатушку в старом районе города. Деньги, вырученные за сделанные заочникам работы, уходили на оплату. Десятиметровый угол с деревянным погнившим полом и туалетом в конце коридора. Висящий под потолком сливной бачок с болтающейся веревкой, которую дергаешь, чтоб ржавая вода хлынула в надтреснутый унитаз. Маленькая раковина и облезающее зеркало над ней. Старинный кран с барашком и холодная вода, отдающая тухлятиной.

Мой маленький и надломившийся причал.

В комнате стол, диван, лампа и шкаф - тяжелый, дубовый, с затейливым рисунком и потрескавшимся лаком.
Хозяин его оставил, потому что выволочь эту громаду сил не хватило.
Внутренняя сторона дверцы с огромным зеркалом, немного мутным, отражала в себе чуть искаженное и потемневшее пространство комнатушки.

— Куда ты так поздно? — она как обычно входит в комнату, даже не постучавшись.

— На работу, нашел кое-что. Буду поздно.

— Понятно, — принимает вполне спокойно, пока я быстро натягиваю куртку. — Ты слишком много работаешь, тебе надо поспать, так нельзя, — она качает головой и, наводя порядок в комнате, поднимает с пола носки, брезгливо рассматривая. — Прости, но от тебя попахивает.

— Не важно, на выходных поеду к родителям, там и отдохну.

Каждые выходные я вырываюсь из города к родителям, трясясь в старом автобусе, возвращаюсь в тихий поселок, гордо именуемый городом. В нем несколько пятиэтажек, частные дома и трехэтажки с клочками огородов под окнами.

Мать с тревогой и надеждой расспрашивает об успехах, а отец строит планы на мое будущее. В их глазах я в шаге от светлого кабинета и кожаного кресла, в то время как я не гнушаюсь и грузчиком подработать, чтоб лишний раз не брать у них денег. Лишь по отдельным поводам позволяя себе расслабиться и купить выпить, чтоб забыться и скинуть напряжение, давящее сверху.

Отличный сын, отзывчивый и покладистый.

Твердый хорошист со школы, все вечера просиживающий за учебниками, зубря предметы. Учеба никогда легко не давалась.

Старание и работа над собой — и я в приличном вузе на хорошем счету.

Причем все сам, с первого курса большая часть зачетов — автоматом. По сути, родителям есть чем гордиться. Не зря, получается, просиживал за учебниками.

— Все окупается, — бубню про себя. — Сначала ты работаешь за зачётку, а потом она на тебя. Родители не скажут никогда, что зря меня кормили.



Лежа в кровати в родительском доме, я мучаюсь бессонницей. Рассматриваю узоры на ковре. Причудливо пляшущие отблески от фонаря рождают на нем танец неведомых зверей. Мельтешащие перед глазами, старающиеся увлечь вместе с собой в их мир причудливо переплетенных линий. Тот, где я стану всего лишь неведомым цветком, вытянутым к костру, привязанным своим боком к другому, такому же кривобокому и шизофреничному чуду, старающемуся оторваться от меня. Начать собственный танец.

Но все это лишь сплетение. Отдельно разбросанные, они кривобокие неудачные шаржи, лишь издали напоминающие нечто образное.

Как мы с девочкой. Моей девочкой.

Вытягиваю руку вверх, представляю ее руку, такую тонкую, с длинными изящными пальчиками, что касаются меня.

Закрываю глаза и пытаюсь воскресить в памяти ее голос. Фантазирую, что она могла бы мне сказать прямо сейчас. Веду с ней мысленный диалог.

— Зачем ты это делаешь? Зачем ты горбатишься сутками, когда можешь себе позволить спокойно учиться. Ты думаешь, чужие контрольные сделают тебя умнее? Нет, глупый, все, что ты сейчас зубришь, выучивая те истины, которые ты стараешься залить себе под кожу, тебе не нужно. Большая часть информации, полученной тобой в университете, тебе не пригодится никогда. Достаточно понимать, что из чего произрастает, а все остальное тебе придется забыть, как только ты перешагнешь порог экзаменов. И работу тебе это не даст, глупый. Это ты говоришь, что твои сокурсники бестолочи, пьющие и гулящие. Пока они развлекаются, ты сутками просиживаешь за учебниками.

Шёпот вызывает тихое возмущение изнутри, но он так привычен. Глаза сами закрываются, я засыпаю, перемещаясь в старый дом.
Огромная веранда, прикрытые тюлем широкие окна и нагретый деревянный пол с облезающей коричневой краской, белая дверь с круглой ручкой.
Повернув ручку, выхожу в коридор.
Старый велосипед с некогда то ли красным, то ли коричневым сиденьем, давно выгоревшим до розового, тихо скрипнув педалями, чуть откатывается от стены.
Старые половицы прогибаются под моим весом. Пара шагов — и еще дверь.
Они идут вдоль всего коридора, одинаково белые, облезшие, с помутневшими латунными круглыми ручками.
Пол застелен дорожкой, пыльной, с некогда яркими полосками.
Приоткрытое в конце коридора окно и тихое пение, доносящееся с улицы.
Лилит.
Опускаюсь на пол, садясь на пыльный и сбитый половик: пусть поет, я просто послушать.



Она приходит все чаще. Уже не ждет, когда я позову,