Под сенью деревьев, кроны которых никогда не меняли огненно-красной окраски, стоял дом, в котором появилась на свет Сицилия. Нет, конечно же, само рождение произошло в положенном для такой процедуры месте, но не считать же родным кровом помещение, стены которого пропахли медикаментами, криками младенцев и равнодушием врачей и акушеров к чужому счастью. Еще будучи несмышленышем Сицилия влюбилась в серое, неказистое сооружение из бетона и металла, нисколечко не сожалея о том, что ей предстоит провести в нем все свои детские годы, а то гляди и задержаться на более длительное время. Тем более, что не по дням бурно раскрепощающаяся фантазия девочки втягивала в свои замысловатые игры все те обыденные и на первый взгляд ничем не примечательные предметы, окружавшие Сицилию в ее таком маленьком мирке, разверстая его вплоть до бесконечности. Дом под номером «6» по улице, носившей имя одного почившего в мире, а до того поднявшего на баррикады рабочих, крестьян и прочий пролетариат, деятеля, исключением не стал. Забираясь на подоконник, аккуратно, чтобы не столкнуть на пол горшочки с любимыми фиалками мамы, Сицилия представляла, что весь этот огромный дом, напоминавший улей с роившимися внутри него круглыми днями пчелами, принадлежит только ей и ее семье, и что он на самом деле очень крохотный и уютный. Прямо таки сказочная хибарка, окруженная со всех сторон чудесами, добрыми волшебниками и мягким-премягким мхом. Пламя, срывавшееся с верхушек деревьев и пробирающееся в окна, всякий раз завораживало Сицилию, отчего ее ротик приоткрывался, и из него тянулась струйка слюны.
В такие моменты мама брала любознательную дочурку на руки и, слегка покачивая ее, рассказывала, что эти деревья особенные, но никому уже давно нет до них никакого дела. Прошли те времена, когда под их окнами копошились ученые-биологи со всего мира, бравшие на пробу почву, замерявшие уровень pH и соскребавшие частички коры, дабы объяснить природу феномена. Уезжали они не солоно хлебавши, потому что, считала мама Сицилии, не все явления только и делают что сидят и ждут, чтобы их изучили. Есть и такие, которые предпочитают оставаться загадкой. «Как только на все вопросы дадут ответы, человечество вымрет, что те мамонты», - говорила она. Когда Сицилии исполнилось семь, она пришла к выводу, что листва такая, потому что летом ее раскаляет солнце, весной — усыпают конопушки, а осенью — сам Бог велел. И только зимой она, наконец, получает долгожданный отдых. В свои размышления Сицилия маму не посвятила, посчитав, что тем самым поспособствует добавлению той седых волос.
Ежели выпадал удачный, солнечный денек, то девочка располагалась под сиротливо стоящей грушей, вдоволь усыпанной мелкими, желтыми, каплевидными плодами, на предусмотрительно постеленном пледе, и пятиэтажное здание представлялось ей уже не таким уютным. Поедая очищенный фундук, который Сицилия ядрышко за ядрышком доставала из граненного стаканчика, она воображала, что эта громада, возвышающаяся перед ней, не дом, а — огромная подводная лодка, по нелепой случайности выброшенная на сушу и позабытая здесь навсегда. Девочку пробирал страх, и хотя она понимала, что вызван он искусственно, но отделаться от него не то, что не могла, а даже не хотела. Ей нравились суетящиеся по коже мурашки и судороги, сковывавшие внутренние органы. Рисуя картины фантастических путешествий субмарины, ее столкновений в боях, не оставивших следа ни в одном учебнике истории, Сицилия верещала от неописуемого восторга, заваливаясь на спину и придерживая двумя руками живот, чтобы с тем не случилось ничего непоправимого от такого заливистого смеха.
С высоты пятнадцати метров на хохочущую девчушку взирала старуха, замершая на балконе посреди развешенных гирлянд лука, чеснока и сушеных грибов. Даже разменяв восьмой десяток лет, она не отказывала себе в удовольствии принимать боевой окрас, уподобляя щеки ягодам рябины, несмотря на наступление холодов, прореженными гроздями свисающих с ветки хилого деревца; ее, потерявшие былую привлекательность, губы округлялись в темно-красный увядающий бутон розы, а дополняли печальный образ собиравшиеся складками шторы-веки цвета морского дна. Под начерченными словно углем бровями тусклым огоньком догорали некогда раскаленной иглой пронзавшие мужские сердца глаза. Старуха недовольно наблюдала за творящимися под ее балконом беззаботством, беспечностью, молодостью, сплевывала сухой слюной и с негодованием бросала:
- Бисова дытына!
Сицилия, не догадывавшаяся о том, что за ней следят, возвращалась домой раскрасневшаяся, с зелеными отметинами травы на платьице, разрывавшаяся между тем, чему отдать предпочтение: бушевавшему волчьему аппетиту или желанию выплеснуть в уши родителей рассказы о тех невероятных приключениях, которые ей только что довелось «пережить».
***
Об этом младенце начали говорить еще задолго до его рождения. Без видимых на то причин из утробы его матери на седьмом месяце беременности послышались звуки неопределенного характера и скорее похожие на кратковременные позывы желудка женщины к приему пищи. Сперва мало кто подвергал серьезному изучению такое вполне обыденное проявление жизнедеятельности организма, но со временем, когда частота, с которой эти звуки принялись проявлять себя, увеличилась, обеспокоенное окружение будущей матери настояло на посещение врача. Доктор, чьи седые брови и лысый, загорелый череп наталкивали на ассоциацию с чайкой, парящей на фоне заходящего за горизонт солнца, повидал на своем веку не одну аномалию и занял стойкую позицию, что любая аномалия, если ее перевернуть вверх тормашками, абсолютно нормальна. Он внимательно осмотрел пациентку. Приложил стетоскоп к ее, похожему на переспелый арбуз, животику, велел повернуться, прилечь, привстать и наконец, когда женщина перепробовала все существующие позы, присесть. Тогда доктор отметил одну закономерность, которая была настолько очевидна, что ее не заметил никто — звуки доносились с четкой ритмикой, не учащаясь и ни на секундочку не замедляясь. Дабы убедиться в своей версии, светило медицины вооружился секундомером и доставшимся в наследство от бывшей жены метрономом. Приборы подтвердили его теорию, но не уняли озабоченности пациентки, ее супруга и переполошившихся свекра со свекровью, а также всевозможных бабушек и дедушек, наводнивших помещение больницы.
Но что это, доктор? - вопросили они, заломив руки и закатив глаза, полные слез.
Медик, вспомнив о своей позиции, постучал шариковой ручкой по столу и, загнав чайку так высоко, насколько позволял это сделать сморщившийся лоб, поставил диагноз, с которым можно было только смириться и принять, как данность.
Это икота. Ваш малыш икает, - вынес свой вердикт доктор.
- О, горе нам, - воскликнула бабка и без лишних раздумий грохнулась в обморок, соорудив шалашик из начерченных словно углем бровей.
Слухи об икающем эмбрионе распространялись с невиданной скоростью. Будто к нерукотворной святыне в город двинулись толпы паломников, жаждущих услышать, как думали они, отголоски Господа. Странники обивали пороги, падали на колени и тянули руки к животу смущенной беременной, норовя получить благословение и излечиться от тех недугов, которые не давали им покоя. На детской площадке был разбит лагерь. Несколько десятков верующих намеревались провести весь оставшийся до родов срок, разбивая колени и лбы в беспрестанной молитве.
Все это не могло не повлиять на мирный ход времени в семье, нетерпеливо ждущей появления первенца, но, как оказалось, это были только цветочки. Настоящий переполох случился тогда, когда в окрестностях заметили группу врачей, задавшихся целью во что бы то ни стало докопаться до истоков икоты и вылечить ее еще в зародыше, как бы двусмысленно это не звучало. Неведомая, неизученная болезнь являлась для докторов тем же, чем и сахарная косточка представляется собакам. Все без исключения тешили себя надеждой оставить след в истории медицины, дав в качестве названия недуга свое имя. Настырные эскулапы не останавливались ни перед чем, лишь бы проникнуть в апартаменты измученной семьи и, козыряя все более мудреными приборами, осмотреть, ощупать, покачать головой и попросить звонить им при малейшем отклонении от нормы, границы которой никто так и не мог определить.
Бдящие денно и нощно паломники вступали с представителями науки в ожесточенные перепалки, опираясь на казавшиеся им не убиенными аргументы, но не слышащие сторону противоположную. Медики, съехавшиеся из самых разных уголков света, смотрели на верующих свысока и отмахивались от их нападок с ленцой, не придавая особого значения их словам, с жаром отскакивающих от языков богобоязненных людей. Дошло до того, что в небольшую группу врачей, состоящую сплошь и рядом из седовласых, близоруких мужчин, обсуждавших возможные причины возникновения заболевания и пути его лечения, влетел камень, никому не причинивший вреда, но вызвавший серьезное замешательство в медицинских рядах. Спикировавший материал внимательно изучили и упаковали в целлофановый кулек как улику.
Когда к беременной вернулась несколько месяцев как утихомирившаяся тошнота, а ее муж, работавший служащим в крупном банке, от переутомления во время совещания прикорнул на плече начальника... Когда сваты, ведрами принимавшие таблетки от давления, сердца и, на всякий случай, желудка, не замечая ничего вокруг, перепутали квартиру и, отдав дань его величию случаю — ключи подошли к замочной скважине настолько идеально, что можно было уверовать в судьбу, - расположились в незнакомых стенах, заметив ошибку лишь на вторые сутки... Когда дед и бабка по линии жены, педагоги по образованию и интеллигенты до мозга костей, отказались от своих убеждений и выругались настолько грязно, что не по себе стало даже птицам, чистившим перышки на ветках высоченного тополя... во двор спустился высокий, тощий, седовласый старик, опиравшийся при ходьбе на массивную клюку и выглядевший умершим еще при жизни. Он не помнил, как зовут его внука, зная только, что тот выбрал себе в жены несчастнейшую из всех беременных, которых знавал мир. Органы старика отказывали один за другим, попросту израсходуя свой ресурс. Дошло до того, что части тела, расположенные в разных его концах, не имели ни малейшего представления о том, есть ли, функционирует ли их некогда близкий партнер. Старик не совершал свой последний, безвозвратный шаг только по одной причине — он жаждал подержать на руках правнука, посмотреть на него глазами, изъеденными катарактой.
Приблизившись к паломникам, к женщинам, чьи лица не выражали ничего, кроме вселенной скорби, к мужчинам, тянувшим длани к небу и моля о прощении, старец затряс кулаками, а на его лице, по существу являвшемся черепом, обтянутым кожей, проступили вены. Отхаркивая желтой слюной, он зарычал так пронзительно, что, казалось, еще чуть-чуть и испустит дух.
Убирайтесь, приблуды! Убирайтесь, откуда пришли! Или вот вам мое слово — слово старика! - быть младенцу нехристем. Да отсохнет мой язык, если будет по-другому! Развели невесть что. Табор!
Старик
